Месяца по два головы не поднимал, – шьет, утюжит, – разве только выскочит на крыльцо по личному делу, или вцепится в голову и давай скрести волосы, – чешется. За эти два месяца накипит у него на сердце злость, угрюмство, скука, и посылает он девочку от шабров, – в казенную лавку за полбутылкой. Хорошо если заметят, что он за этой первой полбутылкой послал, – тогда идут к нему и слезно просят отдать назад сукно, или недошитое, – и он зубами скрипит, но отдает. А уж на третий день пьянства начинает рубить заказы топором, озорничает, и с тем топором выбегает за ворота, дожидается – кого бы ему посечь. Благочинный наш так и распорядился, – когда у Федора Константиновича перевалит запой на третьи сутки – бить в малый колокол у Богородицы на Кулижках, – бить унывно, оповещать, чтобы по улице мимо портного не ходили.
С неделю или с две почудит портной и начинает просить молока. Садится на крылечке и пьет прямо из крынки, – сколько принесут горшечков, столько и выпьет. Молоком отопьется, берет он удочки и выезжает в лодке на Черный Яр. Наловит плотвы целое ведерко, – рыба его очень любила, – и закидывает живца на щуку. В сумерки, на реке, подопрет щеку, закрутит головой и принимается петь на тонкий голос: не то он зовет кого-то, не то жалеет. Шут его знает…
Благочинный говорил ему сколько раз:
– Федор, возьми себе бабу, оженись.
Боже ты мой, только ты помяни ему о бабе, вдруг он почернеет, зубы сожмет, и ноготь у него на ноге – торчком, как клык.
– Нет такой бабы, – ответит, – нет для меня такой бабы, прекращаю разговор.
Думал он о них излишне много, – закрутит нос, молчит, только нитки свистят. Жестокий был человек! Бабы у нас, как ягоды, – румяные, смешливые, страсть хороши бабы. Только и смотрят – слукавить. Эх, бабы, девки! Ни одна, бывало, не пройдет мимо окошка Федора Константиновича, – оглянется, ха-ха, хи-хи, – в рукав носом – фырк, и – шмыг в проулок. Вот тебе и шитье! А замуж ни одна не шла.
Бабы его и довели до беды. Ловили мы с ним живцов у Черного Яра. День был майский, но жаркий. От берегов зной валил маревом. Река – синяя, так бы и упал в нее, лег на дно. Федор Константинович, смотрю, нет-нет да и заслонится с боков ладошками и глядит в воду. Что, думаю, он там высматривает? Подъезжаю тихонько на лодке.
– В воду все глядите, Федор Константинович?
Он, вдруг, как застучит зубами, – борода черная, клочками, зубы, как у людоеда. Отвернулся, стал насаживать на крючек и не может надеть червяка, оглядываться стал, глаза скачут. Вижу – совсем растерялся. Я от греха отплыл подальше, а он – опять за свое, – в воду глядеть. Знаете, что он в реке высмотрел? Вот, через это мне в редакции местной газеты и кричат: дурак, дурак, а в политическом отделе обозвали херомантом.
Выплыла из омута, из-под коряги, под самую лодку Федора Константиновича здоровенная русалка, – девка, только ноги у нее до колена – рыбьи. Верьте – не верьте, дело ваше. Жарко ей, окаянной, и она – рассолодела, в мыслях у нее одно баловство.
Федор Константинович сидит – вылупил глаза. Кровь ему в голову и ударила. И стал он ее подманивать, подсвистывать, червяков ей бросал. Она плавает, поворачивается под лодкой, трется о днище. Красивая девка, крепкая. Нос морщит, пузыри пускает, дразнится. Он ей пальчиком, – «подь, подь сюда», – норовит за волосы ее схватить. Она в глаза глядит из-под воды, не дается. Провозился он с ней до вечера. А на ночь насадил на крючек окуня, закинул в омут и сел на берегу ждать.
Сижу, говорит, и бьет меня лихорадка, в глазах красные круги ходят. В полночь – вызвездило. И ходят круги, ходят звезды, – земля и небо кружатся. Духота. Медом пахнет. Сыро. Мочи нет!
Вдруг, как закипит вода, пена – колесом, шум, плеск, птицы – вороны – с кустов сорвались, и за лесу потянуло. Взяло. И выплывает на песок русалка: крючек у нее в волосах запутался. Портной схватил ее, конечно, за туловище, потащил на берег. Скользкая гадина, прохладная. Выбивается. Дюжая девка. Кусает его зубами, – укусит и в глаза глядит.
Другой человек тут же бы и обезумел. А он уже девку в лес, в чащу, в старое зимовище. За ночь она портного, как говорится, изгрызла, ногтями изорвала. Но, конечно, покорилась, – дело бабье…
Иван Степанович шибко засопел трубочкой, прижал пальцами золу. Как щелки стали у него зеленые глаза. И опять потянул сизый дымок.
– Это я все узнал впоследствии. А тогда еще засветло пришел домой, похлебал щей. Э-хе-хе! В прежнее-то время – вот бывали – щи, а теперь все – с оглядкой. Я, конечно, признаю завоевание революции, так-то оно так, но уже и капуста не та, знаете, и мясо – не тот навар, с кислотцой… Ну, хорошо. Лег спать. Утром гляжу – у портного ставни заперты, на крыльце – чужие куры ходят. Вечером гляжу – опять ставни заперты, на крыльце – куры. Пропал портной. Дня через три, однако, он явился: стучится ко мне в окошко. Голова всклокоченная, лицо в ссадинах, но веселое, в глазах – смех, и глаза дикие.
– Дай, пожалуйста, – говорит, – Иван Степанович, мази мне какой-нибудь от комаров. – И сам смеется. – Не для себя прошу, для женщины.
Я подивился, однако дал ему гвоздичного масла. Он хохотнул, ушел. Опять дня через три, смотрю, – портной покупает на базаре шаль московской работы и валеные калоши. Вещи взял и рысью ушел за речку. Некоторое время прошло – глядим: портной на базаре дьякону продает горсть бурмисских зерен. «Где жемчуг украл?» – спрашивает его дьякон. «Нашел в ручье», – отвечает портной дерзко. Чаю, сахару купил, ушел за речку. Духовенство начало шуршать по городу, что непременно портной где-нибудь церковь обчистил. Донесли исправнику. Ах, царствие ему небесное, хорош был исправник. Конечно – крут: кулак у него с кочан капусты. Но, бывало, позовет на именины, на блины: «Иван Степанович, еще рюмочку, Иван Степанович, еще блинков со снетком». И сам сидит, занимает половину стола, усы в сметане, так весь в дыму, в чаду и плавает. Навертит на вилку блинов и – в рот, запивает квасом с хреном. Закармливал гостей до полного несварения желудка. Когда началось трясение государства, велел он портрет государя императора убрать и на стену повесил свой портрет с надписью: – «временно». Сами понимаете. Петербургского комиссара, – слышали наверное – приезжал такой подслеповатый, щуплый, кашляет, дрожит, – все требовал, чтобы воевали до победного конца, – этого, ученого комиссара исправник в три дня уложил на спирту, нагнал жути, отправил обратно в столицу. До самого октября досидел он у нас исправником. Хотел перевернуться – но сил уже нет прежних. Уехал в Сибирь, где-то его убили. Конечно, бывал он тяжеловат, но все-таки… Бывало, стоит на базарной площади, вытирает шею платком, сюртук нараспашку, гвардейский картуз малинового цвета, лакированные голенища:
1 2 3
С неделю или с две почудит портной и начинает просить молока. Садится на крылечке и пьет прямо из крынки, – сколько принесут горшечков, столько и выпьет. Молоком отопьется, берет он удочки и выезжает в лодке на Черный Яр. Наловит плотвы целое ведерко, – рыба его очень любила, – и закидывает живца на щуку. В сумерки, на реке, подопрет щеку, закрутит головой и принимается петь на тонкий голос: не то он зовет кого-то, не то жалеет. Шут его знает…
Благочинный говорил ему сколько раз:
– Федор, возьми себе бабу, оженись.
Боже ты мой, только ты помяни ему о бабе, вдруг он почернеет, зубы сожмет, и ноготь у него на ноге – торчком, как клык.
– Нет такой бабы, – ответит, – нет для меня такой бабы, прекращаю разговор.
Думал он о них излишне много, – закрутит нос, молчит, только нитки свистят. Жестокий был человек! Бабы у нас, как ягоды, – румяные, смешливые, страсть хороши бабы. Только и смотрят – слукавить. Эх, бабы, девки! Ни одна, бывало, не пройдет мимо окошка Федора Константиновича, – оглянется, ха-ха, хи-хи, – в рукав носом – фырк, и – шмыг в проулок. Вот тебе и шитье! А замуж ни одна не шла.
Бабы его и довели до беды. Ловили мы с ним живцов у Черного Яра. День был майский, но жаркий. От берегов зной валил маревом. Река – синяя, так бы и упал в нее, лег на дно. Федор Константинович, смотрю, нет-нет да и заслонится с боков ладошками и глядит в воду. Что, думаю, он там высматривает? Подъезжаю тихонько на лодке.
– В воду все глядите, Федор Константинович?
Он, вдруг, как застучит зубами, – борода черная, клочками, зубы, как у людоеда. Отвернулся, стал насаживать на крючек и не может надеть червяка, оглядываться стал, глаза скачут. Вижу – совсем растерялся. Я от греха отплыл подальше, а он – опять за свое, – в воду глядеть. Знаете, что он в реке высмотрел? Вот, через это мне в редакции местной газеты и кричат: дурак, дурак, а в политическом отделе обозвали херомантом.
Выплыла из омута, из-под коряги, под самую лодку Федора Константиновича здоровенная русалка, – девка, только ноги у нее до колена – рыбьи. Верьте – не верьте, дело ваше. Жарко ей, окаянной, и она – рассолодела, в мыслях у нее одно баловство.
Федор Константинович сидит – вылупил глаза. Кровь ему в голову и ударила. И стал он ее подманивать, подсвистывать, червяков ей бросал. Она плавает, поворачивается под лодкой, трется о днище. Красивая девка, крепкая. Нос морщит, пузыри пускает, дразнится. Он ей пальчиком, – «подь, подь сюда», – норовит за волосы ее схватить. Она в глаза глядит из-под воды, не дается. Провозился он с ней до вечера. А на ночь насадил на крючек окуня, закинул в омут и сел на берегу ждать.
Сижу, говорит, и бьет меня лихорадка, в глазах красные круги ходят. В полночь – вызвездило. И ходят круги, ходят звезды, – земля и небо кружатся. Духота. Медом пахнет. Сыро. Мочи нет!
Вдруг, как закипит вода, пена – колесом, шум, плеск, птицы – вороны – с кустов сорвались, и за лесу потянуло. Взяло. И выплывает на песок русалка: крючек у нее в волосах запутался. Портной схватил ее, конечно, за туловище, потащил на берег. Скользкая гадина, прохладная. Выбивается. Дюжая девка. Кусает его зубами, – укусит и в глаза глядит.
Другой человек тут же бы и обезумел. А он уже девку в лес, в чащу, в старое зимовище. За ночь она портного, как говорится, изгрызла, ногтями изорвала. Но, конечно, покорилась, – дело бабье…
Иван Степанович шибко засопел трубочкой, прижал пальцами золу. Как щелки стали у него зеленые глаза. И опять потянул сизый дымок.
– Это я все узнал впоследствии. А тогда еще засветло пришел домой, похлебал щей. Э-хе-хе! В прежнее-то время – вот бывали – щи, а теперь все – с оглядкой. Я, конечно, признаю завоевание революции, так-то оно так, но уже и капуста не та, знаете, и мясо – не тот навар, с кислотцой… Ну, хорошо. Лег спать. Утром гляжу – у портного ставни заперты, на крыльце – чужие куры ходят. Вечером гляжу – опять ставни заперты, на крыльце – куры. Пропал портной. Дня через три, однако, он явился: стучится ко мне в окошко. Голова всклокоченная, лицо в ссадинах, но веселое, в глазах – смех, и глаза дикие.
– Дай, пожалуйста, – говорит, – Иван Степанович, мази мне какой-нибудь от комаров. – И сам смеется. – Не для себя прошу, для женщины.
Я подивился, однако дал ему гвоздичного масла. Он хохотнул, ушел. Опять дня через три, смотрю, – портной покупает на базаре шаль московской работы и валеные калоши. Вещи взял и рысью ушел за речку. Некоторое время прошло – глядим: портной на базаре дьякону продает горсть бурмисских зерен. «Где жемчуг украл?» – спрашивает его дьякон. «Нашел в ручье», – отвечает портной дерзко. Чаю, сахару купил, ушел за речку. Духовенство начало шуршать по городу, что непременно портной где-нибудь церковь обчистил. Донесли исправнику. Ах, царствие ему небесное, хорош был исправник. Конечно – крут: кулак у него с кочан капусты. Но, бывало, позовет на именины, на блины: «Иван Степанович, еще рюмочку, Иван Степанович, еще блинков со снетком». И сам сидит, занимает половину стола, усы в сметане, так весь в дыму, в чаду и плавает. Навертит на вилку блинов и – в рот, запивает квасом с хреном. Закармливал гостей до полного несварения желудка. Когда началось трясение государства, велел он портрет государя императора убрать и на стену повесил свой портрет с надписью: – «временно». Сами понимаете. Петербургского комиссара, – слышали наверное – приезжал такой подслеповатый, щуплый, кашляет, дрожит, – все требовал, чтобы воевали до победного конца, – этого, ученого комиссара исправник в три дня уложил на спирту, нагнал жути, отправил обратно в столицу. До самого октября досидел он у нас исправником. Хотел перевернуться – но сил уже нет прежних. Уехал в Сибирь, где-то его убили. Конечно, бывал он тяжеловат, но все-таки… Бывало, стоит на базарной площади, вытирает шею платком, сюртук нараспашку, гвардейский картуз малинового цвета, лакированные голенища:
1 2 3