Я любил нежно, глубоко, но я рассуждал, я спрашивал себя, к чему
может повести наша любовь, если у нас не хватит сил бороться с нею: мне
казалось невероятным, что эта моя тихая, грустная любовь вдруг грубо
оборвет счастливое течение жизни ее мужа, детей, всего этого дома, где
меня так любили и где мне так верили. Честно ли это? Она пошла бы за мной,
но куда? Куда бы я мог увести ее? Другое дело, если бы у меня была
красивая, интересная жизнь, если б я, например, боролся за освобождение
родины или был знаменитым ученым, артистом, художником, а то ведь из одной
обычной, будничной обстановки пришлось бы увлечь ее в другую такую же или
еще более будничную. И как бы долго продолжалось наше счастье? Что было бы
с ней в случае моей болезни, смерти, или, просто, если бы мы разлюбили
друг друга?
И она, по-видимому, рассуждала подобным же образом. Она думала о
муже, о детях, о своей матери, которая любила ее мужа, как сына. Если б
она отдалась своему чувству, то пришлось бы лгать или говорить правду, а в
ее положении то и другое было бы одинаково страшно и неудобно. И ее мучил
вопрос: принесет ли мне счастье ее любовь, не осложнит ли она моей жизни,
и без того тяжелой, полной всяких несчастий? Ей казалось, что она уже
недостаточно молода для меня, недостаточно трудолюбива и энергична, чтобы
начать новую жизнь, и она часто говорила с мужем о том, что мне нужно
жениться на умной, достойной девушке, которая была бы хорошей хозяйкой,
помощницей, - и тотчас же добавляла, что во всем городе едва ли найдется
такая девушка.
Между тем годы шли. У Анны Алексеевны было уже двое детей. Когда я
приходил к Лугановичам, прислуга улыбалась приветливо, дети кричали, что
пришел дядя Павел Константиныч, и вешались мне на шею; все радовались. Не
понимали, что делалось в моей душе, и думали, что я тоже радуюсь. Все
видели во мне благородное существо. И взрослые и дети чувствовали, что по
комнате ходит благородное существо, и это вносило в их отношения ко мне
какую-то особую прелесть, точно в моем присутствии и их жизнь была чище и
красивее. Я и Анна Алексеевна ходили вместе в театр, всякий раз пешком; мы
сидели в креслах рядом, плечи наши касались, я молча брал из ее рук
бинокль и в это время чувствовал, что она близка мне, что она моя, что нам
нельзя друг без друга, но, по какому-то странному недоразумению, выйдя из
театра, мы всякий раз прощались и расходились, как чужие. В городе уже
говорили о нас бог знает что, но из всего, что говорили, не было ни одного
слова правды.
В последние годы Анна Алексеевна стала чаще уезжать то к матери, то к
сестре; у нее уже бывало дурное настроение, являлось сознание
неудовлетворенной, испорченной жизни, когда не хотелось видеть ни мужа, ни
детей. Она уже лечилась от расстройства нервов.
Мы молчали, и все молчали, а при посторонних она испытывала какое-то
странное раздражение против меня; о чем бы я ни говорил, она не
соглашалась со мной, и если я спорил, то она принимала сторону моего
противника. Когда я ронял что-нибудь, то она говорила холодно:
- Поздравляю вас.
Если, идя с ней в театр, я забывал взять бинокль, то потом она
говорила:
- Я так и знала, что вы забудете.
К счастью или к несчастью, в нашей жизни не бывает ничего, что не
кончалось бы рано или поздно. Наступило время разлуки, так как Лугановича
назначили председателем в одной из западных губерний. Нужно было продавать
мебель, лошадей, дачу. Когда ездили на дачу и потом возвращались и
оглядывались, чтобы в последний раз взглянуть на сад, на зеленую крышу, то
было всем грустно, и я понимал, что пришла пора прощаться не с одной
только дачей. Было решено, что в конце августа мы проводим Анну Алексеевну
в Крым, куда посылали ее доктора, а немного погодя уедет Луганович с
детьми в свою западную губернию.
Мы провожали Анну Алексеевну большой толпой. Когда она уже простилась
с мужем и детьми и до третьего звонка оставалось одно мгновение, я вбежал
к ней в купе, чтобы положить на полку одну из ее корзинок, которую она
едва не забыла; и нужно было проститься. Когда тут, в купе, взгляды наши
встретились, душевные силы оставили нас обоих, я обнял ее, она прижалась
лицом к моей груди, и слезы потекли из глаз; целуя ее лицо, плечи, руки,
мокрые от слез, - о, как мы были с ней несчастны! - я признался ей в своей
любви, и со жгучей болью в сердце я понял, как ненужно, мелко и как
обманчиво было все то, что нам мешало любить. Я понял, что когда любишь,
то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более
важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем
смысле, или не нужно рассуждать вовсе.
Я поцеловал в последний раз, пожал руку, и мы расстались - навсегда.
Поезд уже шел. Я сел в соседнем купе, - оно было пусто, - и до первой
станции сидел тут и плакал. Потом пошел к себе в Софьино пешком...
Пока Алехин рассказывал, дождь перестал и выглянуло солнце. Буркин и
Иван Иваныч вышли на балкон; отсюда был прекрасный вид на сад и на плес,
который теперь на солнце блестел, как зеркало. Они любовались и в то же
время жалели, что этот человек с добрыми, умными глазами, который
рассказывал им с таким чистосердечием, в самом деле вертелся здесь, в этом
громадном имении, как белка в колесе, а не занимался наукой или чем-нибудь
другим, что делало бы его жизнь более приятной; и они думали о том, какое,
должно быть, скорбное лицо было у молодой дамы, когда он прощался с ней в
купе и целовал ей лицо и плечи. Оба они встречали ее в городе, а Буркин
был даже знаком с ней и находил ее красивой.
1 2 3
может повести наша любовь, если у нас не хватит сил бороться с нею: мне
казалось невероятным, что эта моя тихая, грустная любовь вдруг грубо
оборвет счастливое течение жизни ее мужа, детей, всего этого дома, где
меня так любили и где мне так верили. Честно ли это? Она пошла бы за мной,
но куда? Куда бы я мог увести ее? Другое дело, если бы у меня была
красивая, интересная жизнь, если б я, например, боролся за освобождение
родины или был знаменитым ученым, артистом, художником, а то ведь из одной
обычной, будничной обстановки пришлось бы увлечь ее в другую такую же или
еще более будничную. И как бы долго продолжалось наше счастье? Что было бы
с ней в случае моей болезни, смерти, или, просто, если бы мы разлюбили
друг друга?
И она, по-видимому, рассуждала подобным же образом. Она думала о
муже, о детях, о своей матери, которая любила ее мужа, как сына. Если б
она отдалась своему чувству, то пришлось бы лгать или говорить правду, а в
ее положении то и другое было бы одинаково страшно и неудобно. И ее мучил
вопрос: принесет ли мне счастье ее любовь, не осложнит ли она моей жизни,
и без того тяжелой, полной всяких несчастий? Ей казалось, что она уже
недостаточно молода для меня, недостаточно трудолюбива и энергична, чтобы
начать новую жизнь, и она часто говорила с мужем о том, что мне нужно
жениться на умной, достойной девушке, которая была бы хорошей хозяйкой,
помощницей, - и тотчас же добавляла, что во всем городе едва ли найдется
такая девушка.
Между тем годы шли. У Анны Алексеевны было уже двое детей. Когда я
приходил к Лугановичам, прислуга улыбалась приветливо, дети кричали, что
пришел дядя Павел Константиныч, и вешались мне на шею; все радовались. Не
понимали, что делалось в моей душе, и думали, что я тоже радуюсь. Все
видели во мне благородное существо. И взрослые и дети чувствовали, что по
комнате ходит благородное существо, и это вносило в их отношения ко мне
какую-то особую прелесть, точно в моем присутствии и их жизнь была чище и
красивее. Я и Анна Алексеевна ходили вместе в театр, всякий раз пешком; мы
сидели в креслах рядом, плечи наши касались, я молча брал из ее рук
бинокль и в это время чувствовал, что она близка мне, что она моя, что нам
нельзя друг без друга, но, по какому-то странному недоразумению, выйдя из
театра, мы всякий раз прощались и расходились, как чужие. В городе уже
говорили о нас бог знает что, но из всего, что говорили, не было ни одного
слова правды.
В последние годы Анна Алексеевна стала чаще уезжать то к матери, то к
сестре; у нее уже бывало дурное настроение, являлось сознание
неудовлетворенной, испорченной жизни, когда не хотелось видеть ни мужа, ни
детей. Она уже лечилась от расстройства нервов.
Мы молчали, и все молчали, а при посторонних она испытывала какое-то
странное раздражение против меня; о чем бы я ни говорил, она не
соглашалась со мной, и если я спорил, то она принимала сторону моего
противника. Когда я ронял что-нибудь, то она говорила холодно:
- Поздравляю вас.
Если, идя с ней в театр, я забывал взять бинокль, то потом она
говорила:
- Я так и знала, что вы забудете.
К счастью или к несчастью, в нашей жизни не бывает ничего, что не
кончалось бы рано или поздно. Наступило время разлуки, так как Лугановича
назначили председателем в одной из западных губерний. Нужно было продавать
мебель, лошадей, дачу. Когда ездили на дачу и потом возвращались и
оглядывались, чтобы в последний раз взглянуть на сад, на зеленую крышу, то
было всем грустно, и я понимал, что пришла пора прощаться не с одной
только дачей. Было решено, что в конце августа мы проводим Анну Алексеевну
в Крым, куда посылали ее доктора, а немного погодя уедет Луганович с
детьми в свою западную губернию.
Мы провожали Анну Алексеевну большой толпой. Когда она уже простилась
с мужем и детьми и до третьего звонка оставалось одно мгновение, я вбежал
к ней в купе, чтобы положить на полку одну из ее корзинок, которую она
едва не забыла; и нужно было проститься. Когда тут, в купе, взгляды наши
встретились, душевные силы оставили нас обоих, я обнял ее, она прижалась
лицом к моей груди, и слезы потекли из глаз; целуя ее лицо, плечи, руки,
мокрые от слез, - о, как мы были с ней несчастны! - я признался ей в своей
любви, и со жгучей болью в сердце я понял, как ненужно, мелко и как
обманчиво было все то, что нам мешало любить. Я понял, что когда любишь,
то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более
важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем
смысле, или не нужно рассуждать вовсе.
Я поцеловал в последний раз, пожал руку, и мы расстались - навсегда.
Поезд уже шел. Я сел в соседнем купе, - оно было пусто, - и до первой
станции сидел тут и плакал. Потом пошел к себе в Софьино пешком...
Пока Алехин рассказывал, дождь перестал и выглянуло солнце. Буркин и
Иван Иваныч вышли на балкон; отсюда был прекрасный вид на сад и на плес,
который теперь на солнце блестел, как зеркало. Они любовались и в то же
время жалели, что этот человек с добрыми, умными глазами, который
рассказывал им с таким чистосердечием, в самом деле вертелся здесь, в этом
громадном имении, как белка в колесе, а не занимался наукой или чем-нибудь
другим, что делало бы его жизнь более приятной; и они думали о том, какое,
должно быть, скорбное лицо было у молодой дамы, когда он прощался с ней в
купе и целовал ей лицо и плечи. Оба они встречали ее в городе, а Буркин
был даже знаком с ней и находил ее красивой.
1 2 3