Стремление к, независимости казалось ему вполне естественным.
За время своего короткого пребывания на Аспатрии Голлубей успел кое-что узнать о планете, в том числе и то, что местные жители никогда не ходят в горные леса, даже солдаты отказываются выполнять такие приказы. В переплетающихся ветвях обитали странные всеядные создания, — которых — из-за схожести их внешнего вида с одеялом и характерного повторяющегося рисунка — рядовые окрестили коврами-самолетами. В самом по себе этом названии не было ничего ужасного, но маскировало оно страх и отвращение людей к врагу, который нападал без предупреждения, от которого невозможно было отбиться и который нес смерть, особенно отвратительную даже по меркам Легиона. Командование Легиона на Аспатрии приказало каждому, кто увидит, как его товарища жрет ковер-самолет, немедленно пристрелить бедолагу. Те легионеры, которым доводилось совершать такое, сами потом брали клятву с товарищей, что те не будут колебаться ни секунды, случись им попасть в лапы чудовища.
Итак, Голлубей осторожно пробирался сквозь пронизанный лучами света безмолвный лес и кипел от возмущения. Военная служба не нравилась ему вообще, но особенное негодование вызывал приказ очистить от аспатрианцев лес, в котором их и быть то не могло. Вдобавок ко всему сопровождали его два прекрасных солдата — Оззи Дрэбл и Хек Мэгилл, за чьи жизни он чувствовал себя ответственным. Голлубей считал их друзьями, несмотря на строгие правила Легиона, касающиеся взаимоотношений офицеров с рядовыми. В их полку, восемьдесят первом, офицеры не пользовались усилителями команд, что в принципе давало ветеранам возможность всласть поиздеваться над неопытным юным лейтенантом. Но Дрэбл и Мэгилл всегда уважали и поддерживали Голлубея, и теперь он отчаянно волновался, как бы с ними чего-нибудь не случилось по его вине.
Они шли, Голлубей посередине, и тут упал первый ковер-самолет.
Голлубей услышал мягкий удар и приглушенный крик справа от себя. Он быстро повернулся и увидел, как, обернутый ужасными мягкими складками на землю, падает Мэгилл. Крохотные щупальца уже приникли к его телу, и, когда пищеварительные соки начали действовать, легионер забился в судорогах. Пораженный ужасом Голлубей только смотрел, не в силах пошевелиться.
— В сторону, лейтенант! — крикнул слева Дрэбл. — А то я не смогу попасть в него!
Голлубей повернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как второй ковер падает на Дрэбла, уже присевшего и изготовившегося стрелять. Сжавшись в тугой комок, чудовище падало на жертву как камень, и лишь над самой головой Дрэбла развернулось во всю ширь. Дрэбл не закричал, но ярость его схватки с монстром яснее всяких слов сказала Голлубею, что он должен поскорее исполнить последний, и самый дорогой, дружеский долг.
Беззвучно шевеля губами, Голлубей попробовал прицелиться. И тут он услышал какой-то слабый шум в ветвях прямо над головой. Он отшвырнул винтовку и побежал как человек, за которым гонятся демоны… и бежал еще долго, пока не очутился на спасительной опушке…
Долго глядел Мирр в таинственные серые глубины заиндевевшего окна. Он дошел до конца дороги, и дорога кончилась тупиком. Он узнал, кто он такой, он узнал, что он такое, и понял, что жить с этим знанием не сможет. Слишком тяжела ноша.
«Мне осталось одно, — решил он, — вступить в Легион. И забыть…»
Физическое его состояние было весьма плачевным, но зазывалы Легиона так стремились пополнить убывающие ряды его полков, что брали любого, если его можно было привести в норму, не укладывая на месяц в хирургическое отделение. По той же самой причине от новобранцев никогда не требовали деталей их прошлой жизни, но Мирру вполне определенно было указано, что без псевдонима ему не обойтись. Известность его семьи в Легионе подразумевала, что он не может назваться Норманом Голубеем, а на пути принятия имени Лев Толстой стояли неисчислимые трудности.
— Анна Каренина — слишком рискованно, — бормотал он себе в бороду, — я и с мужскими-то именами ухитрился два раза не справиться.
Раздобыв у бармена клочок бумаги, он подумал немного, и написал на нем печатными буквами: ИУДА ФИНК.
Посмотрев с печальным удовлетворением на бумажку, он засунул ее в карман и направился к выходу, но у самой двери остановился, размышляя о поджидающих за ней холоде и ненависти. Прошло несколько секунд, прежде чем он осознал беспочвенность своих страхов — после того, что он пережил, будущее, любое будущее, окажется для него светлым.
Он открыл дверь, вышел из бара, и чуть не столкнулся с двумя оскарами.
Бронзовые великаны мгновенно преградили ему путь, загоняя обратно в бар, и он понял, что если не произойдет чуда, на этот раз он обречен.
Он уже поднимал руки в знак того, что сдается, когда нечто похожее на чудо все-таки произошло. Его второе «я», Норман Голлубей, закончив, очевидно, дела в парикмахерской, пересек улицу неподалеку от них и направил свои стопы к обшарпанным стенам Форт-Экклса. Не обращая внимания на окружающее и не поднимая глаз, Голлубей втащил свое тело на невысокое крылечко и скрылся за дверями призывного пункта.
Оскары внимательно следили за его появлением и исчезновением, потом головы их повернулись, они уставились друг другу в глаза, и Мирр мог бы поклясться, что лица их выражали в этот момент растерянность и удивление. Благодаря небо за ниспосланную возможность, он проскользнул под все еще вытянутыми руками оскаров и ринулся к свободе. Адская боль в ребрах несколько замедлила его бег, но в нескольких шагах уже виднелся вход в неизбежную аллею и, благодарно всхлипывая, Мирр бросился в нее.
Грузовик, выезжавший из аллеи в это самое мгновение, ударил его, подбросив в воздух.
Мирр неподвижно лежал на асфальте и смотрел в небо. Он знал, что нет смысла стараться вделать что-нибудь более конструктивное — он слышал, как хрустнули его кости, и чувствовал, как сместились составные части его тела. Где-то далеко водитель грузовика кричал, что он не виноват, но замолк, увидев появившихся на месте происшествия оскаров.
Бронзовые лица склонились над Мирром, широкие бронзовые плечи затмили небо. Один из оскаров поднял его, взял на руки, и боль, которую принесло это движение, подсказала Мирру, что смерть близка. Долгое паломничество кончилось.
Потом все смешалось. Боль и сознание уходили и возвращались с таинственной регулярностью, напоминавшей смену дня и ночи. Он слабо сознавал, что его с бешеной скоростью несут по городским улицам, что кожа оскаров теплая, а не холодная, как ему казалось раньше… Лязг тяжелых стальных дверей звездолета… звезды на черном экране… звезды, несущиеся мимо… вид из космоса на зеленую с белым планету, которая могла быть только Аспатрией… пляшущие пятна света и тени, по которым он, сделав неимоверное умственное усилие, определил, что лежит под переплетенными ветвями… под ветвями деревьев… под переплетенными ветвями в горном лесу на Аспатрии…
— Нет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
За время своего короткого пребывания на Аспатрии Голлубей успел кое-что узнать о планете, в том числе и то, что местные жители никогда не ходят в горные леса, даже солдаты отказываются выполнять такие приказы. В переплетающихся ветвях обитали странные всеядные создания, — которых — из-за схожести их внешнего вида с одеялом и характерного повторяющегося рисунка — рядовые окрестили коврами-самолетами. В самом по себе этом названии не было ничего ужасного, но маскировало оно страх и отвращение людей к врагу, который нападал без предупреждения, от которого невозможно было отбиться и который нес смерть, особенно отвратительную даже по меркам Легиона. Командование Легиона на Аспатрии приказало каждому, кто увидит, как его товарища жрет ковер-самолет, немедленно пристрелить бедолагу. Те легионеры, которым доводилось совершать такое, сами потом брали клятву с товарищей, что те не будут колебаться ни секунды, случись им попасть в лапы чудовища.
Итак, Голлубей осторожно пробирался сквозь пронизанный лучами света безмолвный лес и кипел от возмущения. Военная служба не нравилась ему вообще, но особенное негодование вызывал приказ очистить от аспатрианцев лес, в котором их и быть то не могло. Вдобавок ко всему сопровождали его два прекрасных солдата — Оззи Дрэбл и Хек Мэгилл, за чьи жизни он чувствовал себя ответственным. Голлубей считал их друзьями, несмотря на строгие правила Легиона, касающиеся взаимоотношений офицеров с рядовыми. В их полку, восемьдесят первом, офицеры не пользовались усилителями команд, что в принципе давало ветеранам возможность всласть поиздеваться над неопытным юным лейтенантом. Но Дрэбл и Мэгилл всегда уважали и поддерживали Голлубея, и теперь он отчаянно волновался, как бы с ними чего-нибудь не случилось по его вине.
Они шли, Голлубей посередине, и тут упал первый ковер-самолет.
Голлубей услышал мягкий удар и приглушенный крик справа от себя. Он быстро повернулся и увидел, как, обернутый ужасными мягкими складками на землю, падает Мэгилл. Крохотные щупальца уже приникли к его телу, и, когда пищеварительные соки начали действовать, легионер забился в судорогах. Пораженный ужасом Голлубей только смотрел, не в силах пошевелиться.
— В сторону, лейтенант! — крикнул слева Дрэбл. — А то я не смогу попасть в него!
Голлубей повернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как второй ковер падает на Дрэбла, уже присевшего и изготовившегося стрелять. Сжавшись в тугой комок, чудовище падало на жертву как камень, и лишь над самой головой Дрэбла развернулось во всю ширь. Дрэбл не закричал, но ярость его схватки с монстром яснее всяких слов сказала Голлубею, что он должен поскорее исполнить последний, и самый дорогой, дружеский долг.
Беззвучно шевеля губами, Голлубей попробовал прицелиться. И тут он услышал какой-то слабый шум в ветвях прямо над головой. Он отшвырнул винтовку и побежал как человек, за которым гонятся демоны… и бежал еще долго, пока не очутился на спасительной опушке…
Долго глядел Мирр в таинственные серые глубины заиндевевшего окна. Он дошел до конца дороги, и дорога кончилась тупиком. Он узнал, кто он такой, он узнал, что он такое, и понял, что жить с этим знанием не сможет. Слишком тяжела ноша.
«Мне осталось одно, — решил он, — вступить в Легион. И забыть…»
Физическое его состояние было весьма плачевным, но зазывалы Легиона так стремились пополнить убывающие ряды его полков, что брали любого, если его можно было привести в норму, не укладывая на месяц в хирургическое отделение. По той же самой причине от новобранцев никогда не требовали деталей их прошлой жизни, но Мирру вполне определенно было указано, что без псевдонима ему не обойтись. Известность его семьи в Легионе подразумевала, что он не может назваться Норманом Голубеем, а на пути принятия имени Лев Толстой стояли неисчислимые трудности.
— Анна Каренина — слишком рискованно, — бормотал он себе в бороду, — я и с мужскими-то именами ухитрился два раза не справиться.
Раздобыв у бармена клочок бумаги, он подумал немного, и написал на нем печатными буквами: ИУДА ФИНК.
Посмотрев с печальным удовлетворением на бумажку, он засунул ее в карман и направился к выходу, но у самой двери остановился, размышляя о поджидающих за ней холоде и ненависти. Прошло несколько секунд, прежде чем он осознал беспочвенность своих страхов — после того, что он пережил, будущее, любое будущее, окажется для него светлым.
Он открыл дверь, вышел из бара, и чуть не столкнулся с двумя оскарами.
Бронзовые великаны мгновенно преградили ему путь, загоняя обратно в бар, и он понял, что если не произойдет чуда, на этот раз он обречен.
Он уже поднимал руки в знак того, что сдается, когда нечто похожее на чудо все-таки произошло. Его второе «я», Норман Голлубей, закончив, очевидно, дела в парикмахерской, пересек улицу неподалеку от них и направил свои стопы к обшарпанным стенам Форт-Экклса. Не обращая внимания на окружающее и не поднимая глаз, Голлубей втащил свое тело на невысокое крылечко и скрылся за дверями призывного пункта.
Оскары внимательно следили за его появлением и исчезновением, потом головы их повернулись, они уставились друг другу в глаза, и Мирр мог бы поклясться, что лица их выражали в этот момент растерянность и удивление. Благодаря небо за ниспосланную возможность, он проскользнул под все еще вытянутыми руками оскаров и ринулся к свободе. Адская боль в ребрах несколько замедлила его бег, но в нескольких шагах уже виднелся вход в неизбежную аллею и, благодарно всхлипывая, Мирр бросился в нее.
Грузовик, выезжавший из аллеи в это самое мгновение, ударил его, подбросив в воздух.
Мирр неподвижно лежал на асфальте и смотрел в небо. Он знал, что нет смысла стараться вделать что-нибудь более конструктивное — он слышал, как хрустнули его кости, и чувствовал, как сместились составные части его тела. Где-то далеко водитель грузовика кричал, что он не виноват, но замолк, увидев появившихся на месте происшествия оскаров.
Бронзовые лица склонились над Мирром, широкие бронзовые плечи затмили небо. Один из оскаров поднял его, взял на руки, и боль, которую принесло это движение, подсказала Мирру, что смерть близка. Долгое паломничество кончилось.
Потом все смешалось. Боль и сознание уходили и возвращались с таинственной регулярностью, напоминавшей смену дня и ночи. Он слабо сознавал, что его с бешеной скоростью несут по городским улицам, что кожа оскаров теплая, а не холодная, как ему казалось раньше… Лязг тяжелых стальных дверей звездолета… звезды на черном экране… звезды, несущиеся мимо… вид из космоса на зеленую с белым планету, которая могла быть только Аспатрией… пляшущие пятна света и тени, по которым он, сделав неимоверное умственное усилие, определил, что лежит под переплетенными ветвями… под ветвями деревьев… под переплетенными ветвями в горном лесу на Аспатрии…
— Нет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41