Что же, умирать так умирать… Обидным для него было только одно - оставалось неизвестным, от кого он умрет. Били здорово и ольховские мужики и конокрады, - ступай разбирай, которые били сильнее. Сначала Спирька решил, что его окончательно изувечили конокрады, а потом на него напало сомнение. Хорошо тузили и ольховские новоселы.
Спирька лежал в своей избушке совершенно один. В Расстани, и в Ольховке, и в Кульмяковой было уже известно, что он не жилец на белом свете. Приходили проведывать разные мужики, и все жалели Спирьку.
- Беспременно ты помрешь, Спирька… Уж баушка Митревна знает. Она, брат, скажет, как ножом отрежет. Достаточно перехоронила на своем веку всяких народов.
- Знаю без вас, што помру… От ольховских новоселов в землю уйду. Я их землей наградил, и они меня тоже землей отблагодарили. Мой грех.
- А ты бы, Спирька, штец горяченьких похлебал. Может, и полегчает… По жилам горяченькое-то разойдется.
- Не позывает меня на пищу, братцы.
Особенно тяжело бывало Спирьке по вечерам, когда он лежал в темноте. Тихо кругом, а в Спирькиной голове мысли так и шевелятся. Припоминал он всю свою жизнь и ничего, кроме безобразия, не находил. Если бы ему баушка Митревна предложила прожить жизнь во второй раз, он едва ли бы согласился. Тошно и вспоминать, не то что снова все проделывать. Так, одно безобразие… Другие, конечно, жили и по-хорошему, а он мыкался.
Раз лежал Спирька вечером и особенно мучился. Ему приходилось плохо. Явилось какое-то смутное ожидание чего-то. Вот бы встать теперь, выйти на улицу… Кругом все давно уже зеленело. И горы стоят зеленые, и поля, и луга. Хорошо везде, кроме его избушки. Спирька, кажется, задремал, когда его разбудил осторожный шорох в сенях. Потом раскрылась дверь, и кто-то вошел в избу.
- Ты жив, Спиридон Савельич? - спросил женский голос.
- Это ты, Дуня?
- Я… Урвалась из дому, штобы с тобой проститься.
Голос у Дуньки оборвался. Спирька слышал ее тяжелое дыхание. Она стояла, переминаясь с ноги на ногу.
- Ну? - сурово спросил Спирька.
- Больше ничего.
Она присела на лавку, и Спирька только теперь рассмотрел, что Дунька пришла с ребенком.
- Ты это зачем ребенка-то приволокла?
- А так… Сказывали мужики, што ты помираешь, - вот я и пришла.
- Помираю, Дуня…
Голос Спирьки сделался ласковее.
- Наши-то мужики тебя вот как жалеют, потому как понапрасну тогда обидели тебя.
- Ну их совсем! Пусть твой Степан благодарит бога, што я кончусь скоро, а то бы… Не стоит говорить, Дуня.
Дунька тяжело вздохнула.
- А што касаемо того, што я тебя ведьмой навеличивал, так это совсем особь статья, Дуня. Эх, не так все вышло. Ну, да што об этом говорить… Не стоит. Все одно околевать.
Послышались легкие всхлипывания. Плакала Дунька. Она не вытирала своих слез.
- Тяжко, Спиридон Савельич… Места нигде не найду.
- Ну?
- Вот как тяжко…
- Обижают?
- А мне все одно… Приду домой и скажу, што была у тебя. Пусть бьют… и матушка-свекровушка проходу не дает. Все тобой попрекает… Пусть… Испортил ты меня, Спиридон Савельич. Все думаю, все думаю… С ума ты у меня нейдешь. И мужа не люблю, да и раньше никогда не любила…
- Ну, это уж ты тово… закон принимала, значит, тово… терпи…
- А ежели моего терпенья не стало? Ох, тошно… Вконец вся извелась, Спиридон Савельич. Вот сынка родила, рощу, а сама все думаю: неужто и он в наших мужиков издастся? Какие это мужики? Всего боятся.
- Это ты правильно, Дуня.
- Себя ущитить не умеют… Духу в них нет… Тошно глядеть. Хуже бабы, а еще мужики… Конями-то ты их застыдил.
- Плевое дело.
Дунька продолжала плакать. Ребенок проснулся и тоже заплакал. Спирьке хотелось сказать ей что-нибудь хорошее, ласковое, утешить, приласкать, но у него кружилась голова и никаких слов не было.
- Ну, мне пора домой, Спиридон Савельич.
Она подошла к нему совсем близко, поднесла ребенка и проговорила:
- Ты, Спиридон Савельич, перекрести младенчика, штобы он тоже не боялся.
Через несколько дней озорника не стало. Он успокоился на деревенском кладбище.
ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые напечатан в журнале «Русская мысль», 1896, No 12.
Рассказ получил положительную оценку рецензента «Русской мысли» (1900, No 9). «Тип „непутевого“ забулдыги Спирьки, бывшего когда-то заправским мужиком, но со смертью жены потерявшего все свое крестьянское хозяйство и попавшего таким образом в деревенские лишние люди, выхвачен из самого сердца нашей крестьянской жизни. Читатель и смеется над несуразным, нескладным Спирькой, и удивляется его удали и смекалке, и заранее же жалеет эту погибающую натуру, в которой под нескладною наружностью бьется горячее сердце, жаждущее и любви и участия».
1 2 3 4 5 6 7 8 9
Спирька лежал в своей избушке совершенно один. В Расстани, и в Ольховке, и в Кульмяковой было уже известно, что он не жилец на белом свете. Приходили проведывать разные мужики, и все жалели Спирьку.
- Беспременно ты помрешь, Спирька… Уж баушка Митревна знает. Она, брат, скажет, как ножом отрежет. Достаточно перехоронила на своем веку всяких народов.
- Знаю без вас, што помру… От ольховских новоселов в землю уйду. Я их землей наградил, и они меня тоже землей отблагодарили. Мой грех.
- А ты бы, Спирька, штец горяченьких похлебал. Может, и полегчает… По жилам горяченькое-то разойдется.
- Не позывает меня на пищу, братцы.
Особенно тяжело бывало Спирьке по вечерам, когда он лежал в темноте. Тихо кругом, а в Спирькиной голове мысли так и шевелятся. Припоминал он всю свою жизнь и ничего, кроме безобразия, не находил. Если бы ему баушка Митревна предложила прожить жизнь во второй раз, он едва ли бы согласился. Тошно и вспоминать, не то что снова все проделывать. Так, одно безобразие… Другие, конечно, жили и по-хорошему, а он мыкался.
Раз лежал Спирька вечером и особенно мучился. Ему приходилось плохо. Явилось какое-то смутное ожидание чего-то. Вот бы встать теперь, выйти на улицу… Кругом все давно уже зеленело. И горы стоят зеленые, и поля, и луга. Хорошо везде, кроме его избушки. Спирька, кажется, задремал, когда его разбудил осторожный шорох в сенях. Потом раскрылась дверь, и кто-то вошел в избу.
- Ты жив, Спиридон Савельич? - спросил женский голос.
- Это ты, Дуня?
- Я… Урвалась из дому, штобы с тобой проститься.
Голос у Дуньки оборвался. Спирька слышал ее тяжелое дыхание. Она стояла, переминаясь с ноги на ногу.
- Ну? - сурово спросил Спирька.
- Больше ничего.
Она присела на лавку, и Спирька только теперь рассмотрел, что Дунька пришла с ребенком.
- Ты это зачем ребенка-то приволокла?
- А так… Сказывали мужики, што ты помираешь, - вот я и пришла.
- Помираю, Дуня…
Голос Спирьки сделался ласковее.
- Наши-то мужики тебя вот как жалеют, потому как понапрасну тогда обидели тебя.
- Ну их совсем! Пусть твой Степан благодарит бога, што я кончусь скоро, а то бы… Не стоит говорить, Дуня.
Дунька тяжело вздохнула.
- А што касаемо того, што я тебя ведьмой навеличивал, так это совсем особь статья, Дуня. Эх, не так все вышло. Ну, да што об этом говорить… Не стоит. Все одно околевать.
Послышались легкие всхлипывания. Плакала Дунька. Она не вытирала своих слез.
- Тяжко, Спиридон Савельич… Места нигде не найду.
- Ну?
- Вот как тяжко…
- Обижают?
- А мне все одно… Приду домой и скажу, што была у тебя. Пусть бьют… и матушка-свекровушка проходу не дает. Все тобой попрекает… Пусть… Испортил ты меня, Спиридон Савельич. Все думаю, все думаю… С ума ты у меня нейдешь. И мужа не люблю, да и раньше никогда не любила…
- Ну, это уж ты тово… закон принимала, значит, тово… терпи…
- А ежели моего терпенья не стало? Ох, тошно… Вконец вся извелась, Спиридон Савельич. Вот сынка родила, рощу, а сама все думаю: неужто и он в наших мужиков издастся? Какие это мужики? Всего боятся.
- Это ты правильно, Дуня.
- Себя ущитить не умеют… Духу в них нет… Тошно глядеть. Хуже бабы, а еще мужики… Конями-то ты их застыдил.
- Плевое дело.
Дунька продолжала плакать. Ребенок проснулся и тоже заплакал. Спирьке хотелось сказать ей что-нибудь хорошее, ласковое, утешить, приласкать, но у него кружилась голова и никаких слов не было.
- Ну, мне пора домой, Спиридон Савельич.
Она подошла к нему совсем близко, поднесла ребенка и проговорила:
- Ты, Спиридон Савельич, перекрести младенчика, штобы он тоже не боялся.
Через несколько дней озорника не стало. Он успокоился на деревенском кладбище.
ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые напечатан в журнале «Русская мысль», 1896, No 12.
Рассказ получил положительную оценку рецензента «Русской мысли» (1900, No 9). «Тип „непутевого“ забулдыги Спирьки, бывшего когда-то заправским мужиком, но со смертью жены потерявшего все свое крестьянское хозяйство и попавшего таким образом в деревенские лишние люди, выхвачен из самого сердца нашей крестьянской жизни. Читатель и смеется над несуразным, нескладным Спирькой, и удивляется его удали и смекалке, и заранее же жалеет эту погибающую натуру, в которой под нескладною наружностью бьется горячее сердце, жаждущее и любви и участия».
1 2 3 4 5 6 7 8 9