Настолько, что Полынов не раз давал себе клятву изучить эту его особенность, но всегда было некогда, всегда приходилось решать проблемы более срочные, и теперь оставалось лишь корить себя, вновь давая клятву разобраться, в чем же тут дело, почему даже на чужих планетах механик ориентируется как в собственной квартире.
Но в ту самую минуту, когда Полынов было решил, что все идёт неплохо и что они, конечно, выберутся, вездеход вдруг стал крениться на совершенно, казалось бы, ровном месте, и Полынов увидел, что правая гусеница подминает пустоту.
Одним движением он рванул переключатель скоростей и отвернул руль. Траки гусениц замерли, вездеход зашатался, будто повиснув на острие ножа. Это врезалось в память навсегда: медленно, очень медленно машина сползала вниз, проседая над пропастью… Полынов закрыл глаза, чувствуя, как его неотвратимо тянет с сиденья вперёд. Сзади Бааде резко повалился влево, чтобы хоть так помочь машине удержать равновесие.
Наконец спасительный рёв двигателя. Толчок, затем падение — мгновенное, но кажущееся бесконечным падение, неизвестно куда: то ли вниз, в пропасть, то ли назад. Полынов вцепился в руль. Его отбросило. Машина сползала с лезвия, на котором она балансировала.
Дрожащей рукой Полынов включил тормоз. Отвалился в изнеможении. Тело сразу обмякло, лицу стало холодно. Ладонью он провёл по лбу: пот.
А потом ему стало жарко, он зачем-то полез а карманы, выворачивая оттуда всякую дребедень.
Через плечо Бааде протянул ему прыгающую в пальцах сигарету. Они закурили, затягиваясь так, что колечко огня сразу прыгнуло к губам. Вкуса дыма они не ощутили, но это было и неважно. Важней было то, что они расточительно расходовали драгоценный теперь воздух, отравляя его дымом, но в конце концов и это не имело особого значения. Как только они пришли в себя, Полынов спросил:
— Долго может продолжаться буря?
— Бывает, до двух суток.
— Кислорода у нас на двенадцать часов.
— Бывало и хуже.
— Бывало.
— И все равно никак не привыкнешь.
— Да, трудно.
Они помолчали. За стёклами курилась белесо-чёрная мгла. Все было ясно и без слов. Они в ловушке. Нужды нет, что у ловушек нет стен, что теоретически они могут направить вездеход куда угодно. Они уже попробовали сделать это и чуть не погибли. Впредь рисковать так можно было, лишь когда у них не останется другой возможности.
— Так что я, пожалуй, сосну, — заключил Полынов. — Ничего другого не остаётся. Советую и тебе.
— Попробую. Шумерину придётся попереживать.
— Да, ему не позавидуешь. Но я почему-то уверен, что он нас вытянет если что.
— Болото Терра Крочи…
— Вот именно.
Они разом вспомнили это ужасное болото близ южного полюса Венеры, когда они безмятежно плыли по нему и почва отлично держала машину, точно так же как до этого она держала автоматы разведки, а потом в недрах болота ухнул взрыв (интересно, выяснили, наконец, что это такое было?), и их стало затягивать в трясину, куда бы они ни поворачивали. Разумеется, там бы они и остались навсегда, если бы Шумерин не поднял корабль и огнём реактивных струй не высушил вокруг них болото. Потом никто не хотел верить, что двигателями корабля можно сделать такое. А Шумерин сделал.
— Ну, так я заваливаюсь, — сказал Бааде.
— Я тоже.
Бааде устроился поудобней, сиденья простонали под ним, скоро все стихло, и Полынов услышал мерное дыхание.
* * *
Он тоже закрыл глаза. Но сон не торопился прийти, — слишком велико было возбуждение. Тогда он прибег к испытанному приёму: надо заставить себя увидеть какой-нибудь безмятежный пейзаж и начать его разглядывать. Потом быстро сменить видение. Ещё и ещё. Дальше уже сами собой будут включаться обрывки увиденного когда-то, сердитый пенистый ручеёк, прыгающий с камня на камень; сосны, бронзовые от полуденного света; радужные капли дождя на черёмухе; брызнувшие от берега мальки… Все быстрей и путаней смена образов, все успокоительней и туманней их мелькание, предваряющее глубокий и спокойный сон. Его, Полынова, сон на Меркурии, в плену враждебных и неразгаданных стихий.
Но внезапно, будто толчок изнутри. Секунду Полынов ещё цеплялся за дрёму, не желая впускать мысль в затемнённые подвалы сознания, где вспыхивали, менялись и гасли пейзажи родины. Но неподвластный ему киномеханик своей волей остановил бег плёнки, и замерла, ярко вспыхнула картина далёкого детства: голубые ели на берегу речки, мальчишка, болтающий босыми ногами в тёплой воде, с разинутым от удивления ртом. И Полынов безотчётно понял, что бег видений остановился неспроста.
Он не открыл глаз, но сна уже как не бывало. Полынов силился понять подсказку.
Да, кажется, все так оно и было — солнечный день, коричневатая вода, морщинистая на перекатах, — там сквозь неё просвечивал песок. И строй елей на противоположном берегу, сходящий с холма, чтобы бросить на реку прохладную зеленоватую тень. Каким далёким и неправдоподобным выглядит все это сейчас здесь, на Меркурии! Но неспроста же, черт побери, всплыло именно это воспоминание…
Голубые ели он тогда заметил не сразу. Заметил? Нет, нет, все было не так: рядом сидела мама и что-то ему говорила. После каких-то её слов он и разинул рот… Вспомнил “Смотри, сынок, вон голубые ели…” — “Мама, ели всегда зеленые!” — “Да нет же. Ели бывают голубыми. Разве не видишь, вон, у самой вершины холма, приглядись…”
Вот тогда он и увидел голубые ели. Это было как откровение — там, где он десятки раз скользил взглядом, ничего не замечая, скрывалось чудо. Над зелёным, спадающим к берегу пологом хвои возвышались две мохнатые голубые вершины, тронутые серебристым блеском солнца. Они явно были голубыми, хотя ещё минуту назад — он был готов поклясться — там была только зелень! Открытие превосходило его мальчишеское понимание — ведь ели всегда зеленые, такими он их видел, и эти две он тоже видел зелёными, так почему же…
— Потому что смотреть, глупышка, это одно, а видеть — совсем другое, — услышал он голос матери. Значение слов было волнующим и непонятным.
Полынов открыл глаза. Черно-белый хаос за стеклом кабины. Свет, который похож на мрак, и мрак, который ослепляет.
— Ну и идиоты же мы… — пробормотал психолог.
Он ещё ничего не решил и ничего не узнал, но сердцем почувствовал: отгадка где-то здесь.
Что ж, подумаем. Смотреть — одно, видеть — совсем другое. Справедливо для любого из миров. Так… Попав на Меркурий, мы жадно и пристально разглядывали все… Все ли? А сам воздух — его мы видели? Нет. Кто же рассматривает воздух на Земле? Или на Марсе, Венере? Воздух есть воздух, в нем ничего не увидишь.
Всегда ли? Не всегда. Хорошо, когда воздух на земле становится как бы видимым, во время тумана, например, приглядываемся ли мы к нему тогда?
Полынов усмехнулся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Но в ту самую минуту, когда Полынов было решил, что все идёт неплохо и что они, конечно, выберутся, вездеход вдруг стал крениться на совершенно, казалось бы, ровном месте, и Полынов увидел, что правая гусеница подминает пустоту.
Одним движением он рванул переключатель скоростей и отвернул руль. Траки гусениц замерли, вездеход зашатался, будто повиснув на острие ножа. Это врезалось в память навсегда: медленно, очень медленно машина сползала вниз, проседая над пропастью… Полынов закрыл глаза, чувствуя, как его неотвратимо тянет с сиденья вперёд. Сзади Бааде резко повалился влево, чтобы хоть так помочь машине удержать равновесие.
Наконец спасительный рёв двигателя. Толчок, затем падение — мгновенное, но кажущееся бесконечным падение, неизвестно куда: то ли вниз, в пропасть, то ли назад. Полынов вцепился в руль. Его отбросило. Машина сползала с лезвия, на котором она балансировала.
Дрожащей рукой Полынов включил тормоз. Отвалился в изнеможении. Тело сразу обмякло, лицу стало холодно. Ладонью он провёл по лбу: пот.
А потом ему стало жарко, он зачем-то полез а карманы, выворачивая оттуда всякую дребедень.
Через плечо Бааде протянул ему прыгающую в пальцах сигарету. Они закурили, затягиваясь так, что колечко огня сразу прыгнуло к губам. Вкуса дыма они не ощутили, но это было и неважно. Важней было то, что они расточительно расходовали драгоценный теперь воздух, отравляя его дымом, но в конце концов и это не имело особого значения. Как только они пришли в себя, Полынов спросил:
— Долго может продолжаться буря?
— Бывает, до двух суток.
— Кислорода у нас на двенадцать часов.
— Бывало и хуже.
— Бывало.
— И все равно никак не привыкнешь.
— Да, трудно.
Они помолчали. За стёклами курилась белесо-чёрная мгла. Все было ясно и без слов. Они в ловушке. Нужды нет, что у ловушек нет стен, что теоретически они могут направить вездеход куда угодно. Они уже попробовали сделать это и чуть не погибли. Впредь рисковать так можно было, лишь когда у них не останется другой возможности.
— Так что я, пожалуй, сосну, — заключил Полынов. — Ничего другого не остаётся. Советую и тебе.
— Попробую. Шумерину придётся попереживать.
— Да, ему не позавидуешь. Но я почему-то уверен, что он нас вытянет если что.
— Болото Терра Крочи…
— Вот именно.
Они разом вспомнили это ужасное болото близ южного полюса Венеры, когда они безмятежно плыли по нему и почва отлично держала машину, точно так же как до этого она держала автоматы разведки, а потом в недрах болота ухнул взрыв (интересно, выяснили, наконец, что это такое было?), и их стало затягивать в трясину, куда бы они ни поворачивали. Разумеется, там бы они и остались навсегда, если бы Шумерин не поднял корабль и огнём реактивных струй не высушил вокруг них болото. Потом никто не хотел верить, что двигателями корабля можно сделать такое. А Шумерин сделал.
— Ну, так я заваливаюсь, — сказал Бааде.
— Я тоже.
Бааде устроился поудобней, сиденья простонали под ним, скоро все стихло, и Полынов услышал мерное дыхание.
* * *
Он тоже закрыл глаза. Но сон не торопился прийти, — слишком велико было возбуждение. Тогда он прибег к испытанному приёму: надо заставить себя увидеть какой-нибудь безмятежный пейзаж и начать его разглядывать. Потом быстро сменить видение. Ещё и ещё. Дальше уже сами собой будут включаться обрывки увиденного когда-то, сердитый пенистый ручеёк, прыгающий с камня на камень; сосны, бронзовые от полуденного света; радужные капли дождя на черёмухе; брызнувшие от берега мальки… Все быстрей и путаней смена образов, все успокоительней и туманней их мелькание, предваряющее глубокий и спокойный сон. Его, Полынова, сон на Меркурии, в плену враждебных и неразгаданных стихий.
Но внезапно, будто толчок изнутри. Секунду Полынов ещё цеплялся за дрёму, не желая впускать мысль в затемнённые подвалы сознания, где вспыхивали, менялись и гасли пейзажи родины. Но неподвластный ему киномеханик своей волей остановил бег плёнки, и замерла, ярко вспыхнула картина далёкого детства: голубые ели на берегу речки, мальчишка, болтающий босыми ногами в тёплой воде, с разинутым от удивления ртом. И Полынов безотчётно понял, что бег видений остановился неспроста.
Он не открыл глаз, но сна уже как не бывало. Полынов силился понять подсказку.
Да, кажется, все так оно и было — солнечный день, коричневатая вода, морщинистая на перекатах, — там сквозь неё просвечивал песок. И строй елей на противоположном берегу, сходящий с холма, чтобы бросить на реку прохладную зеленоватую тень. Каким далёким и неправдоподобным выглядит все это сейчас здесь, на Меркурии! Но неспроста же, черт побери, всплыло именно это воспоминание…
Голубые ели он тогда заметил не сразу. Заметил? Нет, нет, все было не так: рядом сидела мама и что-то ему говорила. После каких-то её слов он и разинул рот… Вспомнил “Смотри, сынок, вон голубые ели…” — “Мама, ели всегда зеленые!” — “Да нет же. Ели бывают голубыми. Разве не видишь, вон, у самой вершины холма, приглядись…”
Вот тогда он и увидел голубые ели. Это было как откровение — там, где он десятки раз скользил взглядом, ничего не замечая, скрывалось чудо. Над зелёным, спадающим к берегу пологом хвои возвышались две мохнатые голубые вершины, тронутые серебристым блеском солнца. Они явно были голубыми, хотя ещё минуту назад — он был готов поклясться — там была только зелень! Открытие превосходило его мальчишеское понимание — ведь ели всегда зеленые, такими он их видел, и эти две он тоже видел зелёными, так почему же…
— Потому что смотреть, глупышка, это одно, а видеть — совсем другое, — услышал он голос матери. Значение слов было волнующим и непонятным.
Полынов открыл глаза. Черно-белый хаос за стеклом кабины. Свет, который похож на мрак, и мрак, который ослепляет.
— Ну и идиоты же мы… — пробормотал психолог.
Он ещё ничего не решил и ничего не узнал, но сердцем почувствовал: отгадка где-то здесь.
Что ж, подумаем. Смотреть — одно, видеть — совсем другое. Справедливо для любого из миров. Так… Попав на Меркурий, мы жадно и пристально разглядывали все… Все ли? А сам воздух — его мы видели? Нет. Кто же рассматривает воздух на Земле? Или на Марсе, Венере? Воздух есть воздух, в нем ничего не увидишь.
Всегда ли? Не всегда. Хорошо, когда воздух на земле становится как бы видимым, во время тумана, например, приглядываемся ли мы к нему тогда?
Полынов усмехнулся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17