Секретарь приготовился к диктовке. На чем мы остановились? Он отвечает: на злополучном правлении Трех. На страшном времени смут, когда люди Антония, отвратительный сброд, привезли в Город отрубленную голову Туллия Цицерона. Итак, мы все еще топчемся в далеком прошлом. Стоило ли вообще его ворошить? Можно ли его позабыть? Говорят, что старость живет прошлым, но на самом деле, старея, научаешься жить сразу во всех временах; прошлое становится настоящим, и настоящее не имеет больше преимуществ перед минувшим. Быть может, последовательность времен существует только в грамматике. Нечто более основательное, чем хронология, не подвластное бегу времени, управляет памятью и служит для нее упорядочивающим началом. Отложи таблички, приятель. Я хочу говорить только с самим собой. Итак, этот день... Он вышел навстречу... Слуги внесли меня в атриум, где я полюбовался статуей. Оттуда мы прошли в сад. Опишу заодно внешность Квинта: невысок, а вернее сказать, малого роста, чуть ли не на целую голову ниже меня, а ведь и я не великан. Хотя ему близко к шестидесяти, у него как у истинного калабрийца нет ни одного седого волоса. Он прикрывает плешь, зачесывая волосы по моде республиканских времен, с затылка на лоб. У него маленькие черные глазки, двойной подбородок, брюшко; словом, он мало похож на служителя муз. Отлично помню душный, бессолнечный день, с террасы мы любовались торжественным зрелищем гор, ближе к нам на обширном склоне паслись овцы. Нужно сказать, что он сделал весьма разумное употребление из поместья, которое я когда-то ему подарил: сдал землю в аренду, оставив себе клочок для пропитания, как он выразился; восемь рабов вполне справляются с обработкой. Мы поговорили о том о сем, я рассказал последние сплетни, он неохотно отвечал, что показалось бы невежливым, не будь мы друзьями столько лет. Он был явно не в духе. Я упросил его пропеть мне оду, о которой пока не знают: воззвание к Мельпомене, опять-таки по примеру старика Луцилия,- но какая огромная разница! Голос у Квинта не слишком приятный, да и манера декламировать собственные творения, как почти у всех поэтов, оставляет желать лучшего. Стихи меня восхитили и вместе с тем удивили. За что он просит музу увенчать его лавром? Разумеется, он был прав, утверждая, что первым пересадил на нашу скудную почву греческие метры, но только ли в этом его заслуга? Он возразил: разве это так мало? Я ответил, что стихотворение представляется мне абсолютным; что он опровергает сам себя, демонстрируя высшую свободу; что он преуменьшил свои достижения. Совершенство, до которого он возвысил язык,- вот залог бессмертия, вот чем он вправе гордиться превыше всего. Не арки и памятники, продолжал я, поэзия не даст исчезнуть нашему языку. Он выслушал мою тираду, закрыв глаза. "Нечего беспокоиться,- промолвил он с усмешкой.- Наш язык не умрет хотя бы потому, что не умрет Рим". "Думаешь ли ты, что Рим вечен?" "А ты,- возразил он,- разве ты так не думаешь?" "Все прежние царства исчезли - одни раньше, другие позже". "Рим завершил историю. Больше ему ничего не грозит". "Ты имеешь в виду конец кровопролитий, мир, который нам подарен? Послушай,сказал я,- там есть одно место... Ты говоришь: не умру до тех пор, пока восходит на Капитолий с безмолвной девой жрец. Я правильно цитирую? Это звучит двусмысленно". Он поднял брови. "Ведь это можно понять так, что не вечно жрец и весталка будут всходить на ступени храма. Не означает ли это..." "Не означает,- сказал он.- Рим воплощает волю богов. Ни одна держава до нас не имела оснований сказать так о себе". "Но боги могут изменить свои намерения". "Тогда мир впадет в первоначальное варварство. Однако я думаю, что Рим настолько связал свою судьбу с верховной волей, что и судьба богов, в свою очередь, зависит от Рима. Поэтому он вечен". Мне показалось, что его устами говорит не скептик, а государственный поэт,роль, которую он время от времени брал на себя и которая, по моему мнению, мало ему подходила. Я сказал: "Мы отвлеклись. Поговорим о тебе". "Да,- пробормотал он,- мы отвлеклись". Мысли, занимавшие меня по дороге в Сабины, настоятельно требовали обсуждения; мне не терпелось высказать мои соображения по поводу его эпистолы о поэтическом искусстве, которая наделала столько шума. Я было уже открыл рот - он перебил меня: "Мне не нравится это стихотворение". "Ты говоришь о "Памятнике"?" "Да. Мне не хотелось его читать". "Почему, в чем дело?" "Оно звучит более чем самоуверенно, но, пожалуй, правильней будет сказать, что я сам себе перестал нравиться". Я заметил ему, что такая требовательность к себе похвальна, но, будучи чрезмерной, может стать пагубной. "Спой еще раз". Он покачал головой. "Ты говоришь, абсолютные стихи... совершенство. Так вот, я тебе отвечу: совершенство - это смерть. Это враг искусства". "Квинт,- возмутился я,- ты написал стихи, в которых пророчишь себе бессмертие, а теперь заявляешь, что..." Раб-подросток, красивый мальчик, подлил нам вина в стаканы. Хозяин встал и, отпив глоток, подошел к каменной балюстраде. "Я без конца исправляю написанное. Каждая строфа стоит мне уйму труда. Порой я бьюсь целый день над одной строчкой, чтобы достигнуть идеального благозвучия, хожу взад и вперед и скандирую на все лады одно и то же. А на другой день вижу, что эпитет, найденный мною после изнурительных поисков, ужасен, невозможен, что красота звучания погребла чувство, что вся моя работа ничего не стоила и надо начинать сначала!" "Почаще переворачивай стило. Не твои ли слова?" "Да, да,- отвечал он с досадой,- а результат? Холодное, рассчитанное искусство". "Мрамор тоже холоден. Зато долговечен". "Красивое сравнение, но оно меня не убеждает. Катулл..." Я поморщился. "Не говори мне о Катулле. Терпеть не могу этого поэта". "Катулл писал необработанным стихом. Он позволял себе вульгарные выражения. Нарушал просодию... Но сколько в нем жизни, огня, вдохновения!" "И дурного вкуса. Впрочем,- заметил я,- это было другое время". "Вот именно",- пробормотал он. И, как будто вспомнив о чем-то, схватил свою чашу, выпил залпом и протянул не глядя слуге. Я знал, что Квинт воспел этого мальчика под именем Лигурина. Не думаю, впрочем, что он пылал к нему истинной страстью; скорее это была литературная стилизация. "Я спрашиваю себя: не виною ли благоденствие, мир, наше сытое существование, эта сельская тишина и умеренность, эта прекрасная вилла - все, что я восхвалял, чему так радовался,- не виной ли они тому, что из моей поэзии исчезла живая жизнь?" "Ты предпочел бы умереть в нищете?" "Не знаю... Не сердись на меня". "Я не сержусь,- возразил я, хотя почувствовал себя задетым,- мне хотелось бы только вернуться к нашему разговору о языке. Я не могу представить себе настоящего поэта, который не обладал бы безукоризненным слухом, разрешил себе хотя бы одно лишнее слово, который не был бы в высшей степени взыскателен к языку, если хочешь - не был брезгливым!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15