.. Не будете писать продолжения? Нет? Обещаете?
- Нет, не буду, Александр Трифонович. Точно не буду. - И не мог удержаться от хвастовства: - Хотя многие советуют...
- Дураки советуют! Не слушайте дураков! - сердито сказал он и вдруг другим тоном, как бы про себя, безучастно: - Ах, бог ты мой, дело ваше. Хотите, слушайте...
И была минута-другая какого-то внезапного ледяного отчуждения, он отсутствовал, смотрел в сторону, я мучился недоумением и не знал, что делать. Может, я ему опротивел? Встать и уйти? Но затем снова интерес, приветливость.
- Вот что я вам скажу: не спешите с новой вещью. Изучайте людей... Когда будете знать их так же хорошо, как вы знаете своего профессора Козельского...
Профессор Козельский - из моей повести, злой гений, формалист и низкопоклонник.
- И запомните еще: сейчас у вас самое ответственное время... Сейчас успех - опасность страшная! - Он грозил пальцем. И вдруг, приблизившись вплотную, зашептал на ухо, чтоб не услышал Евдокимов: - Мы вас на премию хотим выдвинуть. Только пока молчать! Ни я никому, ни вы никому. Ничего не известно, и, разумеется, я вам зря говорю... Забудьте, не придавайте значения...
Но как я мог забыть? И Евдокимов, сидевший рядом и, конечно, слышавший громкий шепот, при всем желании не мог бы забыть.
- Испытание успехом - дело не шуточное. У многих темечко не выдержало...
Это выражение - относительно темечка - я слышал от Александра Трифоновича не раз на протяжении лет. Говорилось о разных лицах, об авторах первого прихода Александра Трифоновича в "Новый мир" и об авторах второго прихода, когда в журнале получили литературное крещение многие таланты, и у иных "темечко не выдерживало".
Помню, тот вечер в баре закончился нелепой историей. Какой-то человек за соседним столиком - был уже поздний час, мы засиделись до полночи - вдруг заговорил, обращаясь к Александру Трифоновичу:
- Вы Твардовский? Автор "Василия Теркина"? Зачем же вы ходите в низкопробные, последние кабаки? - Человек говорил ровным, негромким голосом. То ли это был идиот, то ли особого сорта нахал. - И вам не стыдно? Сидите с кем попало, пьете водку... Разве Пушкин так проводил свободное время? А Лермонтов?
Александр Трифонович слушал с каким-то скорбным, терпеливым вниманием и кивал, кивал. Мы с Евдокимовым, уже в сильном подпитии, подскочили к человеку, грубо его оборвали. Кричали, что он, кабацкая шваль, не имеет права так разговаривать с великим поэтом. Хватали его за руки. Нам хотелось подраться. Человек был невзрачен, в пожилом возрасте, драться ему было ни к чему, и он, слабо сопротивляясь, вырывал свои руки из наших, продолжая восклицать:
- С Есенина пример не берите! Есенин не образец!.. Почему вы не берете пример с Пушкина?..
Но каким-то людям из-за соседнего столика хотелось подраться и они вступились за этого человека. Началась свара, толчки, подбежал официант. Александр Трифонович, не замечая всего этого и даже не глядя в нашу сторону, сидел один за столиком и, обняв ладонью лоб, по-прежнему скорбно, отрешенно кивал, кивал. Потом я провожал Александра Трифоновича домой - через Пушкинскую площадь в новый дом предвоенной постройки, где жила элита. Я дошел только до прихожей. Квартирка показалась мне небольшой. Александру Трифоновичу было в ней тесно. Он знакомил меня с женой, приговаривая настойчиво: "Маша, ведь ты читала?.. Ты же читала, Маша?.." Мария Илларионовна, маленькая озабоченная женщина, ни подтверждала, ни отрицала ей было не до того. Она лишь шепнула: "Спасибо вам", - и я исчез.
Другой раз там же, в баре. Опять случайная встреча. Твардовский сидел с каким-то писателем, познакомил меня. Был январь. Писателя, сидевшего с Твардовским, не помню. Помню только, что Александр Трифонович говорил ему "ты" и держался с ним по-простому, но немного свысока. Чем больше Александр Трифонович меня хвалил - а делал он это с преувеличенным напором, как бы нарочно, - тем более холодно, а потом уж вовсе с ненавистью глядел на меня писатель. Наконец попрощался сквозь зубы и ушел.
Александр Трифонович смеялся.
- Парень недурной, но уж больно завистник злой. Я его в шутку заводил. Вы всерьез мои слова не принимайте. Повестушку вы написали свеженькую, но не бог весть что...
Мы остались вдвоем. Не помню уж, как зашел разговор - я рассказал о судьбе отца и матери. Он слушал без особого интереса и так, будто все это ведомо, слышано. Не расспрашивал: "А с кем же вы остались? А есть ли какие сведения?" - что спрашивают обыкновенно, проявляя любопытство, ему все было понятно разом. А подробности не интересовали. Он заговорил о своем отце.
И тут я впервые понял, что то, что случилось с его отцом и что случилось с моим, - части единого целого российской трагедии. Это связано, слитно, это по какому-то высшему счету одно и то же.
Он говорил, как отец прощался, как его увозили...
И в голосе была открытая боль, что меня поразило, ведь он и старше меня, и разлука с отцом произошла давно, двадцать лет назад, а у меня тринадцать лет назад, но я думал об отце гораздо спокойней. Боли не было, засохла и очерствела рана. А он плакал.
- Наделали дел, бог ты мой! Старика, который всю жизнь трудился, шептал еле слышно. - Помню его руки, рабочие, на столе - в мослах, мозолях...
О чем он плакал? О безвозвратном детстве? О судьбе старика, которого любил? Или о своей собственной судьбе, столь разительно отличной от судьбы отца? С юных лет слава, признание, награды, и все за то, что в талантливых стихах воспел то самое, что сгубило отца. Он плакал, не замечая меня, наверно, и забыл, что сижу рядом. А я подумал: мы оба дети репрессированных. И пусть он наверху, на Олимпе, а я внизу, в жалкоте, в коммунальной гуще, но некая печать отверженности лежит на нас обоих. От этого вовсе не было горько, наоборот - было как-то покойно, тепло.
На другой день зачем-то пришел в "Новый мир", сидел в зальчике, разговаривал с Зинаидой Николаевной. Было начало дня. Вошел Твардовский в шубе, суровый, насупленный. Зинаиде Николаевне процедил "Добрый день", мимо меня прошел, как мимо стула, поглядел в упор, не видя. Я пробормотал "Здрасте", да так и остался с разинутым ртом. Зинаида Николаевна шептала, гримасничая своим старым, нелепо накрашенным, очкастым лицом: "Не обращайте внимания. Плохое настроение". Ну зачем мне понадобилось после прекрасного вечера лезть ему на глаза в "Новом мире"? Все это что-то напоминало. Я не сразу догадался - чаплинский миллионер! Потом привык к таким историям и почему-то не обижался. Лишь однажды обиделся. Но об этом речь позже.
Весною, кажется, в апреле, в Москве собрали Второе совещание молодых писателей. На Первом совещании, в 1947 году я был в семинаре у Валерии Герасимовой и подвергся убойной критике за два рассказа. Теперь попал в семинар к Гроссману.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
- Нет, не буду, Александр Трифонович. Точно не буду. - И не мог удержаться от хвастовства: - Хотя многие советуют...
- Дураки советуют! Не слушайте дураков! - сердито сказал он и вдруг другим тоном, как бы про себя, безучастно: - Ах, бог ты мой, дело ваше. Хотите, слушайте...
И была минута-другая какого-то внезапного ледяного отчуждения, он отсутствовал, смотрел в сторону, я мучился недоумением и не знал, что делать. Может, я ему опротивел? Встать и уйти? Но затем снова интерес, приветливость.
- Вот что я вам скажу: не спешите с новой вещью. Изучайте людей... Когда будете знать их так же хорошо, как вы знаете своего профессора Козельского...
Профессор Козельский - из моей повести, злой гений, формалист и низкопоклонник.
- И запомните еще: сейчас у вас самое ответственное время... Сейчас успех - опасность страшная! - Он грозил пальцем. И вдруг, приблизившись вплотную, зашептал на ухо, чтоб не услышал Евдокимов: - Мы вас на премию хотим выдвинуть. Только пока молчать! Ни я никому, ни вы никому. Ничего не известно, и, разумеется, я вам зря говорю... Забудьте, не придавайте значения...
Но как я мог забыть? И Евдокимов, сидевший рядом и, конечно, слышавший громкий шепот, при всем желании не мог бы забыть.
- Испытание успехом - дело не шуточное. У многих темечко не выдержало...
Это выражение - относительно темечка - я слышал от Александра Трифоновича не раз на протяжении лет. Говорилось о разных лицах, об авторах первого прихода Александра Трифоновича в "Новый мир" и об авторах второго прихода, когда в журнале получили литературное крещение многие таланты, и у иных "темечко не выдерживало".
Помню, тот вечер в баре закончился нелепой историей. Какой-то человек за соседним столиком - был уже поздний час, мы засиделись до полночи - вдруг заговорил, обращаясь к Александру Трифоновичу:
- Вы Твардовский? Автор "Василия Теркина"? Зачем же вы ходите в низкопробные, последние кабаки? - Человек говорил ровным, негромким голосом. То ли это был идиот, то ли особого сорта нахал. - И вам не стыдно? Сидите с кем попало, пьете водку... Разве Пушкин так проводил свободное время? А Лермонтов?
Александр Трифонович слушал с каким-то скорбным, терпеливым вниманием и кивал, кивал. Мы с Евдокимовым, уже в сильном подпитии, подскочили к человеку, грубо его оборвали. Кричали, что он, кабацкая шваль, не имеет права так разговаривать с великим поэтом. Хватали его за руки. Нам хотелось подраться. Человек был невзрачен, в пожилом возрасте, драться ему было ни к чему, и он, слабо сопротивляясь, вырывал свои руки из наших, продолжая восклицать:
- С Есенина пример не берите! Есенин не образец!.. Почему вы не берете пример с Пушкина?..
Но каким-то людям из-за соседнего столика хотелось подраться и они вступились за этого человека. Началась свара, толчки, подбежал официант. Александр Трифонович, не замечая всего этого и даже не глядя в нашу сторону, сидел один за столиком и, обняв ладонью лоб, по-прежнему скорбно, отрешенно кивал, кивал. Потом я провожал Александра Трифоновича домой - через Пушкинскую площадь в новый дом предвоенной постройки, где жила элита. Я дошел только до прихожей. Квартирка показалась мне небольшой. Александру Трифоновичу было в ней тесно. Он знакомил меня с женой, приговаривая настойчиво: "Маша, ведь ты читала?.. Ты же читала, Маша?.." Мария Илларионовна, маленькая озабоченная женщина, ни подтверждала, ни отрицала ей было не до того. Она лишь шепнула: "Спасибо вам", - и я исчез.
Другой раз там же, в баре. Опять случайная встреча. Твардовский сидел с каким-то писателем, познакомил меня. Был январь. Писателя, сидевшего с Твардовским, не помню. Помню только, что Александр Трифонович говорил ему "ты" и держался с ним по-простому, но немного свысока. Чем больше Александр Трифонович меня хвалил - а делал он это с преувеличенным напором, как бы нарочно, - тем более холодно, а потом уж вовсе с ненавистью глядел на меня писатель. Наконец попрощался сквозь зубы и ушел.
Александр Трифонович смеялся.
- Парень недурной, но уж больно завистник злой. Я его в шутку заводил. Вы всерьез мои слова не принимайте. Повестушку вы написали свеженькую, но не бог весть что...
Мы остались вдвоем. Не помню уж, как зашел разговор - я рассказал о судьбе отца и матери. Он слушал без особого интереса и так, будто все это ведомо, слышано. Не расспрашивал: "А с кем же вы остались? А есть ли какие сведения?" - что спрашивают обыкновенно, проявляя любопытство, ему все было понятно разом. А подробности не интересовали. Он заговорил о своем отце.
И тут я впервые понял, что то, что случилось с его отцом и что случилось с моим, - части единого целого российской трагедии. Это связано, слитно, это по какому-то высшему счету одно и то же.
Он говорил, как отец прощался, как его увозили...
И в голосе была открытая боль, что меня поразило, ведь он и старше меня, и разлука с отцом произошла давно, двадцать лет назад, а у меня тринадцать лет назад, но я думал об отце гораздо спокойней. Боли не было, засохла и очерствела рана. А он плакал.
- Наделали дел, бог ты мой! Старика, который всю жизнь трудился, шептал еле слышно. - Помню его руки, рабочие, на столе - в мослах, мозолях...
О чем он плакал? О безвозвратном детстве? О судьбе старика, которого любил? Или о своей собственной судьбе, столь разительно отличной от судьбы отца? С юных лет слава, признание, награды, и все за то, что в талантливых стихах воспел то самое, что сгубило отца. Он плакал, не замечая меня, наверно, и забыл, что сижу рядом. А я подумал: мы оба дети репрессированных. И пусть он наверху, на Олимпе, а я внизу, в жалкоте, в коммунальной гуще, но некая печать отверженности лежит на нас обоих. От этого вовсе не было горько, наоборот - было как-то покойно, тепло.
На другой день зачем-то пришел в "Новый мир", сидел в зальчике, разговаривал с Зинаидой Николаевной. Было начало дня. Вошел Твардовский в шубе, суровый, насупленный. Зинаиде Николаевне процедил "Добрый день", мимо меня прошел, как мимо стула, поглядел в упор, не видя. Я пробормотал "Здрасте", да так и остался с разинутым ртом. Зинаида Николаевна шептала, гримасничая своим старым, нелепо накрашенным, очкастым лицом: "Не обращайте внимания. Плохое настроение". Ну зачем мне понадобилось после прекрасного вечера лезть ему на глаза в "Новом мире"? Все это что-то напоминало. Я не сразу догадался - чаплинский миллионер! Потом привык к таким историям и почему-то не обижался. Лишь однажды обиделся. Но об этом речь позже.
Весною, кажется, в апреле, в Москве собрали Второе совещание молодых писателей. На Первом совещании, в 1947 году я был в семинаре у Валерии Герасимовой и подвергся убойной критике за два рассказа. Теперь попал в семинар к Гроссману.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24