Теперь взгляд остановился, и периметр постепенно съеживается в точку, а
безобразие вылезает из-за затылка и поглощает замызганное пространство,
как чернила, заливающие тетрадь двоечника. Уши набиты обрывками случайных
фраз, скрежетом и треском ломающегося бытия, фальшивыми мелодиями чужих
неоконченных драм и неудовлетворенных страстей. Эти звуки бесконечной чередой
носятся по бескрайним лабиринтам внутреннего уха, отражаются, сливаясь,
блекнут и умирают. Все это как бы снаружи. А внутри тихо клокочет липкий,
вязкий клей подсознания, и пузыри мыслей силятся вырваться наружу. Каждый
пузырь кажется очень важным и значительным, пока он ворочается в клею,
но вырываясь из него, тут же лопается, оставляя лишь легкий пар беспокойства,
да невесомые слова. Слова парят в сознании, как пушинки одуванчика, пока
их не подхватит пронзительный ветер бытия и не унесет прочь. Он расшвыривает
пушинки слов куда попало, и несется дальше один, расталкивая небесные тела
и волнуя мировой эфир. Чистый и свободный, с необыкновенной легкостью проникает
он за ту неприступную стену, которая отделяет суетный мир быстро меняющихся
дрожащих теней от мира вечных и совершенных вещей. Эти вещи, должно быть,
правильной формы, хотя нельзя сказать, какой именно. Они все светятся изнутри.
Все, кроме одной, которая глубокого черного цвета и вбирает в себя свет
всех остальных вещей. Они располагаются частично одна внутри другой, но
это нисколько им не мешает. Периметра там нет. Нет и движения. И внутренний
свет этот не холодный и не теплый, он не резок и не ласков, но он ровный,
постоянный, идущий изнутри, из самых недр мироздания, никогда не угасает
и не меняется. Тщетно пытается взгляд пробуравить неприступную стену, отделяющую
его от этого мира. Но ему никогда это не удается. Гадкое ползучее безобразие
застилает беспомощный взгляд. Оно цвета врожденной тупости, цвета затылочного
зрения, цвета колготок старой девы, злобствующей на весь мир. А может,
вовсе и нет никакого такого безобразия, а есть только непреходящее человеческое
бессилие и усталость... Наконец взгляд не выдерживает и начинает дрожать,
а потом вновь обреченно пускается привычным путем -- от центра к периметру,
от периметра к центру. Безобразие с неохотой уползает на свое место, ближе
к к затылку и там затаивается до поры. С грохотом захлопывается котел подсознания
с кипящим клеем, и лишь изредка из-под крышки вырывается пар. Привычный
ритм жизни вновь пускает в ход бесчисленные винтики и колесики, двигающие
взгляд туда и сюда, и так будет продолжаться до тех пор, пока однажды,
в единый и неуловимый миг он не остановится совсем и не погаснет. Тогда
быстротечный ветер бытия налетит и понесет его сквозь все преграды, чтобы
однажды легко и просто зажечь его вновь, но где и когда -- неизвестно.
Кое-что о полетах
Не все привычные вещи так просты, как кажется привычному уму. Вот
только представьте себе: реактивный лайнер летит строго на Север, и его 120
пассажиров и 47 членов экипажа неплохо себя чувствуют. Авиадиспетчер следит
за полетом с земли и, ему ничего не стоит поймать радаром его координаты. А
вот большая навозная муха. Она тоже летит строго на север. С земли за ней
следит серый пушистый котенок, но поймать ее он не может и только зря машет
лапой по воздуху. Муха, конечно, не самолет, но ведь и котенок -- не
авиадиспетчер! С другой стороны, если самолет может лететь строго на Север,
то почему муха не может себе этого позволить? В самом деле, никто и ничто не
может запретить мухе лететь куда угодно. Муха -- сама себе и пассажир, и
экипаж. Ей не нужны ангары и аэродромная обслуга, и заправляется она чем
угодно -- сначала кусочком дерьма на заднем дворе, а потом еще и каплей
вишневого варенья с вашего блюдечка. Муха садится на любую поверхность и
ползает по оконному стеклу вверх и вниз. Лайнер садится только на бетонную
полосу, а по оконному стеклу ползать вообще не умеет, да и летает хуже, хотя
и значительно быстрее. В данный момент он пролетает на рекой, вдоль
фарварера которой летит утка-кряква, как ни странно, тоже строго на Север.
Утка летит медленнее, чем самолет, зато плавает гораздо быстрее. Посудите
сами -- за то время, пока утка проплывет 100 английских ярдов, самолет не
проплывет и половины, и скорее всего, вообще утонет. Самолет, кроме того, не
умеет нырять, дробить ил, ловить червяков и лягушек и щелкать клювом. Хотя
утка тоже не умеет щелкать клювом -- это аист умеет. Можно предположить, что
аист научился щелкать клювом у некоторых людей мужеска пола, которых ему
приходится посещать по долгу службы. Бывает так, что мужчина расслабится и
разевает клюв, в который затем попадает муха, и возможно даже не одна. И вот
тут-то, в конце концов, появляется зловредная длинноногая птица с вопящим
свертком в зубах. Ах ты, господи, -- восклицает жертва -- это что же, я уже
папа? Ну да, конечно! Не надо было клювом щелкать! И уж тем более не след
садиться на самолет и лететь строго на Север. От алиментов далеко не
улетишь! Впрочем, мы отклонились от темы. Итак, самолет плавает хуже, чем
утка, но ездит по земле безусловно лучше. У утки даже и колес нет в помине.
Впрочем, и у мухи колес тоже нет, зато есть лапы -- целых шесть, и на каждой
сидят микробы, что доставляет людям немало досады и неудовольствия. Если
разобраться, то у самолета на колесах микробов гораздо больше, чем у мухи на
лапах, но почему-то людей это никак не беспокоит. Возможно, это потому, что
самолеты не садятся на лицо и не ползают по тарелкам и чашкам. Зато
некоторые самолеты сбрасывают бомбы и ракеты, на которых нет никаких
микробов, но почему-то людей это никак не успокаивает. Самолеты сбрасывают
бомбы и ракеты, тараканы сбрасывают коконы с тараканьими яйцами, а атомные
станции сбрасывают радиоактивные отходы. Никто ничего хорошего не сбрасывает
-- это уже проверено: сбрасывают всегда какую-нибудь гадость, а все хорошее
держат при себе. И когда все это достанет так, что терпеть уже невозможно,
пытаются улететь от всего это подальше. Разбегаются, спотыкаясь и падая,
мучительно взлетают и летят, поджав лапы, трепеща крыльями, жужжа моторами,
заткнув уши и нос, со скорбным и болезненным выражением лица, и надеются,
что там, куда они прилетят, будет лучше. Лучше не будет, будет только хуже,
и они это прекрасно понимают, но все-равно летят, сбрасывая по дороге всякую
гадость на голову еще не взлетевшим собратьям. Летят потому что не лететь
нельзя, потому что пока летишь, есть надежда, потому что само чувство полета
окрыляет, и можно хотя бы на время забыть, что для того, чтобы взлететь,
приходится всю жизнь заправляться дерьмом, в надежде однажды взлететь и
долететь до своего заветного блюдца с клубничным вареньем, которое ждет не
дождется на далеком и прекрасном Северном Полюсе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13