Все кормились. "Да нынче уже кто же живет вместе. Все поделены, - говорит словоохотливая свекровь. - Стали бабы ругаться, разделились братья, жисть еще хуже стала. Земля малая. Только и кормились, что заработками. Да вот Петру отдали. Куда же ей теперь с ребятами деться? Так и живет с нами. Да всех не прокормить. Что и делать, не придумаем. Сказывают, вернуть можно".
Солдатка слезает с печи и тоже продолжает просить о том, чтобы я похлопотал вернуть мужа. Я говорю, что этого нельзя, и спрашиваю, какое имущество осталось у нее после мужа. Имущества никакого нет. Землю муж, уходя, отдал брату, ее деверю, чтобы он кормил ее с детьми. Было три овцы, да две пошли на проводы мужа. Осталось, как она говорит, только рухлядишка кое-какая, да овца, да две курицы. Всего и имущества. Свекровь подтверждает ее слова.
Спрашиваю солдатку, откуда она взята. Взята она из Сергиевского.
Сергиевское - богатое большое село, в сорока верстах от нас.
Спрашиваю: живы ли отец, мать и как живут.
- Живут, - говорит, - хорошо.
- Отчего бы тебе к ним не поехать?
- Я и сама думаю. Да боюсь, не примут саму-четверту.
- А может, и примут. Напиши им. Хочешь, я напишу?
Солдатка соглашается, я записываю имя ее родителя.
Пока я разговариваю с бабами, одна, старшенькая из детей солдатки, толстопузая девочка, подходит к ней и, дергая ее за рукав, что-то просит, кажется, просит есть. Солдатка говорит со мною и не отвечает. Девочка еще раз дергает и что-то бормочет.
- Пропасти на вас нет! - вскрикивает солдатка и с размаху ударяет девчонку по голове.
Девчонка заливается ревом.
Окончив свои дела здесь, я выхожу из избы и иду ко вдове с телкой.
Вдова уже ждет меня перед своим домом и опять просит войти взглянуть на телку. Я вхожу. В сенях, точно, стоит телка. Вдова просит взглянуть на нее. Я 1000 гляжу на телку и вижу, что вся жизнь вдовы так сосредоточена на телке, что она не может себе представить, чтобы мне могло быть неинтересно смотреть на телку.
Посмотрев на телку, я вхожу в дом и спрашиваю, где старуха.
- Старуха? - переспрашивает вдова, очевидно удивленная тем, что после телки меня еще может интересовать старуха. - На печи. Где же ей быть?
Я подхожу к печи и здороваюсь с старухой.
- О-ох! - отвечает мне слабый, хриплый голос. - Кто это?
Я называю себя и спрашиваю, как она живет.
- Какая моя жизнь?
- Что ж, болит что?
- Все болит. О-ох!
- Со мной доктор тут. Не позвать ли его?
- Дохтур? О-ох! Что мне твой дохтур! Мой вон где дохтур... Дохтур?.. О-ох!
- Ведь старая она, - говорит вдова.
- Ну, не старше меня, - говорю я.
- Как не старше, много старше. Ей, люди говорят, годов девяносто, говорит вдова. - У ней уже все виски вылезли. Ономнясь обстригла ее.
- Зачем же обстригла?
- Да вылезли все, почитай. Я и обрезала.
- О-ох! - опять стонет старуха. - О-ох! Забыл меня бог! Не примает души. Он, батюшка, не вынет, сама не выйдет... О-ох!.. За грехи, видно. И глотку промочить нечем. Хоть бы напоследки чайку попить. О-ох!
Заходит в избу врач, я прощаюсь, и мы выходим на улицу, садимся в сани и едем в небольшую соседнюю деревеньку на последнее посещение больного. Врача еще накануне приезжали звать к этому больному. Приезжаем, входим вместе в избушку. Небольшая, но чистая горница, в середине люлька, и женщина усиленно качает ее. За столом сидит лет восьми девочка и с удивлением и испугом смотрит на нас.
- Где он? - спрашивает врач про больного.
- На печи, - говорит женщина, не переставая качать люльку с ребенком.
Врач всходит на хоры и, облокотившись на печку, нагибается над больным и что-то делает там.
Я подхожу к врачу и спрашиваю, в каком положении больной.
Врач не отвечает. Я всхожу тоже на хоры, вглядываюсь в темноту и только понемногу начинаю различать волосатую голову человека, лежащего на печи.
Тяжелый, дурной запах стоит вокруг больного. Больной лежит навзничь. Врач держит его за пульс левой руки.
- Что он, очень плох? - спрашиваю я. Врач не отвечает мне и обращается к хозяйке.
- Запали лампу, - говорит он.
Хозяйка зовет девчонку и велит ей качать люльку, а сама зажигает лампу и подает врачу. Я слезаю с хор, чтобы не мешать врачу. Он берет лампу и продолжает свои исследования над больным.
Девочка, заглядевшись на нас, недостаточно сильно качает люльку, и ребенок начинает пронзительно и жалостно кричать. Мать, отдавши врачу лампу, сердито отталкивает девочку и принимается сама качать.
Я опять подхожу к врачу. И опять спрашиваю, что больной.
Врач, все еще занятый больным, тихим голосом говорит мне одно слово.
Я не расслышал, что он сказал, и переспрашиваю.
- Агония, - повторяет врач сказанное слово и молча слезает с хор и ставит лампу на стол.
Ребенок не переставая кричит и жалостным и озлобленным голосом.
- Что ж, аль помер? - говорит баба, точно поняв значение слова, сказанного врачом.
- Нет еще, да не миновать, - говорит врач.
- Что же, за попом, значит? - недовольно говорит баба, все сильнее и сильнее качая раскричавшегося ребенка.
- Добро бы сам дома был, а то теперь кого найдешь, - гляди, все за дровами уехали.
- Больше тут мне делать нечего, - говорит врач, и мы выходим.
Потом я узнал, что баба нашла, кого послать за попом, и поп только успел причастить у 1000 мирающего.
Едем домой и дорогой молчим. Думаю, что оба испытываем одинаковое чувство.
- Что у него было? - спрашиваю я.
- Воспаление легких. Я не ждал такого скорого конца, организм могучий, но зато и условия губительны. Сорок градусов температура, а на дворе пять градусов мороза, идет и сидит.
И опять замолкаем и едем молча довольно долго.
- Я не заметил на печи ни постели, ни подушки, - говорю я.
- Ничего, - говорит врач.
И, очевидно, понимая, о чем я думаю, говорит:
- Да, вчера я был в Крутом у родильницы. Надо было для исследования положить женщину так, чтобы она лежала вытянувшись. В избе не было такого места.
И опять мы молчим и опять, вероятно, думаем об одном и том же. Молча доезжаем до дома. У крыльца стоит великолепная пара коней цугом в ковровых санях. Кучер красавец, в тулупе и мохнатой шапке. Это сын приехал из своего имения.
Вот мы сидим за обеденным столом, накрытым на десять приборов. Один прибор пустой. Это место внучки. Она нынче не совсем здорова и обедает у себя с няней. Для нее приготовлен особенно гигиенический обед: бульон и саго.
За большим обедом из четырех блюд, с двумя сортами вин и двумя служащими лакеями и стоящими на столе цветами, идут разговоры.
- Откуда эти чудесные розаны? - спрашивает сын.
Жена рассказывает, что цветы эти присланы из Петербурга какой-то дамой, не открывающей своего имени.
- Такие розаны по полтора рубля за штуку, - говорит сын. И он рассказывает, как на каком-то концерте или представлении закидали всю сцену такими цветами. Разговор переходит на музыку и на большого знатока и покровителя ее.
1 2 3 4 5 6