И никто из них не разговаривал, словно не имел на это права. Несколько смельчаков помахали встречающим, но окликнуть их не посмели. Мне все они казались на одно лицо, серыми и скучными. Эти люди — я, право, верю в то, что говорю, — знали свое место в обществе и не имели ни к кому никаких претензий. Маленький сноб, каким я был в ту пору, — надеюсь, я им не остался, — не испытывал к этой толпе интереса.
И все же уходить я не спешил. Да просто не мог. И мой отец проявил снисходительность. Я двинулся вдоль борта — побрел, если выражаться точнее, время от времени задирал голову и смотрел на черную обшивку, склепанную в исполинское плавающее чудо. Народу в этой части пристани попадалось все меньше и меньше, а когда я дошел до носа, вокруг не было совсем никого. Правда, наверху, у палубных перил, я заметил двух-трех корабельных офицеров в фуражках — они смотрели на меня и на город. Мне хотелось помахать им, только я не посмел, опасаясь, что они не ответят.
В конце концов я очутился у самого носа, у вертикальной линии, острой как нож, — по-другому тогда корабли не строили. Высоко надо мной, рядом с верхним краем корпуса, виднелось выведенное большими прописными буквами название нового великого лайнера. До букв было очень далеко — я закинул голову так, что чуть шею себе не свернул. Но буквы были видны ясно и читались без труда. Они и сегодня стоят у меня перед глазами, семь больших белых букв, различимых абсолютно четко, и вам, конечно, известно, какие это были буквы. Потому-то вы и пожаловали ко мне…"
«Да, естественно… и все же произнесите имя корабля вслух».
«Буквы на черном корпусе высоко-высоко над моей головой складывались в название „Титаник“, что я и повторял без устали всем на свете в течение многих лет. Вот и вся история. Спрашивайте что хотите, я разрешаю, только вряд ли вы зададите вопрос, которого мне еще никогда не задавали…»
«А нельзя предположить, что это был исключительно яркий сон? Один из тех, что врезаются в память как реальное воспоминание?»
«Сон? Мог ли это быть сон? Разумеется, вопрос естественный. А ответ таков: да, конечно, периодически вы, как и любой другой, видите удивительно живые и как бы реальные сны. Вполне обычное дело. И сон запечатлевается в вашей памяти во всех подробностях. Может быть, даже навсегда».
«Вот именно».
«Но ведь что характерно. Вы-то тем не менее знаете, что это был сон. Перепутать сон с реальностью никому еще не удавалось. То, что я рассказал вам, случилось на самом деле».
«И вам в то же время известно, что „Титаник“ так и не пришел в порт назначения?»
«Известно. Хоть я и был мальчишкой, новость не обошла меня стороной. „Титаник“ столкнулся с айсбергом во время своего первого рейса и утонул, утащив с собой на дно две трети пассажиров и экипажа. Да, все это мне прекрасно известно. Не могу предложить рационального объяснения, а только помню то, что помню, — „Титаник“ у нью-йоркского причала».
Несколько секунд тишины, если не считать шипения пленки.
«Последний вопрос. Вы встречали кого-нибудь еще?»
«Дважды. В одном случае ответ однозначен, в другом я не вполне уверен, но может быть…»
«И что?»
«Оба выслушали мой рассказ. И одна женщина, постарше меня, ответила: да, у нее тоже такое же двойное воспоминание. По-моему, ей можно верить. Другой, мужчина моих лет, заявил то же самое, но как-то неубедительно. Хотя кто его знает…»
Тэд нажал на клавишу.
— Дорожка кончилась. На другой стороне есть еще немножко, но вы, в сущности, все уже слышали. Дальше он просто повторяется…
— Ну что ж, неплохо. Очень неплохо. Составьте доклад, Тэд, и… Пленку можно оставить?
— Конечно, она для того и записана.
— Договорились. Пожалуй, друзья, мы слегка засиделись. У меня готов мой собственный отчет, но он подождет до следующей встречи. Это насчет загадочной старой книги, биографии Тернбулла. Тем, кто в прошлый раз опоздал или задремал, напомню: речь идет об Амосе Тернбулле, который был другом Джефферсона и Франклина и членом Континентального конгресса . Но суть в том, что этот Тернбулл нигде больше не упоминается, и второго экземпляра книги тоже не существует, так что мой отчет сводится к тому, что я провел летом много часов, просматривая газеты колониальных времен, заснятые на микропленку. Чуть не ослеп и с ума не сошел — и ничего. Ни словечка об Амосе. Да, Ирв, простите — у вас ведь был какой-то фильм?
— Фильм-то есть, да нет тридцатипятимиллиметрового проектора. Хотел одолжить у знакомых — не получилось. А у меня примерно сто футов черно-белой пленки.
— И что там?
— Квартала два на парижской улочке. 1920-й или 21-й год, что-то в этом роде. Съемка яркая, резкая. Магазины, люди, снующие по своим делам, — в общем-то, ничего особенного. Только в конце улочки должна бы виднеться Эйфелева башня…
— А ее нет?
— Никаких следов.
— Да, хотелось бы посмотреть. Может быть, в следующий раз?
— Обещаю.
— Хорошо. Напоминаю о правилах секретности. Увидимся через месяц — это касается тех, с кем мы не встречаемся постоянно. Одри уведомит всех о дне и часе. Кого-нибудь подвезти?
На это предложение никто не откликнулся. Участники заседания принялись отодвигать стулья и собирать пожитки, болтая о том о сем — не столько об увиденном и услышанном только что, сколько о работе, учебе, детях, нарядах, недавних отпусках. Бородатый председатель встал у двери, желая каждому доброй ночи. Наконец все вышли, стук шагов по половицам замер вдали, на факультетский корпус навалилась ночная тишина. Тогда председатель еще раз глянул на значок избирательной кампании, зажатый в руке, потом выключил свет, закрыл за собой дверь и подождал, пока упрямый замок соизволит защелкнуться.
1
Мы стояли на тесном балконе — над самой колоннадой, у подъезда отеля «Эверетт». Мы были втроем: Джулия, засунувшая руки глубоко в муфту, я и наш четырехлетний сын — он как раз доставал подбородком до балконных перил. Я наклонился, заглянул ему в лицо — факельного света снизу вполне хватало, чтобы понять: зрелище заворожило его до неподвижности. Хоть я и находился здесь по заданию, однако эти большие парады, неотъемлемая часть жизни в XIX веке, мне очень нравились. Здесь ведь не было ни кино, ни радио, ни телевидения, зато устраивались парады, и часто. И вот сейчас под нами на Юнион-сквер был сплошной ковер прижатых друг к другу плеч, котелков, цилиндров, меховых шляп; на головах у женщин были шали и капоры. Сквозь густую толпу кое-как продирались участники парада, рекламные платформы, флаги, оркестры, лошади. Все это более или менее было видно в неверных отсветах дымного пламени: в параде участвовали еще и сотни факелов и светильников.
А уж звуковое сопровождение и не описать: медный гром оркестров перекрывался выкриками толпы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
И все же уходить я не спешил. Да просто не мог. И мой отец проявил снисходительность. Я двинулся вдоль борта — побрел, если выражаться точнее, время от времени задирал голову и смотрел на черную обшивку, склепанную в исполинское плавающее чудо. Народу в этой части пристани попадалось все меньше и меньше, а когда я дошел до носа, вокруг не было совсем никого. Правда, наверху, у палубных перил, я заметил двух-трех корабельных офицеров в фуражках — они смотрели на меня и на город. Мне хотелось помахать им, только я не посмел, опасаясь, что они не ответят.
В конце концов я очутился у самого носа, у вертикальной линии, острой как нож, — по-другому тогда корабли не строили. Высоко надо мной, рядом с верхним краем корпуса, виднелось выведенное большими прописными буквами название нового великого лайнера. До букв было очень далеко — я закинул голову так, что чуть шею себе не свернул. Но буквы были видны ясно и читались без труда. Они и сегодня стоят у меня перед глазами, семь больших белых букв, различимых абсолютно четко, и вам, конечно, известно, какие это были буквы. Потому-то вы и пожаловали ко мне…"
«Да, естественно… и все же произнесите имя корабля вслух».
«Буквы на черном корпусе высоко-высоко над моей головой складывались в название „Титаник“, что я и повторял без устали всем на свете в течение многих лет. Вот и вся история. Спрашивайте что хотите, я разрешаю, только вряд ли вы зададите вопрос, которого мне еще никогда не задавали…»
«А нельзя предположить, что это был исключительно яркий сон? Один из тех, что врезаются в память как реальное воспоминание?»
«Сон? Мог ли это быть сон? Разумеется, вопрос естественный. А ответ таков: да, конечно, периодически вы, как и любой другой, видите удивительно живые и как бы реальные сны. Вполне обычное дело. И сон запечатлевается в вашей памяти во всех подробностях. Может быть, даже навсегда».
«Вот именно».
«Но ведь что характерно. Вы-то тем не менее знаете, что это был сон. Перепутать сон с реальностью никому еще не удавалось. То, что я рассказал вам, случилось на самом деле».
«И вам в то же время известно, что „Титаник“ так и не пришел в порт назначения?»
«Известно. Хоть я и был мальчишкой, новость не обошла меня стороной. „Титаник“ столкнулся с айсбергом во время своего первого рейса и утонул, утащив с собой на дно две трети пассажиров и экипажа. Да, все это мне прекрасно известно. Не могу предложить рационального объяснения, а только помню то, что помню, — „Титаник“ у нью-йоркского причала».
Несколько секунд тишины, если не считать шипения пленки.
«Последний вопрос. Вы встречали кого-нибудь еще?»
«Дважды. В одном случае ответ однозначен, в другом я не вполне уверен, но может быть…»
«И что?»
«Оба выслушали мой рассказ. И одна женщина, постарше меня, ответила: да, у нее тоже такое же двойное воспоминание. По-моему, ей можно верить. Другой, мужчина моих лет, заявил то же самое, но как-то неубедительно. Хотя кто его знает…»
Тэд нажал на клавишу.
— Дорожка кончилась. На другой стороне есть еще немножко, но вы, в сущности, все уже слышали. Дальше он просто повторяется…
— Ну что ж, неплохо. Очень неплохо. Составьте доклад, Тэд, и… Пленку можно оставить?
— Конечно, она для того и записана.
— Договорились. Пожалуй, друзья, мы слегка засиделись. У меня готов мой собственный отчет, но он подождет до следующей встречи. Это насчет загадочной старой книги, биографии Тернбулла. Тем, кто в прошлый раз опоздал или задремал, напомню: речь идет об Амосе Тернбулле, который был другом Джефферсона и Франклина и членом Континентального конгресса . Но суть в том, что этот Тернбулл нигде больше не упоминается, и второго экземпляра книги тоже не существует, так что мой отчет сводится к тому, что я провел летом много часов, просматривая газеты колониальных времен, заснятые на микропленку. Чуть не ослеп и с ума не сошел — и ничего. Ни словечка об Амосе. Да, Ирв, простите — у вас ведь был какой-то фильм?
— Фильм-то есть, да нет тридцатипятимиллиметрового проектора. Хотел одолжить у знакомых — не получилось. А у меня примерно сто футов черно-белой пленки.
— И что там?
— Квартала два на парижской улочке. 1920-й или 21-й год, что-то в этом роде. Съемка яркая, резкая. Магазины, люди, снующие по своим делам, — в общем-то, ничего особенного. Только в конце улочки должна бы виднеться Эйфелева башня…
— А ее нет?
— Никаких следов.
— Да, хотелось бы посмотреть. Может быть, в следующий раз?
— Обещаю.
— Хорошо. Напоминаю о правилах секретности. Увидимся через месяц — это касается тех, с кем мы не встречаемся постоянно. Одри уведомит всех о дне и часе. Кого-нибудь подвезти?
На это предложение никто не откликнулся. Участники заседания принялись отодвигать стулья и собирать пожитки, болтая о том о сем — не столько об увиденном и услышанном только что, сколько о работе, учебе, детях, нарядах, недавних отпусках. Бородатый председатель встал у двери, желая каждому доброй ночи. Наконец все вышли, стук шагов по половицам замер вдали, на факультетский корпус навалилась ночная тишина. Тогда председатель еще раз глянул на значок избирательной кампании, зажатый в руке, потом выключил свет, закрыл за собой дверь и подождал, пока упрямый замок соизволит защелкнуться.
1
Мы стояли на тесном балконе — над самой колоннадой, у подъезда отеля «Эверетт». Мы были втроем: Джулия, засунувшая руки глубоко в муфту, я и наш четырехлетний сын — он как раз доставал подбородком до балконных перил. Я наклонился, заглянул ему в лицо — факельного света снизу вполне хватало, чтобы понять: зрелище заворожило его до неподвижности. Хоть я и находился здесь по заданию, однако эти большие парады, неотъемлемая часть жизни в XIX веке, мне очень нравились. Здесь ведь не было ни кино, ни радио, ни телевидения, зато устраивались парады, и часто. И вот сейчас под нами на Юнион-сквер был сплошной ковер прижатых друг к другу плеч, котелков, цилиндров, меховых шляп; на головах у женщин были шали и капоры. Сквозь густую толпу кое-как продирались участники парада, рекламные платформы, флаги, оркестры, лошади. Все это более или менее было видно в неверных отсветах дымного пламени: в параде участвовали еще и сотни факелов и светильников.
А уж звуковое сопровождение и не описать: медный гром оркестров перекрывался выкриками толпы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90