- Мало ли чего! - сказал фельдшер таким тоном, как будто от него
зависело жить старухе или умереть. - Ну, так вот, любезный, будешь
прикладывать ей на голову холодный компресс и давай вот эти порошки по два
в день. А засим до свидания, бонжур.
По выражению его лица Яков видел, что дело плохо и что уж никакими
порошками не поможешь; для него теперь ясно было, что Марфа помрет очень
скоро, не сегодня-завтра. Он слегка тронул фельдшера под локоть, подмигнул
глазом и сказал вполголоса:
- Ей бы, Максим Николаич, банки поставить.
- Некогда, некогда, любезный. Бери свою старуху и уходи с богом. До
свидания.
- Сделайте такую милость, - взмолился Яков. - Сами изволите знать,
если б у нее, скажем, живот болел или какая внутренность, ну, тогда
порошки и капли, а то ведь в ней простуда! При простуде первое дело -
кровь гнать, Максим Николаич.
А фельдшер уже вызвал следующего больного, и в приемную входила баба
с мальчиком.
- Ступай, ступай... - сказал он Якову, хмурясь. - Нечего тень
наводить.
- В таком случае поставьте ей хоть пиявки! Заставьте вечно бога
молить!
Фельдшер вспылил и крикнул:
- Поговори мне еще! Ддубина....
Яков тоже вспылил и побагровел весь, но не сказал ни слова, а взял
под руку Марфу и повел ее из приемной. Только когда уж садились в телегу,
он сурово и насмешливо поглядел на больницу и сказал:
- Насажали вас тут, артистов! Богатому небось поставил бы банки, а
для бедного человека и одной пиявки пожалел. Ироды!
Когда приехали домой, Марфа, войдя в избу, минут десять простояла,
держась за печку. Ей казалось, что если она ляжет, то Яков будет говорить
об убытках и бранить ее за то, что она все лежит и не хочет работать. А
Яков глядел на нее со скукой вспоминал, что завтра Иоанна Богослова,
послезавтра Николая Чудотворца, а потом воскресенье, потом понедельник -
тяжелый день. Четыре дня нельзя будет работать, а наверное Марфа умрет в
какой-нибудь из этих дней; значит, гроб надо делать сегодня. Он взял свой
железный аршин, подошел к старухе и снял с нее мерку. Потом она легла, а
он перекрестился и стал делать гроб.
Когда работа была кончена, Бронза надел очки и записал в свою книжку:
"Марфе Ивановой гроб - 2 р. 40 к.".
И вздохнул. Старуха все время лежала молча с закрытыми глазами. Но
вечером, когда стемнело, она вдруг позвала старика.
- Помнишь, Яков? - спросила она, глядя на него радостно. - Помнишь,
пятьдесят лет назад нам бог дал ребеночка с белокурыми волосиками? Мы с
тобой тогда все на речке сидели и песни пели... под вербой. - И, горько
усмехнувшись, она добавила: - Умерла девочка.
Яков напряг память, но никак не мог вспомнить ни ребеночка, ни вербы.
- Это тебе мерещится, - сказал он.
Приходил батюшка, приобщал и соборовал. Потом Марфа стала бормотать
что-то непонятное и к утру скончалась.
Старухи соседки обмыли, одели и в гроб положили. Чтобы не платить
лишнего дьячку, Яков сам читал псалтирь, и за могилку с него ничего не
взяли, так как кладбищенский сторож был ему кум. Четыре мужика несли до
кладбища гроб, но не за деньги, а из уважения. Шли за гробом старухи,
нищие, двое юродивых, встречный народ набожно крестился... И Яков был
очень доволен, что все так честно, благопристойно и дешево и ни для кого
не обидно. Прощаясь в последний раз с Марфой, он потрогал рукой гроб и
подумал: "Хорошая работа!"
Но когда он возвращался с кладбища, его взяла сильная тоска. Ему
что-то нездоровилось: дыхание было горячее и тяжкое, ослабели ноги, тянуло
к питью. А тут еще полезли в голову всякие мысли. Вспомнилось опять, что
за всю свою жизнь он ни разу не пожалел Марфы, не приласкал. Пятьдесят два
года, пока они жили в одной избе, тянулись долго-долго, но как-то так
вышло, что за все это время он ни разу не подумал о ней, не обратил
внимания, как будто она была кошка или собака. А ведь она каждый день
топила печь, варила и пекла, ходила по воду, рубила дрова, спала с ним на
одной кровати, а когда он возвращался пьяный со свадеб, она всякий раз с
благословением вешала его скрипку на стену и укладывала его спать, и все
это молча, с робким, заботливым выражением.
Навстречу Якову, улыбаясь и кланяясь, шел Ротшильд.
- А я вас ищу, дяденька! - сказал он. - Кланялись вам Мойсей Ильич и
велели вам зараз приходить к нам.
Якову было не до того. Ему хотелось плакать.
- Отстань! - сказал он и пошел дальше.
- А как же это можно? - встревожился Ротшильд, забегая вперед. -
Мойсей Ильич будут обижаться! Они велели зараз!
Якову показалось противно, что жид запыхался, моргает и что у него
так много рыжих веснушек. И было гадко глядеть на его зеленый сюртук с
темными латками и на всю его хрупкую, деликатную фигурку.
- Что ты лезешь ко мне, чеснок? - крикнул Яков. - Не приставай!
Жид рассердился и тоже крикнул:
- Но ви, пожалуйста, потише, а то ви у меня через забор полетите!
- Прочь с глаз долой! - заревел Яков и бросился на него с кулаками. -
Житья нет от пархатых!
Ротшильд помертвел от страха, присел и замахал руками над головой,
как бы защищаясь от ударов, потом вскочил и побежал прочь что есть духу.
На бегу он подпрыгивал, всплескивал руками, и видно было, как вздрагивала
его длинная, тощая спина. Мальчишки обрадовались случаю и бросились за ним
с криками: "Жид! Жид!" Собаки тоже погнались за ним с лаем. Кто-то
захохотал, потом свистнул, собаки залаяли громче и дружнее... Затем,
должно быть, собака укусила Ротшильда, так как послышался отчаянный,
болезненный крик.
Яков погулял по выгону, потом пошел по краю города куда глаза глядят,
и мальчишки кричали: "Бронза идет! Бронза идет!" А вот и река. Тут с
писком носились кулики, крякали утки. Солнце сильно припекало, и от воды
шло такое сверканье, что было больно смотреть. Яков прошелся по тропинке
вдоль берега и видел, как из купальни вышла полная краснощекая дама, и
подумал про нее: "Ишь ты, выдра!" Недалеко от купальни мальчишки ловили на
мясо раков; увидев его, они стали кричать со злобой: "Бронза! Бронза!" А
вот широкая старая верба с громадным дуплом, а на ней вороньи гнезда... И
вдруг в памяти Якова, как живой, вырос младенчик с белокурыми волосами и
верба, про которую говорила Марфа. Да, это и есть та самая верба -
зеленая, тихая, грустная... Как она постарела, бедная!
Он сел под нее и стал вспоминать. На том берегу, где теперь заливной
луг, в ту пору стоял крупный березовый лес, а вон на той лысой горе, что
виднеется на горизонте, тогда синел старый-старый сосновый бор. По реке
ходили барки. А теперь все ровно и гладко, и на том берегу стоит одна
только березка, молоденькая и стройная, как барышня, а на реке только утки
да гуси, и не похоже, чтобы здесь когда-нибудь ходили барки.
1 2 3