Шофер.
- Ложь! И первый мэк, ломившийся к нам в "фольксваген", был в гражданском! Никто из нас не видел ни клочка полицейской формы!..
Меня вывели на допрос после вернувшегося мокрым и красным Эжена. Преодолев несколько колен коридора, я вошел в комнату, так же густо наполненную дымом, как и наша камера. Лысый, мускулистый человек в синей рубашке с закатанными до локтей рукавами сидел за серым металлическим столом. Рядом развалился, нога на ногу, персонаж в полицейской форме. Какой из них комиссар? Я выбрал в комиссары мускулистого, с закатанными рукавами. Из-под рубашки под самое горло выползала белая тишорт. Я сказал:
- Бонжур, мсье! - и скромно примостил задницу на край стула, на который мне указал мускулистый.
- Вы - советский русский, мсье? - с осторожной ласковостью спросил меня тот, кого я сам назначил комиссаром.
- Нет, - сказал я. И больше ничего не сказал.
Комиссар поскучнел. Может быть, он лелеял надежду, что я окажусь крупным советским шпионом и он, комиссар, раскроет мой террористический заговор?
- Если вам трудно объясняться по-французски, инспектор немного говорит по-английски, он переведет. - Инспектор утвердительно качнул ногой в полицейском ботинке. - К трем часам приедет переводчица с русского, и тогда мы сможем зарегистрировать ваши показания.
- Мадам Давидов прекрасно владеет русским. Она могла бы перевести мои показания, - сказал я по-английски, гладя на инспектора.
- Мы не можем воспользоваться услугами мадам Давидов по техническим причинам. Она обвиняется в том же преступлении, что и вы. - Инспектор употребил слово crime.
"Ну уж так прямо и crime! - подумал я. - Разве если расценивать как crime пребывание в "фольксвагене. Это они совершали крайм, ваши полицейские. Пытались меня угрохать". Однако, разумный, я не стал их оспаривать.
- Мсье комиссар?! - сказал я. - Могу ли я позвонить моему издателю? У меня с ним свидание в 12.30?
Они обменялись несколькими фразами.
- Давай номер! - сказал комиссар.
Я, не умея произнести, написал на куске бумаги номер. Комиссар сам, какой почет, набрал мне его. Калипсо в издательстве сняла трубку и, очевидно, сказала, как обычно, скороговоркой:
- Издательство "Рамзэй". Бонжур!.. - Комиссар передал трубку мне.
- Калипсо, бонжур. Это Эдуард Лимонов. Могу я говорить с Коринн, пожалуйста?
Атташе дэ пресс, слава Богу, была на месте.
- Бонжур, Коринн. Я не смогу быть в 12.30 в ресторане "Сибарит".
Атташе дэ пресс не задают лишних вопросов. Коринн не спросила меня: "Почему?" Она спросила:
- Когда ты сможешь? Какой день тебе удобен?
- Не знаю. Я звоню тебе из полиции. Я арестован. - Я говорил по-английски. Инспектор старательно вслушивался. Комиссар, не понимающий английского, заскучал. Я решил не раздражать начальство без нужды.
- Орэвуар, Коринн.
- Надеюсь, что с помощью такого бесподобного паблисити-трюка твоя книга будет хорошо продаваться. Не падай духом.
"Бесподобный паблисити-трюк! - размышлял я на обратном пути в камеру. Хуй его знает, что у них на уме? Может быть, им не хватает одного осуждения до выполнения их полицейского месячного плана? Как раз конец января. Врежут пару лет... Откуда я знаю, какие у них тут порядки... - Однако моя научившаяся не унывать ни при каких обстоятельствах натура тотчас же нашла в предстоящем тюремном заключении массу достоинств. - Выучу в совершенстве французский язык. И выучу тюремное арго! Стану писать по-французски. А сколько материала для книг в тюрьмах прямо под ногами валяется. Достоевский стал Достоевским, лишь пройдя через каторгу. И Жан Женэ вряд ли стал бы Женэ без тюрьмы... Да и кто тебя ждет на свободе? Никто тебя не ждет. Эммануэль Давидов ждет ребенок. У нее есть холеный отец и мать-аристократка. У химика-пианиста Эжена есть нелюбимая им, но семья, а кто ждет тебя на улице Архивов? Никто, и это хорошо. Ты - компактная, независимая единица. Все твое с тобой. Сиди себе. Может быть, позволят иметь карандаш".
Их было четверо в камере, когда я вошел. Вернулся с допроса мальчишка, глаза были красные, очевидно, плакал, и стоял, прилипнув к стене необыкновенно грустный, дистрофического сложения человек в джинсовом костюме. Было ясно, что он молод, но совершенно безволосая голова и преждевременные глубокие складки на лице заставляли думать, что тяжелая болезнь поселилась в джинсовом человеке. Я решил, что у него рак и его подвергают хемотерапии.
- И я хочу позвонить! - вскричала Давидов, узнав о том, что мне позволили позвонить в издательство. - Я должна позвонить моему мальчику и моему адвокату!
Эжен застучал в дверь, требуя внимания. После переговоров с недовольным полицейским Давидов увели.
Вернулась она нескоро, но заметно повеселевшая.
- Есть надежда, что мы сможем выбраться отсюда, избежав суда. Адвоката не оказалось в бюро, и мне в голову пришла прекрасная идея. Я позвонила приятелю Франсуа, моего покойного мужа. Он комиссар полиции и тоже пьед-нуар*. Он сказал, что приедет говорить с нашим комиссаром...
- Когда? - Эжен возобновил ломание рук. - Жрать хочется.
- Сказал, что выезжает.
Ракового больного увели. Я смог опуститься на пол и принял ту же позу, в какой находился до вызова на допрос.
- Странный ты, Эдуард... - сказала Давидов, примостившись в нише окна. - Почему ты молчишь? Ты что, их боишься?
- Да, - сказал я. - Я им не доверяю. И я их боюсь. И что я должен по-твоему делать? Биться головой о стенку?
- Но ты не проявляешь эмоций, Эдуард, - осторожно заметил Эжен. - Нужно выбираться отсюда. Нельзя вести себя пассивно. Ты сказал им, что ты писатель, что у тебя как раз сейчас вышла книга?
- Что писатель - сказал. Что вышла книга - нет. Спросят - скажу. Я не хочу выглядеть как глупый хвастун.
- Нужно было сразу же заявить: "Я - писатель! Если вы сейчас же не выпустите нас, я устрою скандал во всех газетах!" - Давидов стукнула себя по колену кулаком.
- Вот этого-то они и не любят больше всего. Когда их запугивают связями и положением.
- Откуда ты можешь знать французскую полицию! Они боятся паблисити! Если они поймут, что схватили известного писателя, они постараются замять нашу историю. А я им сказала: "Этот парень в белом пальто - известный русский писатель! И если вы не хотите неприятностей - оставьте нас в покое! Выпустите нас!" - Давидов сердито перебросила волосы с правой груди на спину.
- Я буду известным писателем. Но я еще не известный писатель, - твердо сказал я.
И они оставили меня в покое, поняв, что меня не исправишь. В основном, я так понимаю, им было неприятно мое молчаливое спокойствие. Я себе сидел на корточках, как китаец, накурившийся опиума, и старался размышлять о приятных вещах. Они же, прилепившись друг к другу, замерли на некоторое время в нише окна. Но так как беспокойство разрывало их изнутри, они вскочили и стали ругаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9
- Ложь! И первый мэк, ломившийся к нам в "фольксваген", был в гражданском! Никто из нас не видел ни клочка полицейской формы!..
Меня вывели на допрос после вернувшегося мокрым и красным Эжена. Преодолев несколько колен коридора, я вошел в комнату, так же густо наполненную дымом, как и наша камера. Лысый, мускулистый человек в синей рубашке с закатанными до локтей рукавами сидел за серым металлическим столом. Рядом развалился, нога на ногу, персонаж в полицейской форме. Какой из них комиссар? Я выбрал в комиссары мускулистого, с закатанными рукавами. Из-под рубашки под самое горло выползала белая тишорт. Я сказал:
- Бонжур, мсье! - и скромно примостил задницу на край стула, на который мне указал мускулистый.
- Вы - советский русский, мсье? - с осторожной ласковостью спросил меня тот, кого я сам назначил комиссаром.
- Нет, - сказал я. И больше ничего не сказал.
Комиссар поскучнел. Может быть, он лелеял надежду, что я окажусь крупным советским шпионом и он, комиссар, раскроет мой террористический заговор?
- Если вам трудно объясняться по-французски, инспектор немного говорит по-английски, он переведет. - Инспектор утвердительно качнул ногой в полицейском ботинке. - К трем часам приедет переводчица с русского, и тогда мы сможем зарегистрировать ваши показания.
- Мадам Давидов прекрасно владеет русским. Она могла бы перевести мои показания, - сказал я по-английски, гладя на инспектора.
- Мы не можем воспользоваться услугами мадам Давидов по техническим причинам. Она обвиняется в том же преступлении, что и вы. - Инспектор употребил слово crime.
"Ну уж так прямо и crime! - подумал я. - Разве если расценивать как crime пребывание в "фольксвагене. Это они совершали крайм, ваши полицейские. Пытались меня угрохать". Однако, разумный, я не стал их оспаривать.
- Мсье комиссар?! - сказал я. - Могу ли я позвонить моему издателю? У меня с ним свидание в 12.30?
Они обменялись несколькими фразами.
- Давай номер! - сказал комиссар.
Я, не умея произнести, написал на куске бумаги номер. Комиссар сам, какой почет, набрал мне его. Калипсо в издательстве сняла трубку и, очевидно, сказала, как обычно, скороговоркой:
- Издательство "Рамзэй". Бонжур!.. - Комиссар передал трубку мне.
- Калипсо, бонжур. Это Эдуард Лимонов. Могу я говорить с Коринн, пожалуйста?
Атташе дэ пресс, слава Богу, была на месте.
- Бонжур, Коринн. Я не смогу быть в 12.30 в ресторане "Сибарит".
Атташе дэ пресс не задают лишних вопросов. Коринн не спросила меня: "Почему?" Она спросила:
- Когда ты сможешь? Какой день тебе удобен?
- Не знаю. Я звоню тебе из полиции. Я арестован. - Я говорил по-английски. Инспектор старательно вслушивался. Комиссар, не понимающий английского, заскучал. Я решил не раздражать начальство без нужды.
- Орэвуар, Коринн.
- Надеюсь, что с помощью такого бесподобного паблисити-трюка твоя книга будет хорошо продаваться. Не падай духом.
"Бесподобный паблисити-трюк! - размышлял я на обратном пути в камеру. Хуй его знает, что у них на уме? Может быть, им не хватает одного осуждения до выполнения их полицейского месячного плана? Как раз конец января. Врежут пару лет... Откуда я знаю, какие у них тут порядки... - Однако моя научившаяся не унывать ни при каких обстоятельствах натура тотчас же нашла в предстоящем тюремном заключении массу достоинств. - Выучу в совершенстве французский язык. И выучу тюремное арго! Стану писать по-французски. А сколько материала для книг в тюрьмах прямо под ногами валяется. Достоевский стал Достоевским, лишь пройдя через каторгу. И Жан Женэ вряд ли стал бы Женэ без тюрьмы... Да и кто тебя ждет на свободе? Никто тебя не ждет. Эммануэль Давидов ждет ребенок. У нее есть холеный отец и мать-аристократка. У химика-пианиста Эжена есть нелюбимая им, но семья, а кто ждет тебя на улице Архивов? Никто, и это хорошо. Ты - компактная, независимая единица. Все твое с тобой. Сиди себе. Может быть, позволят иметь карандаш".
Их было четверо в камере, когда я вошел. Вернулся с допроса мальчишка, глаза были красные, очевидно, плакал, и стоял, прилипнув к стене необыкновенно грустный, дистрофического сложения человек в джинсовом костюме. Было ясно, что он молод, но совершенно безволосая голова и преждевременные глубокие складки на лице заставляли думать, что тяжелая болезнь поселилась в джинсовом человеке. Я решил, что у него рак и его подвергают хемотерапии.
- И я хочу позвонить! - вскричала Давидов, узнав о том, что мне позволили позвонить в издательство. - Я должна позвонить моему мальчику и моему адвокату!
Эжен застучал в дверь, требуя внимания. После переговоров с недовольным полицейским Давидов увели.
Вернулась она нескоро, но заметно повеселевшая.
- Есть надежда, что мы сможем выбраться отсюда, избежав суда. Адвоката не оказалось в бюро, и мне в голову пришла прекрасная идея. Я позвонила приятелю Франсуа, моего покойного мужа. Он комиссар полиции и тоже пьед-нуар*. Он сказал, что приедет говорить с нашим комиссаром...
- Когда? - Эжен возобновил ломание рук. - Жрать хочется.
- Сказал, что выезжает.
Ракового больного увели. Я смог опуститься на пол и принял ту же позу, в какой находился до вызова на допрос.
- Странный ты, Эдуард... - сказала Давидов, примостившись в нише окна. - Почему ты молчишь? Ты что, их боишься?
- Да, - сказал я. - Я им не доверяю. И я их боюсь. И что я должен по-твоему делать? Биться головой о стенку?
- Но ты не проявляешь эмоций, Эдуард, - осторожно заметил Эжен. - Нужно выбираться отсюда. Нельзя вести себя пассивно. Ты сказал им, что ты писатель, что у тебя как раз сейчас вышла книга?
- Что писатель - сказал. Что вышла книга - нет. Спросят - скажу. Я не хочу выглядеть как глупый хвастун.
- Нужно было сразу же заявить: "Я - писатель! Если вы сейчас же не выпустите нас, я устрою скандал во всех газетах!" - Давидов стукнула себя по колену кулаком.
- Вот этого-то они и не любят больше всего. Когда их запугивают связями и положением.
- Откуда ты можешь знать французскую полицию! Они боятся паблисити! Если они поймут, что схватили известного писателя, они постараются замять нашу историю. А я им сказала: "Этот парень в белом пальто - известный русский писатель! И если вы не хотите неприятностей - оставьте нас в покое! Выпустите нас!" - Давидов сердито перебросила волосы с правой груди на спину.
- Я буду известным писателем. Но я еще не известный писатель, - твердо сказал я.
И они оставили меня в покое, поняв, что меня не исправишь. В основном, я так понимаю, им было неприятно мое молчаливое спокойствие. Я себе сидел на корточках, как китаец, накурившийся опиума, и старался размышлять о приятных вещах. Они же, прилепившись друг к другу, замерли на некоторое время в нише окна. Но так как беспокойство разрывало их изнутри, они вскочили и стали ругаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9