Меняет русло и, гляди, доменяется до той поры, покеда совсем высохнет. За
Кургасовым болота и пруда были, а нынче где они? А куда ручьи девались? У
нас вот в этом самом лесу ручей тек, и такой ручей, что мужики в нем верши
ставили и щук ловили, дикая утка около него зимовала, а нынче в нем и в
половодье не бывает путевой воды. Да, брат, куда ни взглянь, везде худо.
Везде!
Наступило молчание. Мелитон задумался и уставил глаза в одну точку.
Ему хотело вспомнить хоть одно место в природе, которого еще не коснулась
всеохватывающая гибель. По туману и косым дождевым полосам, как по матовым
стеклам, заскользили светлые пятна, но тотчас же угасли - это восходившее
солнце старалось пробиться сквозь облака и взглянуть на землю.
- Да и леса тоже... - пробормотал Мелитон.
- И леса тоже... - повторил пастух. - И рубят их, и горят они, и
сохнут, а новое не растет. Что и вырастет, то сейчас его рубят; сегодня
взошло, а завтра, гляди, и срубили люди - так без конца-краю, покеда
ничего не останется. Я, добрый человек, с самой воли хожу с обчественным
стадом, до воли тоже был у господ в пастухах, пас на этом самом месте и,
покеда живу, не помню того летнего дня, чтобы меня тут не было. И все
время я божьи дела примечаю. Пригляделся я, брат, за свой век и так теперь
понимаю, что всякая растения на убыль пошла. Рожь ли взять, овощ ли,
цветик ли какой, все к одному клонится.
- Зато народ лучше стал, - заметил приказчик.
- Чем это лучше?
- Умней. - Умней-то умней, это верно, паря, да что с того толку? На
кой прах людям ум перед погибелью-то? Пропадать и без всякого ума можно. К
чему охотнику ум, коли дичи нет? Я так рассуждаю, что бог человеку ум дал,
а силу взял. Слаб народ стал, до чрезвычайности слаб. К примеру меня
взять... Грош мне цена, во всей деревне я самый последний мужик, а
все-таки, паря, сила есть. Ты вот гляди, мне седьмой десяток, а я
день-деньской пасу, да еще ночное стерегу за двугривенный и спать не сплю,
и не зябну; сын мой умней меня, а поставь его заместо меня, так он завтра
же прибавки запросит или лечиться пойдет. Так-тось. Я, акроме хлебушка,
ничего не потребляю, потому хлеб наш насущный даждь нам днесь, и отец мой,
акроме хлеба, ничего не ел, и дед, а нынешнему мужику и чаю давай, и
водки, и булки, и чтобы спать ему от зари до зари, и лечиться, и всякое
баловство. А почему? Слаб стал, силы в нем нет вытерпеть. Он и рад бы не
спать, да глаза липнут - ничего не поделаешь.
- Это верно, - согласился Мелитон. - Настоящий нынче мужик.
- Нечего греха таить, плошаем из года в год. Ежели теперича в
рассуждении господ, то те пуще мужика ослабли. Нынешний барин все
превзошел, такое знает, чего бы и знать не надо, а что толку? Поглядеть на
него, так жалость берет... Худенький, мозглявенький, словно венгерец какой
или француз, ни важности в нем, ни вида - одно только звание, что барин.
Нет у него, сердешного, ни места, ни дела, и не разберешь, что ему надо.
Али оно с удочкой сидит и рыбку ловит, али оно лежит вверх пузом и книжку
читает, али промеж мужиков топчется и разные слова говорит, а которое
голодное, то в писаря нанимается. Так и живет пустяком, и нет того в уме,
чтобы себя к настоящему делу приспособить. Прежние баре наполовину
генералы были, а нынешние - сплошной мездрюшка!
- Обедняли сильно, - сказал Мелитон.
- Потому и обедняли, что бог силу отнял. Супротив бога-то не пойдешь.
Мелитон опять уставился в одну точку. Подумав немного, он вздохнул,
как вздыхают степенные, рассудительные люди, покачал головой и сказал:
- А все отчего? Грешим много, бога забыли... и такое, значит, время
подошло, чтобы всему конец. И то сказать, не век же миру вековать - пора и
честь знать.
Пастух вздохнул и, как бы желая прекратить неприятный разговор,
отошел от березы и стал считать глазами коров.
- Ге-ге-гей! - крикнул он. - Ге-ге-гей! А чтоб вас, нет на вас
переводу! Занесла в чепыгу нечистая сила! Тю-лю-лю!
Он сделал сердитое лицо и пошел к кустам собирать стадо. Мелитон
поднялся и тихо побрел по опушке. Он глядел себе под ноги и думал; ему все
еще хотелось вспомнить хоть что-нибудь, чего еще не коснулась бы смерть.
По косым дождевым полосам опять поползли светлые пятна; они прыгнули на
верхушки леса и угасли в мокрой листве. Дамка нашла под кустом ежа и,
желая обратить на него внимание хозяина, подняла воющий лай.
- Было у вас затмение аль нет? - крикнул из-за кустов пастух.
- Было! - ответил Мелитон.
- Так. Везде народ жалуется, что было. Значит, братушка, и в небе
непорядок-то! Недаром оно... Ге-ге-гей! гей!
Согнав стадо на опушку, пастух прислонился к березе, поглядел на
небо, не спеша вытащил из-за пазухи свирель и заиграл. По-прежнему играл
он машинально и брал не больше пяти-шести нот; как будто свирель попала
ему в руки только первый раз, звуки вылетали из нее нерешительно, в
беспорядке, не сливаясь в мотив, но Мелитону, думавшему о погибели мира,
слышалось в игре что-то очень тоскливое и противное, чего бы он охотно не
слушал. Самые высокие пискливые ноты, которые дрожали и обрывались,
казалось, неутешно плакали, точно свирель была больна и испугана, а самые
нижние ноты почему-то напоминали туман, унылые деревья, серое небо. Такая
музыка казалась к лицу и погоде, и старику, и его речам.
Мелитону захотелось жаловаться. Он подошел к старику и, глядя на его
грустное, насмешливое лицо и на свирель, забормотал:
- И жить хуже стало, дед. Совсем невмоготу жить. Неурожаи,
бедность... падежи то и дело, болезни... Одолела нужда.
Пухлое лицо приказчика побагровело и приняло тоскующее, бабье
выражение. Он пошевелил пальцами, как бы ища слов, чтобы передать свое
неопределенное чувство, и продолжал:
- Восемь человек детей, жена... и мать еще живая, а жалованья
всего-навсего десять рублей в месяц на своих харчах. От бедности жена
осатанела... сам я запоем. Человек я рассудительный, степенный,
образование имею. Мне бы дома сидеть, в спокойствии, а я целый день, как
собака, с ружьем, потому нет никакой моей возможности: опротивел дом!
Чувствуя, что язык бормочет вовсе не то, что хотелось бы высказать,
приказчик махнул рукой и сказал с горечью:
- Коли погибать миру, так уж скорей бы! Нечего канитель и людей
попусту мучить...
Старик отнял от губ свирель и, прищурив один глаз, поглядел в ее
малое отверстие. Лицо его было грустное и, как слезами, покрыто крупными
брызгами. Он улыбнулся и сказал:
- Жалко, братушка! И, боже, как жалко! Земля, лес, небо... тварь
всякая - все ведь это сотворено, приспособлено, во всем умственность есть.
1 2 3