..
-- Ах, что за аллитерации! А рифмы, рифмы! Вот оно, Тюхин, -- мастерство-с! --
встрянул Ричард Иванович. -- Слушайте, солнышко ненаглядное, ну что вам стоит
-- ах, ну скажите же... ах, ну сами же знаете что -- ведь убьет же!..
-- Истину твой сообщник молвит -- убью! -- сверкнув очами, подтвердила
самозванка, в засаленном шлафроке, лахудра, неумытая, непричесанная.
Эх, не следовало, ни в коем разе не стоило ей, дуре необразованной, говорить
это Витюше Тюхину -- бессмертному гению, ветерану Кингисеппской битвы, человеку
хоть и доброму в глубине души, но крайне эмоциональному, вспыльчивому. Да,
друзья мои, время от времени на него, что называется, "находило". Опять ему,
лошаку необузданному, шлея под хвост попала!" -- говорила в таких случаях его
терпеливая законная супруга. И была права! На что только не был способен он в
подобных состояниях!..
-- Убьешь, говоришь?! А ну!.. А ну -- попробуй! -- И он, чертушко отчаянный,
встряхнув поседевшим чубчиком, встал-поднялся в утлом челне с таким последним
на свете названием -- "Надежда". -- Так вот же тебе мое слово, о жалкая! --
дерзко воскликнул он, ни себя, ни Ричарда Ивановича не жалеючи, -- о нет и еще
раз -- нет!
И, как камешек вприпрыжку, -- отголосочками, ауками -- понеслось это роковое
тюхинское словцо над растуманившейся водной артерией: "Нет... нет... нет...
нет...".
-- Да-да-да-да! -- возразил автомат Даздрапермы Венедиктовны и Тюхин, отчаянно
рванул на издырявленной своей груди трофейную гимнастерочку, сверкнул, елки
зеленые, обыкновенным таким, не серебряным даже крестиком из письменного стола
Марксэна Трансмарсовича, и, качнув зыбкую лодчоночку, исторг из души:
-- Эх, кто сказал, что однова живем?! Ты, что ли, кишка слепая?
-- Я?! -- ахнул Ричард Иванович, схлопотавший пулю в живот.
-- Эх-ма!..
-- Эх, ма-ма!..
-- А ну -- не ныть, держать хвост пистолетом!
-- Э-э... Но почему, исходя из какой концепции?..
-- Да потому что -- "нуга" это!
-- Нуга?! Э... в смысле халвы и рахат-лукума? Нуте-с, нуте-с!.. -- и Ричард
Иванович сунул свой длинный интеллигентский палец в красненькую дырочку на
нижней рубахе, и вынул, и недоверчиво облизал его.
-- А ведь и впрямь, коллега, сироп-с! Кажется, клюквенный!..
-- Эй, Тюхин! -- испуганно окликнула с берега отставная возлюбленная. -- Слышь,
Витька, а ты чего не умираешь-то?
И Тюхин ответил ей по-солдатски просто, по-сундуковски исчерпывающе:
-- Значит, так надо! -- и подумав, добавил: -- Дура!..
-- Дура-дура-дура, -- подхватил осмелевший Ричард Иванович, и снова сунул, и
снова обсмоктал. -- Кайф!.. Э, э, Викторушко, сокол ясный, нет -- вы только
гляньте: она же, идиотка, безоткатную пушку в руки взяла... Эй, Даздраперма
Венедиктовна, вы что -- совсем, что ли... э... ополоумели?! Тю-юхин, она ведь
не шутит!..
-- Ну и что?
-- То есть как это "что"?! Лодку же продырявит, а я плавать не умею!..
-- А-а, -- вздохнул Тюхин и вынул "браунинг" и, почти не целясь, выстрелил. И
звук был какой-то несерьезный, невзаправдашний, будто воскресший Иосиф
Виссарионович пыкнул своей сталинской трубочкой...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
"Кукуй, кукуй, кукушечка, сули мне, дураку, бессмертие!.."
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И когда дымочек развеялся, императрицы Даздрапермы Венедиктовны Первой не
стало. Только предсмертный шепот Ея донесся до ушей Тюхина:
-- Вот и жизнь за мной, дурой, пришла! Прощевай, Тюхин!..
-- Адью-гудбай, душа моя!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В некотором царстве, в некотором государстве, а именно в том, в котором мы
покуда еще не живем, плыли по Окаян-морю два несусветных умника. До заветной
цели было ой как недосягаемо, весел в лодке не было, а посему гребли они,
сердешные, руками, коротая путь за беседою.
-- Ну что, маловер вы этакий, -- укорял умник в шляпе умника в пилотке, --
думали, поди, очередная утопия, мистификация, миф-с?.. И то сказать --
А-ме-рика! Оторопь берет, как возмыслишь всуе!.. А подразвеется туманец, и вот
она -- на горизонте, зримая, как... э... заря новой жизни... Или закат?..
Тюхин, что у нас там на повестке дня -- утро или вечер?..
И тот, который в военном, -- а надо сказать, что сидели они рядышком, лицом к
носу лодки, -- устремлял взор прямо по курсу и, сверкая очами, зрел в дальнем
далеке тесно столпившуюся группу хорошо знакомых ему нью-йоркских небоскребов,
и силуэтик статуи ошую, а одесную, то бишь справа по борту, устремившийся к ним
через акваторию, но, увы, взорванный какими-то экстремистами как раз посередке
мост, понятное дело -- не Большеохтинский и даже не Петра Великого, а самый что
ни на есть Бруклинский, а стало быть тот самый, с которого, по свидетельству
еще одного великого Очевидца, так и кидались вниз головой безработные, слава
Богу, еще не наши, не русские, да к тому же почему-то в Гудзон, а не в
Ист-Ривер, каковой имел место на самом деле, в жизни, в реальности, друзья мои,
а не в чьих-то, пусть даже провидческих, сочинениях.
Итак, мост был взорван, бесконечное водное пространство, по которому, как вошь
по мокрому пузу (В. Конецкий), полз утлый челн -- называлось неведомо как -- то
ли Нева, то ли Ист-Ривер, то ли Гудзон, то ли Окаян-море, то ли Стикс, то ли
Коцит, то ли и вовсе, прошу прощения, Ахерон. Дело было то ли к утру, то ли к
вечеру. Весел не было. Ричард Иванович все пиздел и Тюхин, совершенно не слушая
его, смотрел в розовую даль. До рези в глазах безотрывно вглядывался он в
знакомые силуэты, похожих на циклопические сталактиты, на кардиограмму
сердечника, манхэттенских зданий -- один к одному видок из особнячка Бэзила! --
и в шальной башке его щелкала курочком очередная шизоидная идейка --
сомнительная, чудная, неимоверная -- ну совершенно тюхинская, Господи. "Стало
быть так, -- наяву бредил Витюша. -- Доплываем до берега. Идем (иду?) в
российское посольство. Падаем на колени: так, мол, и так -- вот наш паспорт
гражданина СССР, требуем немедленной пресс-конференции. Тема: "Множественность
далеко не лучших миров. Угрожающая реальность возвратной поступательности.
Ужасы тоталитаризма. Аберрация истории. Личное". Как патриоты настаиваем на
незамедлительной отправке домой, в Питер (можно в Москву). Фурор. Телеинтервью.
Скандальная известность. Работа над мемуарами и свидетельствами очевидца.
Гонорары. Спокойная, обеспеченная старость... В случае неудачи в посольстве,
элементарно занимаю денег на авиабилет. У кого? Да хотя бы у Кати, дочки
Бэзила, тоже, кстати, поэтессы. У Кузьминского... У Беломлинского... Да у того
же Бродского, в конце-то концов!.. И, бля, первым же рейсом. Немедленно...
"Ку-ку, сэрдэнько мое! А это мы -- и, как ни странно, -- совершенно
трезвые!.."
Вот так он и мечтал, фантазер этакий, загребая правой рукой и вполуха, как на
партсобрании, слыша разглагольствования демагога в кальсонах, несшего какую-то
чушь про нолевую точку жизни, про зов потомков и странности -- sic!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
-- Ах, что за аллитерации! А рифмы, рифмы! Вот оно, Тюхин, -- мастерство-с! --
встрянул Ричард Иванович. -- Слушайте, солнышко ненаглядное, ну что вам стоит
-- ах, ну скажите же... ах, ну сами же знаете что -- ведь убьет же!..
-- Истину твой сообщник молвит -- убью! -- сверкнув очами, подтвердила
самозванка, в засаленном шлафроке, лахудра, неумытая, непричесанная.
Эх, не следовало, ни в коем разе не стоило ей, дуре необразованной, говорить
это Витюше Тюхину -- бессмертному гению, ветерану Кингисеппской битвы, человеку
хоть и доброму в глубине души, но крайне эмоциональному, вспыльчивому. Да,
друзья мои, время от времени на него, что называется, "находило". Опять ему,
лошаку необузданному, шлея под хвост попала!" -- говорила в таких случаях его
терпеливая законная супруга. И была права! На что только не был способен он в
подобных состояниях!..
-- Убьешь, говоришь?! А ну!.. А ну -- попробуй! -- И он, чертушко отчаянный,
встряхнув поседевшим чубчиком, встал-поднялся в утлом челне с таким последним
на свете названием -- "Надежда". -- Так вот же тебе мое слово, о жалкая! --
дерзко воскликнул он, ни себя, ни Ричарда Ивановича не жалеючи, -- о нет и еще
раз -- нет!
И, как камешек вприпрыжку, -- отголосочками, ауками -- понеслось это роковое
тюхинское словцо над растуманившейся водной артерией: "Нет... нет... нет...
нет...".
-- Да-да-да-да! -- возразил автомат Даздрапермы Венедиктовны и Тюхин, отчаянно
рванул на издырявленной своей груди трофейную гимнастерочку, сверкнул, елки
зеленые, обыкновенным таким, не серебряным даже крестиком из письменного стола
Марксэна Трансмарсовича, и, качнув зыбкую лодчоночку, исторг из души:
-- Эх, кто сказал, что однова живем?! Ты, что ли, кишка слепая?
-- Я?! -- ахнул Ричард Иванович, схлопотавший пулю в живот.
-- Эх-ма!..
-- Эх, ма-ма!..
-- А ну -- не ныть, держать хвост пистолетом!
-- Э-э... Но почему, исходя из какой концепции?..
-- Да потому что -- "нуга" это!
-- Нуга?! Э... в смысле халвы и рахат-лукума? Нуте-с, нуте-с!.. -- и Ричард
Иванович сунул свой длинный интеллигентский палец в красненькую дырочку на
нижней рубахе, и вынул, и недоверчиво облизал его.
-- А ведь и впрямь, коллега, сироп-с! Кажется, клюквенный!..
-- Эй, Тюхин! -- испуганно окликнула с берега отставная возлюбленная. -- Слышь,
Витька, а ты чего не умираешь-то?
И Тюхин ответил ей по-солдатски просто, по-сундуковски исчерпывающе:
-- Значит, так надо! -- и подумав, добавил: -- Дура!..
-- Дура-дура-дура, -- подхватил осмелевший Ричард Иванович, и снова сунул, и
снова обсмоктал. -- Кайф!.. Э, э, Викторушко, сокол ясный, нет -- вы только
гляньте: она же, идиотка, безоткатную пушку в руки взяла... Эй, Даздраперма
Венедиктовна, вы что -- совсем, что ли... э... ополоумели?! Тю-юхин, она ведь
не шутит!..
-- Ну и что?
-- То есть как это "что"?! Лодку же продырявит, а я плавать не умею!..
-- А-а, -- вздохнул Тюхин и вынул "браунинг" и, почти не целясь, выстрелил. И
звук был какой-то несерьезный, невзаправдашний, будто воскресший Иосиф
Виссарионович пыкнул своей сталинской трубочкой...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
"Кукуй, кукуй, кукушечка, сули мне, дураку, бессмертие!.."
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И когда дымочек развеялся, императрицы Даздрапермы Венедиктовны Первой не
стало. Только предсмертный шепот Ея донесся до ушей Тюхина:
-- Вот и жизнь за мной, дурой, пришла! Прощевай, Тюхин!..
-- Адью-гудбай, душа моя!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В некотором царстве, в некотором государстве, а именно в том, в котором мы
покуда еще не живем, плыли по Окаян-морю два несусветных умника. До заветной
цели было ой как недосягаемо, весел в лодке не было, а посему гребли они,
сердешные, руками, коротая путь за беседою.
-- Ну что, маловер вы этакий, -- укорял умник в шляпе умника в пилотке, --
думали, поди, очередная утопия, мистификация, миф-с?.. И то сказать --
А-ме-рика! Оторопь берет, как возмыслишь всуе!.. А подразвеется туманец, и вот
она -- на горизонте, зримая, как... э... заря новой жизни... Или закат?..
Тюхин, что у нас там на повестке дня -- утро или вечер?..
И тот, который в военном, -- а надо сказать, что сидели они рядышком, лицом к
носу лодки, -- устремлял взор прямо по курсу и, сверкая очами, зрел в дальнем
далеке тесно столпившуюся группу хорошо знакомых ему нью-йоркских небоскребов,
и силуэтик статуи ошую, а одесную, то бишь справа по борту, устремившийся к ним
через акваторию, но, увы, взорванный какими-то экстремистами как раз посередке
мост, понятное дело -- не Большеохтинский и даже не Петра Великого, а самый что
ни на есть Бруклинский, а стало быть тот самый, с которого, по свидетельству
еще одного великого Очевидца, так и кидались вниз головой безработные, слава
Богу, еще не наши, не русские, да к тому же почему-то в Гудзон, а не в
Ист-Ривер, каковой имел место на самом деле, в жизни, в реальности, друзья мои,
а не в чьих-то, пусть даже провидческих, сочинениях.
Итак, мост был взорван, бесконечное водное пространство, по которому, как вошь
по мокрому пузу (В. Конецкий), полз утлый челн -- называлось неведомо как -- то
ли Нева, то ли Ист-Ривер, то ли Гудзон, то ли Окаян-море, то ли Стикс, то ли
Коцит, то ли и вовсе, прошу прощения, Ахерон. Дело было то ли к утру, то ли к
вечеру. Весел не было. Ричард Иванович все пиздел и Тюхин, совершенно не слушая
его, смотрел в розовую даль. До рези в глазах безотрывно вглядывался он в
знакомые силуэты, похожих на циклопические сталактиты, на кардиограмму
сердечника, манхэттенских зданий -- один к одному видок из особнячка Бэзила! --
и в шальной башке его щелкала курочком очередная шизоидная идейка --
сомнительная, чудная, неимоверная -- ну совершенно тюхинская, Господи. "Стало
быть так, -- наяву бредил Витюша. -- Доплываем до берега. Идем (иду?) в
российское посольство. Падаем на колени: так, мол, и так -- вот наш паспорт
гражданина СССР, требуем немедленной пресс-конференции. Тема: "Множественность
далеко не лучших миров. Угрожающая реальность возвратной поступательности.
Ужасы тоталитаризма. Аберрация истории. Личное". Как патриоты настаиваем на
незамедлительной отправке домой, в Питер (можно в Москву). Фурор. Телеинтервью.
Скандальная известность. Работа над мемуарами и свидетельствами очевидца.
Гонорары. Спокойная, обеспеченная старость... В случае неудачи в посольстве,
элементарно занимаю денег на авиабилет. У кого? Да хотя бы у Кати, дочки
Бэзила, тоже, кстати, поэтессы. У Кузьминского... У Беломлинского... Да у того
же Бродского, в конце-то концов!.. И, бля, первым же рейсом. Немедленно...
"Ку-ку, сэрдэнько мое! А это мы -- и, как ни странно, -- совершенно
трезвые!.."
Вот так он и мечтал, фантазер этакий, загребая правой рукой и вполуха, как на
партсобрании, слыша разглагольствования демагога в кальсонах, несшего какую-то
чушь про нолевую точку жизни, про зов потомков и странности -- sic!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60