Погодин выстрелил. Точно брошенный, телеграфистик вдавился в дверь, ключа которой так и не успел повернуть, мгновение поколебался в воздухе и, как живой, ринулся обратно на Сашу, - так остро была подрезана жизнь. Но уже по низу летел он, а потом мякотью лица проехал по полу и замер неподвижно у самых ног убийцы. За ухом взрылось что-то очень страшное, красное, исподнее и замочило русые кудряшки, но ворот шитой шелками косоворотки оставался еще чистым - как будто не дошло еще до рубашки ни убийство, ни смерть.
В зале III-го класса и на перроне царил ужас. Станция была узловая, и всегда, даже ночью, были ожидающие поездов, - теперь все это бестолково металось, лезло в двери, топталось по дощатой платформе. Голосили бабы и откуда-то взявшиеся дети. В стороне первого класса и помещения жандармов трещали выстрелы. Саша, несколько шагов пробежавший рядом с незнакомым мужиком, остановился и коротко крикнул Колесникову:
- На пути!
Прыгнули. Сразу потемнело, и под ногами зачастили, точно ловя, поперечные рельсы; но уже и тут, опережая, мелькали темные, испуганные молчаливые фигуры; двое, один за другим, споткнулись на одном и том же месте и без крика помчались дальше.
Носился по путям с тревожными свистками паровоз; и так странно было, что машина так же может быть испугана, может метаться, кричать и звать на помощь, как и человек. Дохнув тяжестью железа и огня, паровоз пробежал мимо и вмешался в пестроту стрелочных фонариков и семафоров, жалобно взывая.
- Стой! - остановился Саша. - Деньги?
- Здесь. Задохнулся. Надо помочь!
- Это стражники стреляют. Передохни.
Он поднял маузер и три раза выстрелил вверх.
- Айда!
С полчаса колесили по путям - в темноте словно перевернулся план и ничего не находилось.
С размаху влетели в темный коридор, тянувшийся между двумя бесконечными рядами товарных молчаливых вагонов, и хотели повернуть назад; но назад было еще страшнее, и, задыхаясь, пугаясь молчания вагонов, бесконечности их ряда, чувствуя себя, как в мышеловке, помчались к выходу. Сразу оборвался ряд, но все так же не находилась дорога. Колесников начал беспокоиться, но Погодин, не слушая его, быстро ворочал вправо и влево и, наконец, решительно повернул в темноту:
- Прыгай, Василий, тут канава.
- Где? Я совсем ослеп! - И ухнул тяжело, как мешок с мукой.
Потянулся бесконечный заборчик, потом опять канава, и, как темная пахучая шапка, надвинулся на голову лес и погасил остатки света. За деревьями, как последнее воспоминание о происшедшем, замелькали в грохоте колес освещенные оконца пассажирского поезда и ушли к станции.
- Вовремя! - засмеялся Погодин.
- Да туда ли идем?
- Туда.
Дорогой Саша несколько раз принимался возбужденно смеяться и повторял:
- Как я его! Василий, а? Как я его? Я уж раньше заметил, что он пошевеливается и смотрит в окно... Нет, думаю! И какой хитрый мальчишка, ведь мальчишка совсем, а?
- Мальчишка. И черт его дернул, нужно было лезть!
- И черт его дернул, правда! А тут ты кричишь...
- Я не успел бы.
- Знаю, да я уж и поднял маузер, когда ты крикнул. - Саша снова рассмеялся, и уже трудно становилось слышать этот плещущийся, словно неудержимый смех. - Нет, как я его!.. Василий, а?
- Не болтай, того-этого; дорогу-то знаешь?
- Знаю. Я даже не поверил, что он убит, как он на меня кинулся. Ты как думаешь, сколько ему лет?
- Ну что, оставь! Сразу видно было, что убит.
- Тебе сразу видно, а я не поверил. Вася?
- Ну что?
- Вот я и убил человека: как просто!
И опять засмеялся:
- Убить просто, а раньше нужно долго...
"Да и потом нужно долго, - мысленно закончил Колесников,- нет, плохой ты атаман, ведешь без дороги, а сам, того гляди, в истерику... с другой же стороны, и хорошо, что так начал, сразу в омут". Но оказалось, что Саша вел верно, и уже через пять минут засветлела опушка, и испуганный голос окликнул:
- Кто идет?
- Жегулев.
Колесников даже обернулся: Саша ли это сказал?- так тяжело и резко прозвучало слово. А тут обрадовались и радостно заволновались, и Петрушка пел, как на именинах:
- Александр Иваныч, Василь Василич, да вы ли это? А мы уж думали...
- Андрей Иваныч, это вы? Все здесь?- перебил его Саша и, схватив руку матроса, долго и с каким-то особым выражением пожимал ее.
- Так точно, все.
- Ну как, Андрей Иваныч, голубчик, я так рад, что вижу вас.
- Благодарствуйте, Александр Иваныч, благополучно. Мы...
Колесников толкнул его под руку, и он в недоумении замолчал, а Соловьев сухо и четко промолвил:
- Жандарм оказал сопротивление, и я его прикончил. А стражники, как сидели в комнате, так и не вышли, через дверь стреляли.
Все засмеялись, возбужденные, взволнованные, как всегда волнуются люди, когда в обычную, мирную, плохо, хорошо ли текущую жизнь врывается убийство, кровь и смерть. И только Соловьев смеялся просто и негромко, как над чем-то действительно смешным и никакого другого смысла не имеющим; да и не так уж оно смешно, чтобы стоило раздирать рот до ушей!
Смеясь и бросая отрывистые фразы, торопливо рассаживались, как раньше было уговорено. На Иванову телегу, запряженную двумя конями, сели матрос, Соловьев и Петруша, а к Еремею - Саша и Колесников; и знакомый с местами и дорогами Соловьев наскоро повторял:
- Так помни же, Ерема: через Собакино на Троицкое, на Лысом косогоре не сбейся, бери налево от дубка...
- Да знаю, чего там. Трогай!
- На шоссе передышку сделаешь, слышь?
- Да слышу.
- Трогай. Эй, голубчики!
С версту обе телеги тряслись вместе, и на задней телеге молчали, а спереди, где шел в голове Соловьев, доносился говор и смех. Вдруг передние круто рванули влево, и Соловьев из мрака бросил:
- Значит, до утра прощайте. Никаких приказаний не будет, Александр Иваныч?
- Нет, поезжай.
- Прощайте, Василь Василич. Смотри, Еремей, не сбейся, держи глаз востро! - и что-то добавил тихо, от чего на той телеге засмеялись.
Смолкло.
Молча кружились то по лесу, то среди беззащитного поля и снова торопливо вваливались в темень, хряскали по сучьям, на одном крутейшем косогоре чуть не вывалились, хотя Еремей и ночью, казалось, видел, как днем. И чем больше завязывали узлов и петель, тем дальше отодвигалась погоня и самая мысль о ней. Что-то засветлело, и Еремей сказал:
- Шаше. Надо мост переходить, будь бы летом, так брод есть, а теперь крутить. Да нас теперь, два года скачи, не догонишь, разве только ворона так летает, как я вез.
Колесников крякнул:
- Все бока обломало, того-этого. Саша, ты жив?
- Жив.
- Такой екипаж, мать...
Еремей матерно выругался; да и вообще через каждые пять слов в шестое он вставлял ругательство, но не бессмысленно и вяло, как это делается по простой привычке, а с озлоблением и даже яростью, заметно растущей к концу каждой фразы.
- А много денег взяли, Василь Василич?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59