Под беспорядочным напором грез, художественных образов прошлого и
сладкого предчувствия счастья как бы шепчась с самим собой. Тупая,
блаженная улыбка не сходит с его лица. Сотские молчат. Они задумались и
поникли головами. В осеннюю тишину, когда холодный, суровый туман с земли
ложится на душу, когда он тюремною стеною стоит перед глазами и
свидетельствует человеку об ограниченности его воли, сладко бывает думать
о широких, быстрых реках с привольными, крутыми берегами, о непроходимых
лесах, безграничных степях. Медленно и покойно рисует воображение, как
ранним утром, когда с неба еще не сошел румянец зари, по безлюдному,
крутому берегу маленьким пятном пробирается человек; вековые мачтовые
сосны, громоздящиеся террасами по обе стороны потока, сурово глядят на
вольного человека и угрюмо ворчат; корни, громадные камни и колючий
кустарник заграждают ему путь, но он силен плотью и бодр духом, не боится
ни сосен, ни камней, ни своего одиночества, ни раскатистого эха,
повторяющего каждый его шаг.
Сотские рисуют себе картины вольной жизни, какою они нигде не жили;
смутно ли припоминают они образы давно слышанного, или же представления о
вольной жизни достались им в наследство вместе с плотью и кровью от
далеких вольных предков, бог знает!
Первый прерывает молчание Никандр Сапожников, который доселе не
проронил еще ни одного слова. Позавидовал ли он призрачному счастью
бродяги, или, может быть, в душе почувствовал, что мечты о счастье не
вяжутся с серым туманом и черно-бурой грязью, но только он сурово глядит
на бродягу и говорит:
- Так-то оно так, все оно хорошо, только, брат, не доберешься ты до
привольных местов. Где тебе? Верст триста пройдешь и богу душу отдашь.
Вишь, ты какой дохлый! Шесть верст прошел только, а никак отдышаться не
можешь!
Бродяга медленно поворачивается в сторону Никандра, и блаженная
улыбка исчезает с его лица. Он глядит испуганно и виновато на степенное
лицо сотского, по-видимому, припоминает что-то и поникает головой. Опять
наступает молчание... Все трое думают. Сотские напрягают ум, чтобы обнять
воображением то, что может вообразить себе разве один только бог, а именно
то страшное пространство, которое отделает их от вольного края. В голове
же бродяги теснятся картины ясные, отчетливые и более страшные, чем
пространство. Перед ним живо вырастают судебная волокита, пересыльные и
каторжные тюрьмы, арестантские барки, томительные остановки на пути,
студеные зимы, болезни, смерти товарищей...
Бродяга виновато моргает глазами, вытирает рукавом лоб, на котором
выступают мелкие капли, и отдувается, как будто только что выскочил из
жарко натопленной бани, потом вытирает лоб другим рукавом и боязливо
оглядывается.
- И впрямь тебе не дойтить! - соглашается Птаха. - Какой ты ходок!
Погляди на себя: кожа да кости! Умрешь, брат!
- Известно, помрет! Где ему! - говорит Никандр. - Его и сейчас в
гошпиталь положут... Верно!
Не помнящий родства с ужасом глядит на строгие, бесстрастные лица
своих зловещих спутников и, не снимая фуражки, выпучив глаза, быстро
крестится... Он весь дрожит, трясет головой, и всего его начинает корчить,
как гусеницу, на которую наступили...
- Ну, пора идти, - говорит Никандр, поднимаясь. - Отдохнули!
Через минуту путники уже шагают по грязной дороге. Бродяга еще больше
согнулся и глубже засунул руки в рукава. Птаха молчит.
1 2 3