случалось, когда мы застревали у светофоров, что водители и пассажиры соседних машин глазели на наши одежды, а вслед за тем и на лица. Разумеется, когда мы шли по Бродвею или стояли на Парк-роу, на нас глазели еще больше, но не думаю, чтобы с чрезмерным недоумением: скорее всего нас считали актерами, направляющимися на репетицию, например на репетицию телевизионного рекламного фильма. Но Джулию это беспрерывное внимание беспокоило, и, когда таксист в очередной раз изучающе оглядел нас через зеркало, она наклонилась ко мне и шепнула:
— Мы едем к вам домой, Сай? Нам еще далеко?..
Я ответил, что недалеко, и сказал шоферу, чтобы он поднажал. Правда, потом мы сделали еще один крюк. На углу Третьей авеню и Двадцать третьей улицы я попросил повернуть налево, и таксист, конечно, не преминул съехидничать — напомнил мне мой собственный адрес. Пришлось повторить: «Вам говорят, налево!» Он повернул, и мы объехали вокруг Мэдисон-сквер; когда мы вновь оказались на Бродвее и двинулись вдоль западной стороны сквера на юг, Джулия вдруг резко схватила меня за руку — признаться, на что-то в этом роде я и рассчитывал.
— Сай, — горячо шепнула она. — Ее нет! Ее и вправду нет!..
— Чего нет?
— Да руки! Руки статуи Свободы!.. — Таксист был, вероятно, в полнейшем недоумении. — Ну, конечно, — продолжала она шепотом, — так и должно быть, но… Но теперь-то я точно знаю, что это мне не приснилось. И что статуя, вся целиком, стоит на острове в бухте. — Пальцы ее, придерживающие меня за локоть, непроизвольно сжались. — Страшновато…
Она принудила себя улыбнуться и посмотрела вперед сквозь ветровое стекло. На шофера она уже не обращала внимания.
— Гостиницы «Пятая авеню» нет. И театра «Эбби-парк» нет. И «Женской мили» тоже нет, да, Сай?..
Я кивнул.
— Ничего этого нет. — Мы повернули с Бродвея на Двадцать вторую улицу, опять на восток. — Зато ваш дом стоит, где стоял. Можно свернуть здесь и подъехать на Грэмерси-парк. Хотите?
— Нет, нет, — она решительно замотала головой. — Этого бы я не выдержала…
У меня в доме Джулии очень понравился лифт и вовсе не понравилась женщина средних лет с пуделем под мышкой, которая как уставилась на нашу одежду, так и не отводила глаз, пока мы не вышли. Ключ у меня был запрятан за притолоку, там, где она слегка отошла от стены. Я выскреб его оттуда при помощи сложенной в несколько раз полоски бумаги, открыл дверь и жестом предложил Джулии войти первой. Как только она переступила порог, я щелкнул выключателем, и — для меня это теперь было почти так же внове, как для нее, — в комнате зажегся свет.
С улыбкой восхищения, совершенно ребяческой, Джулия раза три перевела взгляд с люстры на выключатель и обратно. Потом глазами попросила у меня разрешения и осторожно нажала на выключатель двумя пальчиками. Свет погас.
— Как удивительно, — пробормотала она, глядя на люстру. — В любой момент чистый, яркий свет. И как просто…
Она еще раз щелкнула выключателем, зажигая люстру.
— А я предпочитаю газовый свет, — заметил я, но ей это показалось настолько невероятным, что она не удостоила меня ответом.
Не в силах отвести глаз от лампочек, она надавила на выключатель — свет погас. Я достал деньги из-под бумаги, устилавшей дно ящика в туалетном столике, спустился вниз, расплатился с шофером и вернулся, а Джулия все стояла, восхищенная, зачарованная, включая и выключая свет, включая и выключая…
Я помог ей снять пальто и повесил его вместе с капором и муфтой в шкаф. Джулия поправила волосы, и над нами на мгновение нависла взаимная неловкость. По-моему, ей показалось неприличным снять пальто и шляпу, оставшись со мной наедине у меня в квартире, во всяком случае ей показалось бы это, будь обстоятельства хоть немного более обычными. Чтобы скрыть смущение, она принялась рассматривать диван и прочую обстановку моей меблированной квартиры — впрочем, интерес ее был в достаточной мере искренним, поскольку мебели такого фасона она не встречала. Она даже задала один-два вопроса, потом отошла к окнам — я за ней следом — и выглянула на Лексингтон-авеню, не уставая поражаться тому, что видит.
День этот запомнился мне как серия разрозненных картинок:
Джулия у холодильника — я открыл его, размышляя, из чего бы соорудить завтрак, а она дивится холоду, способности делать лед, морозилке, лампочке, загорающейся, как только открывается дверца; Джулия знакомится с растворимым кофе — сначала с наслаждением вдыхает его аромат, потом пробует и морщится, разочарованная; Джулия восхищается апельсиновым соком, который я, как чародей, достал из холодильника, размешал в графине и разлил в стаканы с кубиками льда.
И одна, из бессчетного множества других картинок: Джулия снова в гостиной, в руке у нее уже, кажется, третий по счету стакан апельсинового сока со льдом; она взирает на темный экран телевизора, а я пытаюсь объяснить ей, что будет, когда я его включу. В ответ она торопливо кивает, возбужденная моими обещаниями, но не вполне веря им или по крайней мере не сознавая их истинного смысла. Я включаю телевизор — и, несмотря на все мои предупреждения, она пугается и с криком отшатывается на зад, расплескивая сок на ковер, когда на экране появляется лицо женщины, умоляющей Джулию испробовать самоновейший сорт хозяйственного мыла. К телевидению Жюль Верн ее не подготовил, оно оказалось для Джулии совершенным чудом, и она с трудом верила собственным глазам.
Потом она начала допытываться, как оно работает, и непонимающе слушала объяснения, то и дело переводя взгляд с моего лица на экран и обратно. Я рассказал ей, что данная передача — из числа записанных на пленку, но вообще-то с помощью телевидения можно наблюдать за событиями, происходящими в данную секунду в разных концах Земли. Это ее потрясло; спустя какое-то время она спросила, что такое пленка, и когда я ответил, что есть способ записывать изображения людей в движении вместе со звуками их речи, это ее, по-моему, просто доконало.
Мне кажется даже, что телевизор и мой рассказ про телевидение настолько не укладывались в ее сознании, что сперва она отнеслась к передаче довольно-таки враждебно. Но я пододвинул ей стул, тронул ее сиденьем под колени, и она медленно села; выражение недоверия на ее лице сменилось совершенно детским, всепоглощающим интересом. Она сидела неестественно прямо, позабыв даже откинуться на спинку стула, приоткрыв рот, внимая каждому движению, каждому звуку заурядной «мыльной оперы». А когда я показал ей, что поворотом ручки можно переменить программу, она принялась вертеть ее каждые десять секунд — с многосерийного детектива на международный обзор, с обзора на старый фильм, на детскую передачу. Пришлось постучать ей по плечу, чтобы напомнить о себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
— Мы едем к вам домой, Сай? Нам еще далеко?..
Я ответил, что недалеко, и сказал шоферу, чтобы он поднажал. Правда, потом мы сделали еще один крюк. На углу Третьей авеню и Двадцать третьей улицы я попросил повернуть налево, и таксист, конечно, не преминул съехидничать — напомнил мне мой собственный адрес. Пришлось повторить: «Вам говорят, налево!» Он повернул, и мы объехали вокруг Мэдисон-сквер; когда мы вновь оказались на Бродвее и двинулись вдоль западной стороны сквера на юг, Джулия вдруг резко схватила меня за руку — признаться, на что-то в этом роде я и рассчитывал.
— Сай, — горячо шепнула она. — Ее нет! Ее и вправду нет!..
— Чего нет?
— Да руки! Руки статуи Свободы!.. — Таксист был, вероятно, в полнейшем недоумении. — Ну, конечно, — продолжала она шепотом, — так и должно быть, но… Но теперь-то я точно знаю, что это мне не приснилось. И что статуя, вся целиком, стоит на острове в бухте. — Пальцы ее, придерживающие меня за локоть, непроизвольно сжались. — Страшновато…
Она принудила себя улыбнуться и посмотрела вперед сквозь ветровое стекло. На шофера она уже не обращала внимания.
— Гостиницы «Пятая авеню» нет. И театра «Эбби-парк» нет. И «Женской мили» тоже нет, да, Сай?..
Я кивнул.
— Ничего этого нет. — Мы повернули с Бродвея на Двадцать вторую улицу, опять на восток. — Зато ваш дом стоит, где стоял. Можно свернуть здесь и подъехать на Грэмерси-парк. Хотите?
— Нет, нет, — она решительно замотала головой. — Этого бы я не выдержала…
У меня в доме Джулии очень понравился лифт и вовсе не понравилась женщина средних лет с пуделем под мышкой, которая как уставилась на нашу одежду, так и не отводила глаз, пока мы не вышли. Ключ у меня был запрятан за притолоку, там, где она слегка отошла от стены. Я выскреб его оттуда при помощи сложенной в несколько раз полоски бумаги, открыл дверь и жестом предложил Джулии войти первой. Как только она переступила порог, я щелкнул выключателем, и — для меня это теперь было почти так же внове, как для нее, — в комнате зажегся свет.
С улыбкой восхищения, совершенно ребяческой, Джулия раза три перевела взгляд с люстры на выключатель и обратно. Потом глазами попросила у меня разрешения и осторожно нажала на выключатель двумя пальчиками. Свет погас.
— Как удивительно, — пробормотала она, глядя на люстру. — В любой момент чистый, яркий свет. И как просто…
Она еще раз щелкнула выключателем, зажигая люстру.
— А я предпочитаю газовый свет, — заметил я, но ей это показалось настолько невероятным, что она не удостоила меня ответом.
Не в силах отвести глаз от лампочек, она надавила на выключатель — свет погас. Я достал деньги из-под бумаги, устилавшей дно ящика в туалетном столике, спустился вниз, расплатился с шофером и вернулся, а Джулия все стояла, восхищенная, зачарованная, включая и выключая свет, включая и выключая…
Я помог ей снять пальто и повесил его вместе с капором и муфтой в шкаф. Джулия поправила волосы, и над нами на мгновение нависла взаимная неловкость. По-моему, ей показалось неприличным снять пальто и шляпу, оставшись со мной наедине у меня в квартире, во всяком случае ей показалось бы это, будь обстоятельства хоть немного более обычными. Чтобы скрыть смущение, она принялась рассматривать диван и прочую обстановку моей меблированной квартиры — впрочем, интерес ее был в достаточной мере искренним, поскольку мебели такого фасона она не встречала. Она даже задала один-два вопроса, потом отошла к окнам — я за ней следом — и выглянула на Лексингтон-авеню, не уставая поражаться тому, что видит.
День этот запомнился мне как серия разрозненных картинок:
Джулия у холодильника — я открыл его, размышляя, из чего бы соорудить завтрак, а она дивится холоду, способности делать лед, морозилке, лампочке, загорающейся, как только открывается дверца; Джулия знакомится с растворимым кофе — сначала с наслаждением вдыхает его аромат, потом пробует и морщится, разочарованная; Джулия восхищается апельсиновым соком, который я, как чародей, достал из холодильника, размешал в графине и разлил в стаканы с кубиками льда.
И одна, из бессчетного множества других картинок: Джулия снова в гостиной, в руке у нее уже, кажется, третий по счету стакан апельсинового сока со льдом; она взирает на темный экран телевизора, а я пытаюсь объяснить ей, что будет, когда я его включу. В ответ она торопливо кивает, возбужденная моими обещаниями, но не вполне веря им или по крайней мере не сознавая их истинного смысла. Я включаю телевизор — и, несмотря на все мои предупреждения, она пугается и с криком отшатывается на зад, расплескивая сок на ковер, когда на экране появляется лицо женщины, умоляющей Джулию испробовать самоновейший сорт хозяйственного мыла. К телевидению Жюль Верн ее не подготовил, оно оказалось для Джулии совершенным чудом, и она с трудом верила собственным глазам.
Потом она начала допытываться, как оно работает, и непонимающе слушала объяснения, то и дело переводя взгляд с моего лица на экран и обратно. Я рассказал ей, что данная передача — из числа записанных на пленку, но вообще-то с помощью телевидения можно наблюдать за событиями, происходящими в данную секунду в разных концах Земли. Это ее потрясло; спустя какое-то время она спросила, что такое пленка, и когда я ответил, что есть способ записывать изображения людей в движении вместе со звуками их речи, это ее, по-моему, просто доконало.
Мне кажется даже, что телевизор и мой рассказ про телевидение настолько не укладывались в ее сознании, что сперва она отнеслась к передаче довольно-таки враждебно. Но я пододвинул ей стул, тронул ее сиденьем под колени, и она медленно села; выражение недоверия на ее лице сменилось совершенно детским, всепоглощающим интересом. Она сидела неестественно прямо, позабыв даже откинуться на спинку стула, приоткрыв рот, внимая каждому движению, каждому звуку заурядной «мыльной оперы». А когда я показал ей, что поворотом ручки можно переменить программу, она принялась вертеть ее каждые десять секунд — с многосерийного детектива на международный обзор, с обзора на старый фильм, на детскую передачу. Пришлось постучать ей по плечу, чтобы напомнить о себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101