Манечка через плечо презрительно смотрела на него и говорила:
– Пей, какого дьявола!
– Да, я люблю тебя… Да, я люблю тебя… Нет, не умею!
Он широко открыл глаза и скрытым огнем их опалил лицо женщины.
– Ведь есть же у тебя сердце? Ведь есть, Катечка? Ну так дай мне твою руку! Дай! – Он улыбнулся сквозь навернувшиеся слезы и горячими губами припал к враждебно сопротивлявшейся руке.
– Перестань дурить! – гневно сказала женщина и выдернула руку. – Расстроился, слюнтяй! Спать так спать, а не то!..
– Катечка! Катечка! – шептал он умоляюще, и слезы мешали ему видеть сонное и злое лицо, которое с отвращением уставилось на него. – Катечка, голубка моя миленькая, пожалей меня, пожалуйста! Я так несчастен, и ничего, ничего нет у меня. Господи, да пожалей же ты меня, Катечка!
Женщина резко оттолкнула его и, шатаясь, встала.
– Убирайся к дьяволу! – крикнула она, задыхаясь. – Ненавижу!.. Нализался как сапожник и ломается… Катечка! Катечка! – передразнила она, поджимая тонкие синеватые губы. – Знаю я, какую тебе Катечку нужно. Ну и убирайся к ней! Лижется, а сам: Катечка, Катечка! У-у, мальчишка, щенок, кукольное рыло! Тебя к женщине подпускать не стоит, а тоже: Катечка, Катечка!
Павел, опустив голову и покачивая ею, что-то шептал, и стриженый затылок его тихо вздрагивал.
– Слышишь, что ли? – крикнула женщина.
Павел взглянул на нее мокрыми и незрячими глазами и снова закачался с равномерностью человека, у которого болят зубы, – вправо, влево. Презрительно фыркнув, женщина подошла к кровати и стала оправлять ее. На ходу с нее соскочила бумазейная полосатая юбка, и она ногами отбросила ее.
– Катечка! Катечка! – говорила она, сердито комкая подушку. – Ну и иди к Катечке! А меня крестили Манечкой, и таких щенков, как ты, я, может, тысячу видала, да и то не испугалась. Эка! Думает, рубль дал, так я ему всякие фокусы показывать буду. У меня, может, у самой три рубля в шкатулке лежат. Ну иди спать, что ли!
Она легла поверх одеяла и с ненавистью глядела на Павла, на его стриженый и крутой затылок, вздрагивавший от плача.
– Ух! Надоели вы мне все, черти поганые! Измучили вы меня! Чего ревешь? Маменьки боишься? – говорила она с ленивою и злою насмешкою. – Драть мальчика будут? Боишься, а сладенькое любишь. Любишь… Да. Знаю я вас, Процентов, дьяволов. Свое имя назвать-то стыдно, он и выдумывает. Процент! Чисто собака. А к Катечке своей сопливой пойдет, так уж, конечно, Васечкой велит звать: Васечка, душечка! А он ей: Катечка, ангелочек! Знаю я, хорош мальчик! Тоже – ручку позвольте поцеловать, а как этой самой ручкой да тебе по харе! Не смейся, щенок, не смейся!
Павел молчал и тихо вздрагивал.
– Ну иди, что ли, спать, тебе говорю! А то прогоню, Бог свят, прогоню! Мне двух целковых не жалко, а издеваться над собой я не позволю. Слышишь, раздевайся! Думает, два рубля дал, так всю женщину и купил. Эка, царь какой выискался.
Павел медленно расстегнул куртку и стал снимать.
– Не понимаешь ты… – тихо и не глядя, проронил он.
– Вот как! – злобно крикнула женщина. – Такая дура, что ничего и понять не могу! А если я к тебе подойду да по харе дам?
Из-за перегородки хриплый и раздраженный бас грозно окрикнул:
– Машка! Опять, сатана, за свое взялась? Не колобродь, а то живо у меня!..
– Тише ты, дрянь! – прошептал Павел, бледнея.
– Я дрянь? – сипела женщина, приподнимаясь.
– Ну ладно, ладно, ложись! – примирительно сказал Павел, не сводя горящих глаз с ее голого тела. – Я сейчас, сейчас…
– Я дрянь? – повторяла женщина, и задыхалась, и брызгала слюною.
– Ну будет, будет! – упрашивал Павел. Пальцы его дрожали и не находили пуговиц; он видел только тело – то страшное и непонятное в своей власти тело женщины, которое он видел в жгучих сновидениях своих, которое было отвратительно до страстного желания топтать его ногами и обаятельно, как вода в луже для жаждущего. – Ну будет! – повторил он. – Я пошутил…
– Убирайся вон! – решительно заявила женщина, отмахиваясь рукою. – Вон! Вон! Щенок!
Они встретились взорами, и взоры их пылали открытой ненавистью, такой жгучей, такой глубокой, так полно исчерпывающей их больные души, как будто не в случайной встрече сошлись они, а всю жизнь были врагами, всю жизнь искали друг друга и нашли – ив дикой радости боятся поверить себе, что нашли. И Павлу стало страшно. Он опустил глаза и пролепетал:
– Послушай же, Манечка. Пойми же наконец!..
– Ага! – обрадовалась женщина, оскалив широкие белые зубы. – Ага! Теперь Манечка стала! Вон! Вон!
Она соскочила с постели и, шатаясь, показывая Павлу свой толстый, волосатый затылок, начала поднимать его куртку.
– Вон! Вон!
– Слышишь ты, дьявол! – крикнул бешено Павел.
И тут произошло что-то неожиданное и дикое: пьяная и полуголая женщина, красная от гнева, бросила куртку, размахнулась и ударила Павла по щеке. Павел схватил ее за рубашку, разорвал, и оба они клубком покатились по полу. Они катались, сшибая стулья и волоча за собою сдернутое одеяло, и казались странным и слитным существом, у которого четыре руки и четыре ноги, бешено цеплявшиеся и душившие друг друга. Острые ногти царапали лицо Павла и вдавливались в глаза; одну секунду он видел над собой разъяренное лицо с дикими глазами, и оно было красно, как кровь; и со всею силою он сжимал чье-то горло. В следующую секунду он оторвался от женщины и вскочил на ноги.
– Собака! – крикнул он, вытирая окровавленное лицо. А в дверь уже ломились, и кто-то вопил:
– Отворите! Дьяволы, анафемы!
Но женщина опять сзади накинулась на Павла, сбила его с ног, и они снова завертелись и закружились по полу, молча, задыхаясь, бессильные кричать от бешеной ярости. Они поднялись, упали и опять поднялись. Павел повалил женщину на стол, и под тяжелым телом ее хрустнула тарелка, а возле руки Павла звякнул длинный нож, облепленный хлебным мякишем. Левою рукою Павел схватил его, едва удержал и боком куда-то сунул. И тонкое лезвие согнулось. Он вторично сунул нож, и руки женщины дрогнули и сразу обмякли, как тряпки. Почти выбросив глаза из орбит, она закричала в лицо Павлу хрипло и пронзительно, все время на одной ноте, как кричат животные, когда их убивают:
– А-а-а-а!
– Молчи! – прохрипел Павел, и еще раз сунул куда-то нож, и еще. При каждом ударе женщина дергалась, как игрушечный клоун на нитке, и шире открывала рот с широкими и белыми зубами, среди которых вздувались пузырьки кровавой пены. Она уже молчала, но Павлу все еще слышался ее пронзительный, ужасный вой, и он хрипел:
– Молчи!
И, переложив нож из левой руки, мокрой и скользкой, в правую, ударил сверху раз, и еще раз.
– Молчи!
Тело грузно свалилось со стола и грузно стукнулось волосатым затылком. Павел наклонился и посмотрел на него: голый высокий живот еще вздымался, и Павел ткнул в него ножом, как в пузырь, из которого нужно выпустить воздух.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
– Пей, какого дьявола!
– Да, я люблю тебя… Да, я люблю тебя… Нет, не умею!
Он широко открыл глаза и скрытым огнем их опалил лицо женщины.
– Ведь есть же у тебя сердце? Ведь есть, Катечка? Ну так дай мне твою руку! Дай! – Он улыбнулся сквозь навернувшиеся слезы и горячими губами припал к враждебно сопротивлявшейся руке.
– Перестань дурить! – гневно сказала женщина и выдернула руку. – Расстроился, слюнтяй! Спать так спать, а не то!..
– Катечка! Катечка! – шептал он умоляюще, и слезы мешали ему видеть сонное и злое лицо, которое с отвращением уставилось на него. – Катечка, голубка моя миленькая, пожалей меня, пожалуйста! Я так несчастен, и ничего, ничего нет у меня. Господи, да пожалей же ты меня, Катечка!
Женщина резко оттолкнула его и, шатаясь, встала.
– Убирайся к дьяволу! – крикнула она, задыхаясь. – Ненавижу!.. Нализался как сапожник и ломается… Катечка! Катечка! – передразнила она, поджимая тонкие синеватые губы. – Знаю я, какую тебе Катечку нужно. Ну и убирайся к ней! Лижется, а сам: Катечка, Катечка! У-у, мальчишка, щенок, кукольное рыло! Тебя к женщине подпускать не стоит, а тоже: Катечка, Катечка!
Павел, опустив голову и покачивая ею, что-то шептал, и стриженый затылок его тихо вздрагивал.
– Слышишь, что ли? – крикнула женщина.
Павел взглянул на нее мокрыми и незрячими глазами и снова закачался с равномерностью человека, у которого болят зубы, – вправо, влево. Презрительно фыркнув, женщина подошла к кровати и стала оправлять ее. На ходу с нее соскочила бумазейная полосатая юбка, и она ногами отбросила ее.
– Катечка! Катечка! – говорила она, сердито комкая подушку. – Ну и иди к Катечке! А меня крестили Манечкой, и таких щенков, как ты, я, может, тысячу видала, да и то не испугалась. Эка! Думает, рубль дал, так я ему всякие фокусы показывать буду. У меня, может, у самой три рубля в шкатулке лежат. Ну иди спать, что ли!
Она легла поверх одеяла и с ненавистью глядела на Павла, на его стриженый и крутой затылок, вздрагивавший от плача.
– Ух! Надоели вы мне все, черти поганые! Измучили вы меня! Чего ревешь? Маменьки боишься? – говорила она с ленивою и злою насмешкою. – Драть мальчика будут? Боишься, а сладенькое любишь. Любишь… Да. Знаю я вас, Процентов, дьяволов. Свое имя назвать-то стыдно, он и выдумывает. Процент! Чисто собака. А к Катечке своей сопливой пойдет, так уж, конечно, Васечкой велит звать: Васечка, душечка! А он ей: Катечка, ангелочек! Знаю я, хорош мальчик! Тоже – ручку позвольте поцеловать, а как этой самой ручкой да тебе по харе! Не смейся, щенок, не смейся!
Павел молчал и тихо вздрагивал.
– Ну иди, что ли, спать, тебе говорю! А то прогоню, Бог свят, прогоню! Мне двух целковых не жалко, а издеваться над собой я не позволю. Слышишь, раздевайся! Думает, два рубля дал, так всю женщину и купил. Эка, царь какой выискался.
Павел медленно расстегнул куртку и стал снимать.
– Не понимаешь ты… – тихо и не глядя, проронил он.
– Вот как! – злобно крикнула женщина. – Такая дура, что ничего и понять не могу! А если я к тебе подойду да по харе дам?
Из-за перегородки хриплый и раздраженный бас грозно окрикнул:
– Машка! Опять, сатана, за свое взялась? Не колобродь, а то живо у меня!..
– Тише ты, дрянь! – прошептал Павел, бледнея.
– Я дрянь? – сипела женщина, приподнимаясь.
– Ну ладно, ладно, ложись! – примирительно сказал Павел, не сводя горящих глаз с ее голого тела. – Я сейчас, сейчас…
– Я дрянь? – повторяла женщина, и задыхалась, и брызгала слюною.
– Ну будет, будет! – упрашивал Павел. Пальцы его дрожали и не находили пуговиц; он видел только тело – то страшное и непонятное в своей власти тело женщины, которое он видел в жгучих сновидениях своих, которое было отвратительно до страстного желания топтать его ногами и обаятельно, как вода в луже для жаждущего. – Ну будет! – повторил он. – Я пошутил…
– Убирайся вон! – решительно заявила женщина, отмахиваясь рукою. – Вон! Вон! Щенок!
Они встретились взорами, и взоры их пылали открытой ненавистью, такой жгучей, такой глубокой, так полно исчерпывающей их больные души, как будто не в случайной встрече сошлись они, а всю жизнь были врагами, всю жизнь искали друг друга и нашли – ив дикой радости боятся поверить себе, что нашли. И Павлу стало страшно. Он опустил глаза и пролепетал:
– Послушай же, Манечка. Пойми же наконец!..
– Ага! – обрадовалась женщина, оскалив широкие белые зубы. – Ага! Теперь Манечка стала! Вон! Вон!
Она соскочила с постели и, шатаясь, показывая Павлу свой толстый, волосатый затылок, начала поднимать его куртку.
– Вон! Вон!
– Слышишь ты, дьявол! – крикнул бешено Павел.
И тут произошло что-то неожиданное и дикое: пьяная и полуголая женщина, красная от гнева, бросила куртку, размахнулась и ударила Павла по щеке. Павел схватил ее за рубашку, разорвал, и оба они клубком покатились по полу. Они катались, сшибая стулья и волоча за собою сдернутое одеяло, и казались странным и слитным существом, у которого четыре руки и четыре ноги, бешено цеплявшиеся и душившие друг друга. Острые ногти царапали лицо Павла и вдавливались в глаза; одну секунду он видел над собой разъяренное лицо с дикими глазами, и оно было красно, как кровь; и со всею силою он сжимал чье-то горло. В следующую секунду он оторвался от женщины и вскочил на ноги.
– Собака! – крикнул он, вытирая окровавленное лицо. А в дверь уже ломились, и кто-то вопил:
– Отворите! Дьяволы, анафемы!
Но женщина опять сзади накинулась на Павла, сбила его с ног, и они снова завертелись и закружились по полу, молча, задыхаясь, бессильные кричать от бешеной ярости. Они поднялись, упали и опять поднялись. Павел повалил женщину на стол, и под тяжелым телом ее хрустнула тарелка, а возле руки Павла звякнул длинный нож, облепленный хлебным мякишем. Левою рукою Павел схватил его, едва удержал и боком куда-то сунул. И тонкое лезвие согнулось. Он вторично сунул нож, и руки женщины дрогнули и сразу обмякли, как тряпки. Почти выбросив глаза из орбит, она закричала в лицо Павлу хрипло и пронзительно, все время на одной ноте, как кричат животные, когда их убивают:
– А-а-а-а!
– Молчи! – прохрипел Павел, и еще раз сунул куда-то нож, и еще. При каждом ударе женщина дергалась, как игрушечный клоун на нитке, и шире открывала рот с широкими и белыми зубами, среди которых вздувались пузырьки кровавой пены. Она уже молчала, но Павлу все еще слышался ее пронзительный, ужасный вой, и он хрипел:
– Молчи!
И, переложив нож из левой руки, мокрой и скользкой, в правую, ударил сверху раз, и еще раз.
– Молчи!
Тело грузно свалилось со стола и грузно стукнулось волосатым затылком. Павел наклонился и посмотрел на него: голый высокий живот еще вздымался, и Павел ткнул в него ножом, как в пузырь, из которого нужно выпустить воздух.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14