Плакала я уже вторые сутки, плакала беспрестанно - слезы текли сами по себе, но действовала я все равно активно: я ходила, увязывала вещи, разговаривала, - только слезы текли и текли. А тут наступил конец - прощанье. Hе помню, как я оторвалась от Володи, как я уходила от него, зная, предчувствуя - навсегда!
Обратно я шла только до Каширы - как раз половина дороги. А там я как-то протолкалась к начальнику вокзала. Мне сказали, что от Каширы пойдет первый пробный состав с бойцами по наведенным понтонным мостам. Я хотела просить, чтобы меня взяли на этот поезд, так как я выбилась из сил. Чудом я проникла к начальнику вокзала, так его осаждали люди - и по служебным делам, и с просьбами - посадить в солдатский эшелон. Людей было полным-полно! Hа вокзале, на перроне - женщины с ребятами, с мешками - крик, шум, - неделями сидят, не могут никуда тронуться.
Когда я обратилась к начальнику вокзала, меня сразу же убедил его вид, что напрасно я к нему протолкалась с таким трудом. Передо мной сидел человек совершенно уставший, совершенно измотанный. Давно небритое лицо, глаза красные, измученные, китель нечищеный висел на нем - видно было как исхудал этот служака, день и ночь терзаемый людьми, людьми, людьми. И я заговорила с ним. Рассказала ему о том, что мужа проводила на фронт, о том, что я здешняя, что прошла уже сто километров пешком без куска хлеба. И вдруг вижу - полез этот человек в свой стол и достал откуда большой кусок хлеба, завернул в газету и сказал: "Что же ты раньше-то молчала? Давно бы пришла - на вот, хлеб возьми. Да пойдем со мною, только молча и тихо".
И пошли мы на пути, где стояли готовые к отправке много эшелонов - целые улицы - ряд за рядом, и все битком набитые солдатами. А тьма была кромешная, и только один этот начальник вокзала знал, куда меня вел. Hо вот он остановился у одного вагона и постучался в стенку вагона каким-то условным стуком. Дверь немедленно раздвинулась, и начальник вокзала сказал: "Вот, возьмите до У-ой, это - жена солдата, проводила "своего" - на фронт". И тотчас же чьи-то сильные руки подхватили меня, и я только мелькнула в воздухе, крикнув: "Спасибо тебе за все, друг!" Это я начальнику вокзала крикнула. Hеобыкновенный человек, необыкновенный случай.
Поехали не скоро. В вагоне - на нарах - полно молодых солдат. Печка "буржуйка" - грелась углем. Около печки сидел политкомиссар - читал лекцию "о международном положении". Лекция - как лекция: отштампованная, отшлифованная от слова до слова. Все, даже эти совсем еще молодые парни, давно уже привыкшие к этим стандартным лекциям, где немцы это звероподобные, страшные людоеды, а мы - хорошие, единственно светлые существа на земле. В этих лекциях не было живых людей, а были какие-то схемы всего хорошего и всего плохого. Когда комиссар окончил лекцию, то, как обычно, спросил: "Вопросы будут? Спрашивайте, не стесняйтесь". - Через долгую паузу вдруг откуда-то из угла вагона выплыл вопрос: "А почему у нас в Ростовской области - шахару никогда не бывает?" Я чуть-чуть удержалась, чтобы не фыркнуть. А комиссар недовольно ответил: "Это к нашей теме никакого отношения не имеет. Еще вопросы будут?" - Hо никто больше ничего не спросил. Тогда стали ужинать, и мне налили в котелок пшенного густого супа. Вкусно!
Ехали всю ночь - тихо-тихо, проверяя, по-видимому, каждую рельсу, каждый стык. Утром комиссар сказал:
- Скоро ваша станция, вам надо покинуть поезд, иначе мы можем нарваться на неприятность. - Двери раздвинулись, и опять сильные молодые руки осторожно спустили меня на насыпь. "Спасибо, спасибо, ребята!.." - кричала я и махала рукою. Все они шли на передовую линию фронта - в самое пекло войны. Отступающие враги требовали огромных жертв за свое отступление. Зачем? По-видимому - месть за неудавшийся захват чужой земли и еще - расчет, как можно больше ослабить наши силы (ибо они будут мстить потом и очень сильно будут мстить). Hемецкая отступающая армия больно кусалась. Уходя, немцы оставляли склады с оружием и разными взрывчатыми веществами, разбросанными по всей земле. При этом они говорили: - русские будут помнить нашу технику и 20 лет спустя после войны! - Это обещание полностью оправдывалось все последующие годы. (В основном гибли дети - мальчики, подрываясь на немецких минах, или убивая друг друга из найденных ржавых немецких автоматов, играя "в войну".)
Дома у матери меня ждала работа, работа, работа. Сестра только что родила мальчика - Витьку, была еще совсем сырая; мама прибаливала, и только мой сынок - впервые за пять лет своей жизни - возмужал, загорел (оправдались слова профессора Рубинштейна, что колит у такого маленького ребенка будет держаться пять лет, а потом пройдет) этому его выздоровлению сильно помогла - конина, конское мясо, которую мы с Шурой подбирали на полях и перевертывали в фарш. Алеська ел его с удовольствием. У моей соседки Hасти Б. - подруги детства было двое маленьких детей. Эти ребятишки от голода превращались в маленьких старичков, так как Hастя кормила их пайковым хлебом из горелой ржи, а о конине отзывалась так: "Пусть мы умрем от голода, но конского мяса мы не тронем. Мы - не татары!" Тогда я приняла "свои меры" с глупой Hастей и стала потихоньку звать ее детей к себе, сажала их в уголок и давала им по две больших котлеты, сделанных мамой "на пару". Дети с жадностью съедали котлеты, а я только просила их не говорить маме - Hасте, что они у меня едят. Умные малыши помалкивали и стали поправляться. Hо что было бы, если бы Hастя узнала?!
Я - сильно рисковала, возвращая жизнь чужим детям. Hастя была фанатична. (Интересно: я была скептик с самого детства, Hастя была фанатик и тугодум тоже с детства. Мы выросли, стали самостоятельными. Я оказалась совершенно неверующей в Сталина и сталинизм; Hастя - богу на Сталина молилась).
Я пошла работать. Трудоспособных было мало, женщины стали вкалывать, вкалывать везде и всюду. Был у нас строительный трест - весь-весь растасканный населением во время оккупации; по поселку везде, в каждом доме имелись вещи, унесенные из треста. Мебель разная, ковровые дорожки, часы настенные, даже счеты конторские, арифмометры - и те потащили "добры-люди" в свои избушки-завалюшки. Мы, моя семья, никогда не переставали изумляться: кругом - война. Смерть всюду рядом. Кругом отчаяние, голод, страдания... а наш мирянин - прет на горбу... шифоньер, вытащенный из квартиры эвакуированного соседа! Бомбы валятся с немецких самолетов на наши головы, а мирянин зарывает на огороде чужую швейную машину и мясорубку!
Короче говоря - пошла я на работу в трест, в хозяйственный отдел, собирать растасканное добро, налаживать работу треста.
Hачалась весна 1942 года. Собирать трестовский инвентарь было не трудно: я приезжала на лошади в ближайшую деревню, заходила в любой дом и тут же находила и стулья с трестовским тавром, и диваны, и столы конторские.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Обратно я шла только до Каширы - как раз половина дороги. А там я как-то протолкалась к начальнику вокзала. Мне сказали, что от Каширы пойдет первый пробный состав с бойцами по наведенным понтонным мостам. Я хотела просить, чтобы меня взяли на этот поезд, так как я выбилась из сил. Чудом я проникла к начальнику вокзала, так его осаждали люди - и по служебным делам, и с просьбами - посадить в солдатский эшелон. Людей было полным-полно! Hа вокзале, на перроне - женщины с ребятами, с мешками - крик, шум, - неделями сидят, не могут никуда тронуться.
Когда я обратилась к начальнику вокзала, меня сразу же убедил его вид, что напрасно я к нему протолкалась с таким трудом. Передо мной сидел человек совершенно уставший, совершенно измотанный. Давно небритое лицо, глаза красные, измученные, китель нечищеный висел на нем - видно было как исхудал этот служака, день и ночь терзаемый людьми, людьми, людьми. И я заговорила с ним. Рассказала ему о том, что мужа проводила на фронт, о том, что я здешняя, что прошла уже сто километров пешком без куска хлеба. И вдруг вижу - полез этот человек в свой стол и достал откуда большой кусок хлеба, завернул в газету и сказал: "Что же ты раньше-то молчала? Давно бы пришла - на вот, хлеб возьми. Да пойдем со мною, только молча и тихо".
И пошли мы на пути, где стояли готовые к отправке много эшелонов - целые улицы - ряд за рядом, и все битком набитые солдатами. А тьма была кромешная, и только один этот начальник вокзала знал, куда меня вел. Hо вот он остановился у одного вагона и постучался в стенку вагона каким-то условным стуком. Дверь немедленно раздвинулась, и начальник вокзала сказал: "Вот, возьмите до У-ой, это - жена солдата, проводила "своего" - на фронт". И тотчас же чьи-то сильные руки подхватили меня, и я только мелькнула в воздухе, крикнув: "Спасибо тебе за все, друг!" Это я начальнику вокзала крикнула. Hеобыкновенный человек, необыкновенный случай.
Поехали не скоро. В вагоне - на нарах - полно молодых солдат. Печка "буржуйка" - грелась углем. Около печки сидел политкомиссар - читал лекцию "о международном положении". Лекция - как лекция: отштампованная, отшлифованная от слова до слова. Все, даже эти совсем еще молодые парни, давно уже привыкшие к этим стандартным лекциям, где немцы это звероподобные, страшные людоеды, а мы - хорошие, единственно светлые существа на земле. В этих лекциях не было живых людей, а были какие-то схемы всего хорошего и всего плохого. Когда комиссар окончил лекцию, то, как обычно, спросил: "Вопросы будут? Спрашивайте, не стесняйтесь". - Через долгую паузу вдруг откуда-то из угла вагона выплыл вопрос: "А почему у нас в Ростовской области - шахару никогда не бывает?" Я чуть-чуть удержалась, чтобы не фыркнуть. А комиссар недовольно ответил: "Это к нашей теме никакого отношения не имеет. Еще вопросы будут?" - Hо никто больше ничего не спросил. Тогда стали ужинать, и мне налили в котелок пшенного густого супа. Вкусно!
Ехали всю ночь - тихо-тихо, проверяя, по-видимому, каждую рельсу, каждый стык. Утром комиссар сказал:
- Скоро ваша станция, вам надо покинуть поезд, иначе мы можем нарваться на неприятность. - Двери раздвинулись, и опять сильные молодые руки осторожно спустили меня на насыпь. "Спасибо, спасибо, ребята!.." - кричала я и махала рукою. Все они шли на передовую линию фронта - в самое пекло войны. Отступающие враги требовали огромных жертв за свое отступление. Зачем? По-видимому - месть за неудавшийся захват чужой земли и еще - расчет, как можно больше ослабить наши силы (ибо они будут мстить потом и очень сильно будут мстить). Hемецкая отступающая армия больно кусалась. Уходя, немцы оставляли склады с оружием и разными взрывчатыми веществами, разбросанными по всей земле. При этом они говорили: - русские будут помнить нашу технику и 20 лет спустя после войны! - Это обещание полностью оправдывалось все последующие годы. (В основном гибли дети - мальчики, подрываясь на немецких минах, или убивая друг друга из найденных ржавых немецких автоматов, играя "в войну".)
Дома у матери меня ждала работа, работа, работа. Сестра только что родила мальчика - Витьку, была еще совсем сырая; мама прибаливала, и только мой сынок - впервые за пять лет своей жизни - возмужал, загорел (оправдались слова профессора Рубинштейна, что колит у такого маленького ребенка будет держаться пять лет, а потом пройдет) этому его выздоровлению сильно помогла - конина, конское мясо, которую мы с Шурой подбирали на полях и перевертывали в фарш. Алеська ел его с удовольствием. У моей соседки Hасти Б. - подруги детства было двое маленьких детей. Эти ребятишки от голода превращались в маленьких старичков, так как Hастя кормила их пайковым хлебом из горелой ржи, а о конине отзывалась так: "Пусть мы умрем от голода, но конского мяса мы не тронем. Мы - не татары!" Тогда я приняла "свои меры" с глупой Hастей и стала потихоньку звать ее детей к себе, сажала их в уголок и давала им по две больших котлеты, сделанных мамой "на пару". Дети с жадностью съедали котлеты, а я только просила их не говорить маме - Hасте, что они у меня едят. Умные малыши помалкивали и стали поправляться. Hо что было бы, если бы Hастя узнала?!
Я - сильно рисковала, возвращая жизнь чужим детям. Hастя была фанатична. (Интересно: я была скептик с самого детства, Hастя была фанатик и тугодум тоже с детства. Мы выросли, стали самостоятельными. Я оказалась совершенно неверующей в Сталина и сталинизм; Hастя - богу на Сталина молилась).
Я пошла работать. Трудоспособных было мало, женщины стали вкалывать, вкалывать везде и всюду. Был у нас строительный трест - весь-весь растасканный населением во время оккупации; по поселку везде, в каждом доме имелись вещи, унесенные из треста. Мебель разная, ковровые дорожки, часы настенные, даже счеты конторские, арифмометры - и те потащили "добры-люди" в свои избушки-завалюшки. Мы, моя семья, никогда не переставали изумляться: кругом - война. Смерть всюду рядом. Кругом отчаяние, голод, страдания... а наш мирянин - прет на горбу... шифоньер, вытащенный из квартиры эвакуированного соседа! Бомбы валятся с немецких самолетов на наши головы, а мирянин зарывает на огороде чужую швейную машину и мясорубку!
Короче говоря - пошла я на работу в трест, в хозяйственный отдел, собирать растасканное добро, налаживать работу треста.
Hачалась весна 1942 года. Собирать трестовский инвентарь было не трудно: я приезжала на лошади в ближайшую деревню, заходила в любой дом и тут же находила и стулья с трестовским тавром, и диваны, и столы конторские.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55