Он был уверен в этом. И не понимал своего друга Хеминга. В эти дни Хеминг, не находя себе места, заглядывал к нему, и Эйнриде пытался завести с ним разговор, как в былые времена, когда они могли спорить ночи напролет. Надо ли отдавать Одину то, что создано человеком, или люди должны сами владеть своей собственностью? Они никогда не приходили к согласию. Но всегда были друзьями. Они точили мысль о мысль, как нож о нож. Между ними не было сказано ни одного обидного слова. Ни тогда, ни теперь.
В эти дни старик лучше понимает молодого. Когда он сам в давнюю пору покинул Уппсалу, соблазнившись предложением королевы, он оставил там молодую женщину. Она еще не принадлежала ему. Она стала его, когда он уехал. Может, теперь она уже умерла? Трижды посылал он в Уппсалу гонцов с дарами, поручив им выкупить ее. Она не приехала. Наверное, посланцы похитили его дары, продали их себе на радость. Теперь она была для него все равно, что высушенная роза, которую он носил на груди под рубашкой. Наедине с собой он достал эту розу и глядел на нее. Ее лепестки еще хранили слабый таинственный аромат, который можно было вдохнуть, прижав цветок к лицу.
Несколько женщин встретились ему в жизни. Он дал им уйти и не горевал, когда другой подбирал то, что он оставил. Ведь он всегда считал, что там, далеко, у него есть женщина, и если теперь она уже находится в недоступных чертогах царства мертвых, то когда-нибудь он найдет ее там. А годы идут, и он все режет на дереве свои затейливые узоры, добивается признания, и человеку, умеющему видеть, кажется, что корабль взмывает на гребень волны, а сани полыхают золотом. Он благодарит за признание и все отдает.
Но в эти ночи и дни он — единственная опора Хеминга. Они часто сидят молча. Иногда Эйнриде говорит.
— Все-таки это большая честь для Одни, — осторожно начинает он. — Ну да, я знаю, королева выбрала Одни не для того, чтобы оказать ей честь, но тем не менее. И раз Одни отправится в царство мертвых раньше тебя, она все приготовит там к твоему приходу. Вы там снова встретитесь и обретете друг друга.
— Что мы знаем про это?
— Только то, что нам говорит сердце. Хочешь, я открою тебе одну тайну? За все годы, что я был резчиком в Усеберге, я вырезал всегда одно и то же — лицо моей любимой. Оно есть во всех моих узорах. Но вижу его только я.
— И все-таки она потеряна для тебя.
— Нет, нет, напротив, возвращена мне!
И опять они точат мысль о мысль, слово о слово. У Хеминга светлеет лицо, он смахивает на землю стружку и объясняет:
— Наша жизнь длится от рождения до смерти. Мне нужна только эта жизнь. И в ней мне нужна Одни. Но ее ждет смерть.
— Она не умрет, Хеминг. Она будет жить иной, более счастливой жизнью в твоем сердце.
На это невозможно ответить — Хеминг вздыхает.
— Ты не должен осуждать меня, — говорит Эйнриде, — я старый человек, и я не очень-то умен. Смотри, что у меня есть. Это носилки, но они еще не готовы.
Хеминг глядит и постепенно понимает: эти носилки не для королевы. Те готовы уже давно. А на этих в курган понесут другую женщину, молодую. Ручки носилок еще не украшены резьбой. Друзья начинают работать вместе, и работа увлекает их, их сердца распаляются, накаляя резцы, дерево поддается им, будто мягкий воск. Хеминг даже напевает от радости.
Опомнившись, он умолкает. А когда встает, он уже не так мрачен, как был.
Они поднимают красивые и легкие носилки, телу будет удобно покоиться на них. Но они люди опытные и знают, что любую вещь нужно испытать, прежде чем одобрить.
— Даже я, старый человек, и то полюбил ее, — говорит Эйнриде.
— Ты?
— Она похожа. Не внешностью, нет, но всем своим существом — веселой приветливостью, улыбкой, легкими словами. Моя любимая там, в Уппсале, тоже была такая.
Неожиданно старик начинает плакать, прислонившись головой к сильной груди Хеминга. Хеминг ловит себя на том, что он стоит и гладит его по волосам.
Потом они приводят Одни, и она кивает: да, она согласна.
И ложится на носилки, они как раз по ней, друзья поднимают и несут ее, нести легко и удобно.
— Знаешь, по-моему, Эйнриде неравнодушен к тебе, — быстро говорит Хеминг.
Одни заливается счастливым смехом.
— Ха-ха-ха, он ко многим неравнодушен!
Они опускают носилки. Она встает и счищает с юбки приставшую стружку.
Потом старик почтительно кланяется молодым и уходит.
Хеминга ждет еще одно дело, но у него к нему не лежит душа. Год назад старая королева приказала ему выковать маленький колокольчик, который звенел бы на свой особый лад, как только она поднимет руку. Колокольчик наденут ей на руку после смерти, но королеве хочется испытать его еще при жизни.
— Нет, — возразил тогда Хеминг. — Уши живых не должны слышать его звона. Если ты хочешь, чтобы его звон заставил распахнуться ворота Вальгаллы, когда туда приплывет твой корабль, он должен быть совершенно новый, девственный. При его первых звуках все поднимут головы, прислушаются, бросят все, что держали в руках, и прибегут, чтобы служить тебе.
Она кивнула, соглашаясь с ним. Но теперь она каждый день спрашивает, готов ли колокольчик.
Долгое время он говорит «нет». Колокольчик готов, просто он хочет помучить королеву. Наконец он говорит «да», но опять лжет, потому что знает — колокольчику еще недостает едва заметного нежного отголоска, который получается от слияния высокого и низкого тона. Это слияние и даст ту музыку, которая заставит распахнуться ворота Вальгаллы.
Колокольчик совсем крохотный, он будет завернут в пух и надет на запястье королевы, и там, когда придет время, она снимет пух и поднимет руку. Но пока что колокольчик все-таки еще не готов.
Ночью Хеминг с отвращением снова берется за эту работу. Усадьба спит, бодрствуем только мы — он и я, гость из неведомого.
Когда я вхожу к нему, он не поднимает головы.
— Тебе нельзя слышать этого звона, — говорит он. — Можно только мне.
— Этот звон распахнет перед королевой ворота Вальгаллы?
— Он слишком благозвучен.
— Слишком благозвучен?
— Да, слишком красив для нее, слишком нежен. Это не ее звук. И он станет еще нежнее, если я усилю этот изгиб.
— А зачем это нужно?
— Чтобы это был не ее звук.
— Разве у колокольчика обязательно должен быть звук королевы?
Он поднимает голову и смотрит на меня, взгляд его бездонен.
— Этот колокольчик наденут ей на запястье, — вздрогнув, медленно говорит он. — Понимаешь? Это последнее, что они сделают перед тем, как положат ее в курган. Но… — Он встает и прислушивается, нет ли кого поблизости, откладывает колокольчик и достает маленькие клещи тоже своей работы. — Это лучшее, что я сделал, — говорит он и поднимает колокольчик, но держит его так, чтобы он не звенел. — Лишь в тот день, когда ее будут класть в курган, люди один раз услышат его звон, а раньше его можно слушать только мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53