Сам просил, чтобы тот его ударил. Дал ему за это монету.
Оборванец, казалось, был в недоумении.
— Послушайте, господин, — пробормотал он. — Коль вы собираете пинки — так я могу постараться для вас за полцены.
— Он застал меня врасплох, — объяснил я.
— А что вы еще хотели от этого типа — как-никак, вы сбили с него шляпу. — усмехнулась девица.
К этому моменту я наконец смог выпрямиться, используя дубовую балку перелаза как подспорье. Процитировав несколько строк китайского поэта Ло-тун-ана, говорившего, что сколь ни силен был удар, всегда можно представить удар того хуже, я огляделся в поисках пальто — однако его нигде не было видно.
— Генриетта, — спросил я, — что ты сделала с моим пальто?
— Эй, господин, полегче насчет Генриетты, слышите, — вспылил вдруг оборванец из табора. — Эта женщина — моя жена. Кто дал вам право звать ее Генриеттой?!
Я поспешил уверить ревнивца, что в мыслях не имел ничего непочтительного или оскорбительного для его супруги.
— Я-то полагал, будто она — всего лишь девица — из тех, что на все горазды, — сказал я, — а обычаи кочевого народа всегда были для меня священны.
— Начисто рехнулся, — пробормотала Генриетта.
— Как-нибудь я бы мог прийти в ваш табор в лощине и прочесть вам книгу наставника, посвященную вашему кочевому народу.
— Какому еще кочевому народу? — проворчал мужчина.
Я. Кочевым народом называют цыган.
Мужчина. Мы-то не цыгане.
Я. А кто же вы тогда?
Мужчина, Сезонные рабочие.
Я (Генриетте) . Как же тогда ты поняла все, что я говорил тебе про цыган?
Генриетта. Ничегошеньки я не поняла.
Я еще раз спросил про свое пальто, и тут выяснилось, что прежде чем вызвать на поединок краснорожего булочника с родинкой над левой бровью, я взял да и повесил пальто на облучок фургона. Пожав плечами, я процитировал стих Феридеддин-Атара, где говорится, что важней сохранить свою шкуру, чем свою одежду, и, поклонившись на прощанье человеку из лощины и его жене, тронулся обратно по направлению к старинной деревушке Свайнхерст, надеясь, что там мне посчастливится купить какое-нибудь поношенное пальто, — тогда я мог бы отправиться на станцию и сесть на первый же поезд, идущий в Лондон. Не без удивления я обратил внимание на то, что по дороге на станцию за мной, в некотором отдалении, следовала толпа местных жителей. Во главе ее я разглядел человека в лоснящемся сюртуке и того чудика, что норовил укрыться от меня за напольными часами в харчевне. Пару раз я поворачивал обратно и шел им навстречу, в надежде разговорить их и получить хоть какие-то объяснения происходящего, однако каждый раз при моем приближении толпа рассыпалась и люди поспешно поворачивались спиной, делая вид, что спешат по своим делам. Только деревенский констебль решился подойти ко мне, и мы вместе с ним дошли до станции. По дороге я рассказывал ему о Яноше Хуньяди, известном также как Корвин, то есть — подобный ворону, и о том, что произошло во время войны между ним и султаном Магометом II, взявшем Константинополь, до введения христианства больше известный как Византия. Так мы с констеблем дошли до самой станции, я сел в купе, достал из кармана бумагу и стал записывать все, случившееся со мной в этот день: я считал своим долгом засвидетельствовать, сколь нелегко в наши дни следовать примеру наставника. Покуда поезд стоял, я слышал, как констебль беседует с начальником станции — статным, в меру полным человеком с пунцовым галстуком на шее. Констебль рассказывал ему историю моих приключений в старинной английской деревушке Свайнхерст.
— И ведь подумать только — он джентльмен, — говорил констебль, — живет, поди, в большом доме в самом центре Лондона.
— Подозреваю, что это очень большой дом. Конечно, если власти еще заботятся о подданных Ее Величества, — и с этими словами начальник станции взмахнул своим флажком, и поезд тронулся.
1918 г.
1 2 3 4
Оборванец, казалось, был в недоумении.
— Послушайте, господин, — пробормотал он. — Коль вы собираете пинки — так я могу постараться для вас за полцены.
— Он застал меня врасплох, — объяснил я.
— А что вы еще хотели от этого типа — как-никак, вы сбили с него шляпу. — усмехнулась девица.
К этому моменту я наконец смог выпрямиться, используя дубовую балку перелаза как подспорье. Процитировав несколько строк китайского поэта Ло-тун-ана, говорившего, что сколь ни силен был удар, всегда можно представить удар того хуже, я огляделся в поисках пальто — однако его нигде не было видно.
— Генриетта, — спросил я, — что ты сделала с моим пальто?
— Эй, господин, полегче насчет Генриетты, слышите, — вспылил вдруг оборванец из табора. — Эта женщина — моя жена. Кто дал вам право звать ее Генриеттой?!
Я поспешил уверить ревнивца, что в мыслях не имел ничего непочтительного или оскорбительного для его супруги.
— Я-то полагал, будто она — всего лишь девица — из тех, что на все горазды, — сказал я, — а обычаи кочевого народа всегда были для меня священны.
— Начисто рехнулся, — пробормотала Генриетта.
— Как-нибудь я бы мог прийти в ваш табор в лощине и прочесть вам книгу наставника, посвященную вашему кочевому народу.
— Какому еще кочевому народу? — проворчал мужчина.
Я. Кочевым народом называют цыган.
Мужчина. Мы-то не цыгане.
Я. А кто же вы тогда?
Мужчина, Сезонные рабочие.
Я (Генриетте) . Как же тогда ты поняла все, что я говорил тебе про цыган?
Генриетта. Ничегошеньки я не поняла.
Я еще раз спросил про свое пальто, и тут выяснилось, что прежде чем вызвать на поединок краснорожего булочника с родинкой над левой бровью, я взял да и повесил пальто на облучок фургона. Пожав плечами, я процитировал стих Феридеддин-Атара, где говорится, что важней сохранить свою шкуру, чем свою одежду, и, поклонившись на прощанье человеку из лощины и его жене, тронулся обратно по направлению к старинной деревушке Свайнхерст, надеясь, что там мне посчастливится купить какое-нибудь поношенное пальто, — тогда я мог бы отправиться на станцию и сесть на первый же поезд, идущий в Лондон. Не без удивления я обратил внимание на то, что по дороге на станцию за мной, в некотором отдалении, следовала толпа местных жителей. Во главе ее я разглядел человека в лоснящемся сюртуке и того чудика, что норовил укрыться от меня за напольными часами в харчевне. Пару раз я поворачивал обратно и шел им навстречу, в надежде разговорить их и получить хоть какие-то объяснения происходящего, однако каждый раз при моем приближении толпа рассыпалась и люди поспешно поворачивались спиной, делая вид, что спешат по своим делам. Только деревенский констебль решился подойти ко мне, и мы вместе с ним дошли до станции. По дороге я рассказывал ему о Яноше Хуньяди, известном также как Корвин, то есть — подобный ворону, и о том, что произошло во время войны между ним и султаном Магометом II, взявшем Константинополь, до введения христианства больше известный как Византия. Так мы с констеблем дошли до самой станции, я сел в купе, достал из кармана бумагу и стал записывать все, случившееся со мной в этот день: я считал своим долгом засвидетельствовать, сколь нелегко в наши дни следовать примеру наставника. Покуда поезд стоял, я слышал, как констебль беседует с начальником станции — статным, в меру полным человеком с пунцовым галстуком на шее. Констебль рассказывал ему историю моих приключений в старинной английской деревушке Свайнхерст.
— И ведь подумать только — он джентльмен, — говорил констебль, — живет, поди, в большом доме в самом центре Лондона.
— Подозреваю, что это очень большой дом. Конечно, если власти еще заботятся о подданных Ее Величества, — и с этими словами начальник станции взмахнул своим флажком, и поезд тронулся.
1918 г.
1 2 3 4