Взлетали в воздух вытянутые руки со скрюченными пальцами, нервно вздымались и опадали грудные клетки, беззвучно шевелились губы, из их уголков текла вязкая зеленоватая слюна. Некоторые из не-людей, застрявших на ограде, прямо здесь и умирали от голода, единицам удавалось оторваться и убежать, большинство же тряслось и отчаянно кричало — не голосом, глазами. Человек даже потянулся заткнуть уши — таким ощутимым, болезненным был этот крик.
Все уже убежали, в городе теперь остались только застрявшие Обитатели и человек. Не-люди облепили ограду, как мухи — клейкую ленту, и судорожно бились на проволоке, изредка оглядываясь туда, откуда двигалась волна Преображения. Сам процесс нельзя было уловить, но стоит отвернуться или сморгнуть — и вот, очередной ряд многоэтажек исчез, вернее, превратился в нечто иное, отсюда не заметное. Может, в группу глубоких благоустроенных ям или в полые столбы, вполне пригодные для жизни определенного рода Обитателей. Нынешние же с ужасом глядели на изменяющийся город и трепетали перед участью, на которую были обречены. Непонятно, откуда, но они знали о том, что их ждало. Возможно, просто догадывались о чудовищности будущего, не имея более конкретного о нем представления.
Но чем ближе придвигалась волна Преображения, тем исступленнее бились не-люди. Один случайно упал, напоролся горлом на металлическую колючку; потекла кровь. Раскачивания проволоки привели к тому, что рана начала расширяться, Обитатель не мог высвободиться и вскоре умер. Остальные, похоже, заинтересовались этим, многие стали падать на колени и тянуться шеями к шипам.
«Что они…» Намеренно рвали кожу на горле и умирали с успокоенными улыбками на устах. Вот что они делали.
26. Из-за специфики своей работы человеку часто приходилось сталкиваться со смертями. В основном — с трагическими; будущий покойник непременно умирал «со значением», то бишь, отнюдь не за понюшку табаку. А даже если и за понюшку, то уж так умирал, что все понимали: глубокая и вечная философия стоит за такой вот обычной с виду понюшкой. Было: стрелялись, прыгали с кручи на острые камни, травили друг друга экзотическими ядами, закалывали в нише кинжалом, даже вешали. Делалось все это по принципу: собаке собачья смерть, человеку — человечья, — и уж если играл ты героя, то умирал под всхлипывания и шорох платочков женской части аудитории. Ну а коли сподобили на роль негодяя — изволь, подохни как можно непритязательнее, чтобы ни один зритель не пожалел…
Эти умирали так, словно мазали варенье на хлеб. Обыденно умирали. Даже с радостью — что нашли выход из, казалось бы, безвыходной ситуации. Как тут не вспомнить про отчаянный визг безголовых?..
«Неужели так страшно?..» Он попытался представить себе, как это — быть зданием, вечно меняющимся, безголосым и безликим. Стоишь где-нибудь на улице, а по твоим внутренностям ползают, копошаться Обитатели, подтачивая изнутри, царапая, терзая словно неразделенная любовь, словно мерзкие червяки-паразиты, словно воплотившееся время, словно… «А что, если все здания в городе когда-то были живыми существами?
/И кстати, не боишься стать одним из них?/ Боюсь. Но мне-то деваться некуда.
/Им-вон тоже. Поэтому и рвут себе горло, неумело и всерьез. Ты бы смог?/» Что ответишь на такое, даже самому себе?
Наверное, нужно было отвернуться, не глазеть на них, уважать чужую смерть, но человек не мог пошевелиться — и смотрел. Как будто провожал в последний путь, обещая: «Запомню всех вас, всех до одного».
Преображение приближалось.
И вот — неожиданно даже для самого себя — один из Обитателей сумел вырваться из проволочного плена. На мгновение замер, не веря в свое счастье, затем нервно оглянулся, вздрогнул, побежал. Остальные (кто выжил) следили за ним, приостановив попытки умереть. Тишина, густая и терпкая, заполнила все вокруг.
Обитатель пробежал только пару шагов. Потом нога его попала в асфальтовую ямку, подвернулась, тело потеряло равновесие и упало. Что-то хрустнуло.
«Похоже, приятель, добегался».
Лежавший на асфальте не-человек попытался подняться — не получилось. Тогда он выпростал левую руку и, загребая ею, как клешней, пополз. Но достаточно было одного взгляда, чтобы понять: Обитатель не успеет ни добраться до проволоки, ни — тем более! — до выхода из города.
Преображение приближалось.
Подул ветер, подбросил на ладони треугольники флажков и убежал дальше.
Те, кто висел на ограде, уже умертвили себя. Они остались вдвоем: человек и не-человек, — ветер не в счет. Осознав тщетность своих попыток, Обитатель замер и, задравши голову, внимательно посмотрел в глаза человеку.
«Нет! Я этого не сделаю. Да и как?..» Ждал возражений, но внутренний голос молчал — предатель.
«Я не сделаю этого! И не проси!» Да, сотни сотен раз убивал, травил, закалывал кинжалом и протыкал шпагой, сбрасывал с моста, с обрыва, со счетов, душил — но понарошку. Если решишься, руки сами выполнят всю работу, не дрогнут — привыкли. А как насчет души? Не привыкла, нет, не привыкла и вряд ли привыкнет…
Отчасти он был прав, отчасти ошибался.
27. Каждый раз, когда останавливаешься и пересматриваешь всю свою жизнь, понимаешь, что состоит она, по большому счету, из Событий и Поступков. Не вспомнить уже, как выглядела та девчонка-одноклассница, из-за которой отчаянно дрался после школы с взрослыми мальчишками; и день тот, когда помог незнакомому человеку, — пасмурный ли, солнечный ли был день? — нет, не припомнить. Только просыпается в груди Дыхание — то самое, что делает тебя Богом, всесильным, всемогущим, мудрым, бесстрашным…
Волшебные минуты. Страшные минуты. Быть Богом, даже несколько мгновений, — это так тяжело. Это так восхитительно.
Человек поднялся с колен и шагнул к ограде. Внутренний голос тотчас оживился: «/А что, если по ту сторону и тебя ждет такая же участь? Что, если только находясь в саду ты обезопасен от бессмертия домов? Неужели пожертвуешь собой, неужели рискнешь, неужели?../» Но Дыхание уже распирало грудь, и человек перешагнул проволоку, словно великан — одним махом — горную гряду.
«/Безумец…/» Склонился над раненым Обитателем, всмотрелся в молящие глаза. Потом скинул с себя куртку, свернул в некое подобие веревки и обхватил шею не-человека.
ЧЕЛОВЕК. СЕЙЧАС.
28. Он молчит, и существо тоже молчит. И город молчит — испуганный, притихший. Рассказывать не хочется. Рассказывать надо. Иначе боль, которую разворошил в груди, вспыхнет и сожжет дотла.
Человек продолжает.
ЧЕЛОВЕК. ВОСПОМИНАНИЯ.
29. По сути, это было его первым действием, открыто направленным против города. Выражение протеста, неподчинение местным законам «/…городского самоуправления!/».
Человек развернул куртку, встряхнул ее, пытаясь разгладить складки, и надел, не застегивая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Все уже убежали, в городе теперь остались только застрявшие Обитатели и человек. Не-люди облепили ограду, как мухи — клейкую ленту, и судорожно бились на проволоке, изредка оглядываясь туда, откуда двигалась волна Преображения. Сам процесс нельзя было уловить, но стоит отвернуться или сморгнуть — и вот, очередной ряд многоэтажек исчез, вернее, превратился в нечто иное, отсюда не заметное. Может, в группу глубоких благоустроенных ям или в полые столбы, вполне пригодные для жизни определенного рода Обитателей. Нынешние же с ужасом глядели на изменяющийся город и трепетали перед участью, на которую были обречены. Непонятно, откуда, но они знали о том, что их ждало. Возможно, просто догадывались о чудовищности будущего, не имея более конкретного о нем представления.
Но чем ближе придвигалась волна Преображения, тем исступленнее бились не-люди. Один случайно упал, напоролся горлом на металлическую колючку; потекла кровь. Раскачивания проволоки привели к тому, что рана начала расширяться, Обитатель не мог высвободиться и вскоре умер. Остальные, похоже, заинтересовались этим, многие стали падать на колени и тянуться шеями к шипам.
«Что они…» Намеренно рвали кожу на горле и умирали с успокоенными улыбками на устах. Вот что они делали.
26. Из-за специфики своей работы человеку часто приходилось сталкиваться со смертями. В основном — с трагическими; будущий покойник непременно умирал «со значением», то бишь, отнюдь не за понюшку табаку. А даже если и за понюшку, то уж так умирал, что все понимали: глубокая и вечная философия стоит за такой вот обычной с виду понюшкой. Было: стрелялись, прыгали с кручи на острые камни, травили друг друга экзотическими ядами, закалывали в нише кинжалом, даже вешали. Делалось все это по принципу: собаке собачья смерть, человеку — человечья, — и уж если играл ты героя, то умирал под всхлипывания и шорох платочков женской части аудитории. Ну а коли сподобили на роль негодяя — изволь, подохни как можно непритязательнее, чтобы ни один зритель не пожалел…
Эти умирали так, словно мазали варенье на хлеб. Обыденно умирали. Даже с радостью — что нашли выход из, казалось бы, безвыходной ситуации. Как тут не вспомнить про отчаянный визг безголовых?..
«Неужели так страшно?..» Он попытался представить себе, как это — быть зданием, вечно меняющимся, безголосым и безликим. Стоишь где-нибудь на улице, а по твоим внутренностям ползают, копошаться Обитатели, подтачивая изнутри, царапая, терзая словно неразделенная любовь, словно мерзкие червяки-паразиты, словно воплотившееся время, словно… «А что, если все здания в городе когда-то были живыми существами?
/И кстати, не боишься стать одним из них?/ Боюсь. Но мне-то деваться некуда.
/Им-вон тоже. Поэтому и рвут себе горло, неумело и всерьез. Ты бы смог?/» Что ответишь на такое, даже самому себе?
Наверное, нужно было отвернуться, не глазеть на них, уважать чужую смерть, но человек не мог пошевелиться — и смотрел. Как будто провожал в последний путь, обещая: «Запомню всех вас, всех до одного».
Преображение приближалось.
И вот — неожиданно даже для самого себя — один из Обитателей сумел вырваться из проволочного плена. На мгновение замер, не веря в свое счастье, затем нервно оглянулся, вздрогнул, побежал. Остальные (кто выжил) следили за ним, приостановив попытки умереть. Тишина, густая и терпкая, заполнила все вокруг.
Обитатель пробежал только пару шагов. Потом нога его попала в асфальтовую ямку, подвернулась, тело потеряло равновесие и упало. Что-то хрустнуло.
«Похоже, приятель, добегался».
Лежавший на асфальте не-человек попытался подняться — не получилось. Тогда он выпростал левую руку и, загребая ею, как клешней, пополз. Но достаточно было одного взгляда, чтобы понять: Обитатель не успеет ни добраться до проволоки, ни — тем более! — до выхода из города.
Преображение приближалось.
Подул ветер, подбросил на ладони треугольники флажков и убежал дальше.
Те, кто висел на ограде, уже умертвили себя. Они остались вдвоем: человек и не-человек, — ветер не в счет. Осознав тщетность своих попыток, Обитатель замер и, задравши голову, внимательно посмотрел в глаза человеку.
«Нет! Я этого не сделаю. Да и как?..» Ждал возражений, но внутренний голос молчал — предатель.
«Я не сделаю этого! И не проси!» Да, сотни сотен раз убивал, травил, закалывал кинжалом и протыкал шпагой, сбрасывал с моста, с обрыва, со счетов, душил — но понарошку. Если решишься, руки сами выполнят всю работу, не дрогнут — привыкли. А как насчет души? Не привыкла, нет, не привыкла и вряд ли привыкнет…
Отчасти он был прав, отчасти ошибался.
27. Каждый раз, когда останавливаешься и пересматриваешь всю свою жизнь, понимаешь, что состоит она, по большому счету, из Событий и Поступков. Не вспомнить уже, как выглядела та девчонка-одноклассница, из-за которой отчаянно дрался после школы с взрослыми мальчишками; и день тот, когда помог незнакомому человеку, — пасмурный ли, солнечный ли был день? — нет, не припомнить. Только просыпается в груди Дыхание — то самое, что делает тебя Богом, всесильным, всемогущим, мудрым, бесстрашным…
Волшебные минуты. Страшные минуты. Быть Богом, даже несколько мгновений, — это так тяжело. Это так восхитительно.
Человек поднялся с колен и шагнул к ограде. Внутренний голос тотчас оживился: «/А что, если по ту сторону и тебя ждет такая же участь? Что, если только находясь в саду ты обезопасен от бессмертия домов? Неужели пожертвуешь собой, неужели рискнешь, неужели?../» Но Дыхание уже распирало грудь, и человек перешагнул проволоку, словно великан — одним махом — горную гряду.
«/Безумец…/» Склонился над раненым Обитателем, всмотрелся в молящие глаза. Потом скинул с себя куртку, свернул в некое подобие веревки и обхватил шею не-человека.
ЧЕЛОВЕК. СЕЙЧАС.
28. Он молчит, и существо тоже молчит. И город молчит — испуганный, притихший. Рассказывать не хочется. Рассказывать надо. Иначе боль, которую разворошил в груди, вспыхнет и сожжет дотла.
Человек продолжает.
ЧЕЛОВЕК. ВОСПОМИНАНИЯ.
29. По сути, это было его первым действием, открыто направленным против города. Выражение протеста, неподчинение местным законам «/…городского самоуправления!/».
Человек развернул куртку, встряхнул ее, пытаясь разгладить складки, и надел, не застегивая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42