Там было лесное раздолье, огромные поля, там она гнездилась на осинах и березах. Как она попала на юг?
Внезапно я услышал рядом с собой разговор. Один из загорающих на пляже говорил другому, чтобы тот не клал запонки и особенно часы на видном месте, так как здесь, в санатории, появилась какая-то ужасная ворона. Она все ворует, вчера на глазах стащила у соседа по столовой булавку от галстука, которую он положил на подоконник.
— Здесь, говорят, дрессировщик в нашем санатории, слышали? — сказал он и назвал мою палату.
— Да он давно уехал, — сказал другой.
И я догадался, каким образом появилась здесь, Клара.
А на следующий день утром опять послышался шорох крыльев на балконе, и я, обрадованный, увидел, как, отодвинув занавеску, моя знакомая Клара процокала по паркету в комнату и, как вчера, здороваясь, вежливо наклонила голову, на всякий случай представилась вторично: «Кла-ра!» — и разрешила себя погладить.
— Доброе утро! — сказал я приветливо. — Можете проходить и завтракать. Вам все готово.
Я действительно Клару ожидал и все приготовил. Пока она завтракала, я сед к мольберту и быстро набросал ее с особым удовольствием, потому что она была жительницей северных лесов, по которым скучала моя душа.
А Клара кончила есть, взобралась на мое плечо и, пощелкивая клювом, вкрадчиво зашептала что-то на ухо: или благодарила, или, как давеча, выклянчивала мыльницу. Но тотчас заприметила мой рисунок, перебралась на стул перед мольбертом, в удивлении вытянула шею и то одним глазом, то другим принялась разглядывать. Вдруг перья ее взъерошились, она рассерженно стукнула крылом по мольберту и неистово затрясла хвостом.
«Брр-рак! — заругалась она. — Др-рянь! Вр-ранье!..»
Я обиделся. Критика мне не понравилась.
— Почему? Нет, Клара, ты ничего не понимаешь!
«Др-рянь!» — продолжала ругаться Клара.
Она спрыгнула на пол и с серьезным видом зашагала к мыльнице, на ходу восторженно произнесла: «Кр-расота!» — И поволокла мыльницу к балкону, пятясь.
Я все понял: Клара воспринимала искусство по-своему. И не стал с ней спорить, улыбнулся и сказал:
— Ну, Клара, ты права, и мыльница хороша, но все же ее оставь, я не могу ходить небритым.
Когда Клара улетела, я целый час сидел перед мольбертом, так и сяк смотрел на рисунок и, неудовлетворенный, чесал лоб и вздыхал: «Нет, надо уезжать скорее на север, надо уезжать!»
Наша дружба с Кларой продолжалась. Мы привязались друг к другу, и, если она запаздывала, не прилетала утром на завтрак, я скучал, мне чего-то недоставало.
Однажды вечером разразилась сильная буря. Огромные волны неслись на берег, с грохотом разбивались о скалы; казалось, стреляли орудия. Наш санаторий, расположенный на скале, дрожал от этих залпов. Лил дождь. Весь парк глухо шумел внизу. Над морем среди небесной тьмы скользили молнии. В санаторном корпусе то там, то тут звенели разбитые стекла.
Я стоял около закрытых дверей балкона, наблюдал за разбушевавшимся внизу морем и с тревогой вспоминал о Кларе при каждой вспышке молнии, поеживаясь, представлял, как ей тяжело приходится сейчас. Только в одиннадцатом часу я разобрал постель и неспокойно задремал под грохот моря.
Сквозь дремоту мне послышалось, вроде почудилось невнятное постукивание в дверь балкона, и, мгновенно подняв голову, я прислушался. Сначала мне показалось, что это резкий дождь колотит по стеклам. Но стук уже яснее повторился, громкий, требовательный стук. Я вскочил, бросился к двери и торопливо открыл ее. Вместе с дождем и ветром в комнату, запутавшись в занавеске, ворвалась Клара, мокрая, взъерошенная, злая. Она выпуталась из занавески, оскользнулась на паркете и закричала: «Бур-ря!»
Я засмеялся от радости, стал гладить ее, намокшую, возбужденную, успокаивать, но она была чрезвычайно сердита; видно, промерзла на дожде и ветру и долго жаловалась и ворчала, ходя по углам. Наконец я лег, а Клара сразу же села на спинку кровати, в моих ногах, нахохлясь, закрыла глаза и среди ночи несколько раз вскрикивала спросонок при громе и блеске молний.
Утром я проснулся от какого-то шума в комнате. Оказывается, ко мне вошла палатная сестра, и с ней увязался санаторный котенок. Увидев его, Клара ревниво подскочила к нему и так долбанула клювом по голове, что котенок с визгливым мявом, прижав уши, выкатился за дверь, едва не сбив с ног сестру.
«Др-рянь! — ворчала Клара, видимо не любившая кошек. — Ка-акая др-рянь!»
Я пожурил ее за невежливое поведение, однако Клара успокоилась лишь тогда, когда подошла к блестящей мыльнице и победно прокаркала: «Кр-расота!»
Через несколько дней я должен был уезжать. В тот день отъезда, как и всегда, Клара позавтракала, потом с заискиванием выпрашивала мыльницу, дружески пощипывая меня за ухо, а я грустно глядел на свои чемоданы — и возникла мысль, не взять ли Клару с собой, но неизвестно было, как все-таки довезу ее до Москвы. А Клара будто понимала, что я уезжаю, и была особенно нежна со мной: после завтрака не хотела улетать и, вроде бы желая сделать приятное, залезла мне на голову и перебирала мои волосы. Я первый раз взял Клару в руки — у нее часто стучало сердце, — посадив на стол перед собой.
— Прощай, Клара, — сказал я, — уезжаю…
«Гр-рустно! — сказала Клара. — Грустно!»
И ласково пожала клювом мой палец.
— Поедешь со мной? — спросил я растроганно. — А? Поедешь на север?
Клара молчала.
Я вздохнул, взял свой чемодан, затем вспомнил, раскрыл его и достал мыльницу и старые запонки. Все это я оставил на балконе. Клара по-прежнему молчала и не двигалась. Она сидела подле упакованного мольберта и смотрела на меня черными умными глазами.
— Что ж, — сказал я, — ты понимаешь искусство односторонне. Возьми, это твое.
И стал спускаться по лестнице в вестибюль. Клара — следом, прыгая через ступени.
Около дверей вестибюля, жмурясь на солнце, зевал заспанный котенок, и Клара так злобно повернулась в его сторону, что котенок, не дозевав, в ужасе шарахнулся от нее и, как сумасшедший, шмыгнул в кусты пыльных акаций.
Я последний раз погладил Клару и залез в автобус, и она села на пальму и, пристально вглядываясь оттуда, кивала мне.
— Прощай, Клара, — сказал я, помахал рукой и отвернулся.
Потом многие пассажиры говорили мне, что Клара до ворот санатория летела за автобусом и тоскливо кричала.
1 2
Внезапно я услышал рядом с собой разговор. Один из загорающих на пляже говорил другому, чтобы тот не клал запонки и особенно часы на видном месте, так как здесь, в санатории, появилась какая-то ужасная ворона. Она все ворует, вчера на глазах стащила у соседа по столовой булавку от галстука, которую он положил на подоконник.
— Здесь, говорят, дрессировщик в нашем санатории, слышали? — сказал он и назвал мою палату.
— Да он давно уехал, — сказал другой.
И я догадался, каким образом появилась здесь, Клара.
А на следующий день утром опять послышался шорох крыльев на балконе, и я, обрадованный, увидел, как, отодвинув занавеску, моя знакомая Клара процокала по паркету в комнату и, как вчера, здороваясь, вежливо наклонила голову, на всякий случай представилась вторично: «Кла-ра!» — и разрешила себя погладить.
— Доброе утро! — сказал я приветливо. — Можете проходить и завтракать. Вам все готово.
Я действительно Клару ожидал и все приготовил. Пока она завтракала, я сед к мольберту и быстро набросал ее с особым удовольствием, потому что она была жительницей северных лесов, по которым скучала моя душа.
А Клара кончила есть, взобралась на мое плечо и, пощелкивая клювом, вкрадчиво зашептала что-то на ухо: или благодарила, или, как давеча, выклянчивала мыльницу. Но тотчас заприметила мой рисунок, перебралась на стул перед мольбертом, в удивлении вытянула шею и то одним глазом, то другим принялась разглядывать. Вдруг перья ее взъерошились, она рассерженно стукнула крылом по мольберту и неистово затрясла хвостом.
«Брр-рак! — заругалась она. — Др-рянь! Вр-ранье!..»
Я обиделся. Критика мне не понравилась.
— Почему? Нет, Клара, ты ничего не понимаешь!
«Др-рянь!» — продолжала ругаться Клара.
Она спрыгнула на пол и с серьезным видом зашагала к мыльнице, на ходу восторженно произнесла: «Кр-расота!» — И поволокла мыльницу к балкону, пятясь.
Я все понял: Клара воспринимала искусство по-своему. И не стал с ней спорить, улыбнулся и сказал:
— Ну, Клара, ты права, и мыльница хороша, но все же ее оставь, я не могу ходить небритым.
Когда Клара улетела, я целый час сидел перед мольбертом, так и сяк смотрел на рисунок и, неудовлетворенный, чесал лоб и вздыхал: «Нет, надо уезжать скорее на север, надо уезжать!»
Наша дружба с Кларой продолжалась. Мы привязались друг к другу, и, если она запаздывала, не прилетала утром на завтрак, я скучал, мне чего-то недоставало.
Однажды вечером разразилась сильная буря. Огромные волны неслись на берег, с грохотом разбивались о скалы; казалось, стреляли орудия. Наш санаторий, расположенный на скале, дрожал от этих залпов. Лил дождь. Весь парк глухо шумел внизу. Над морем среди небесной тьмы скользили молнии. В санаторном корпусе то там, то тут звенели разбитые стекла.
Я стоял около закрытых дверей балкона, наблюдал за разбушевавшимся внизу морем и с тревогой вспоминал о Кларе при каждой вспышке молнии, поеживаясь, представлял, как ей тяжело приходится сейчас. Только в одиннадцатом часу я разобрал постель и неспокойно задремал под грохот моря.
Сквозь дремоту мне послышалось, вроде почудилось невнятное постукивание в дверь балкона, и, мгновенно подняв голову, я прислушался. Сначала мне показалось, что это резкий дождь колотит по стеклам. Но стук уже яснее повторился, громкий, требовательный стук. Я вскочил, бросился к двери и торопливо открыл ее. Вместе с дождем и ветром в комнату, запутавшись в занавеске, ворвалась Клара, мокрая, взъерошенная, злая. Она выпуталась из занавески, оскользнулась на паркете и закричала: «Бур-ря!»
Я засмеялся от радости, стал гладить ее, намокшую, возбужденную, успокаивать, но она была чрезвычайно сердита; видно, промерзла на дожде и ветру и долго жаловалась и ворчала, ходя по углам. Наконец я лег, а Клара сразу же села на спинку кровати, в моих ногах, нахохлясь, закрыла глаза и среди ночи несколько раз вскрикивала спросонок при громе и блеске молний.
Утром я проснулся от какого-то шума в комнате. Оказывается, ко мне вошла палатная сестра, и с ней увязался санаторный котенок. Увидев его, Клара ревниво подскочила к нему и так долбанула клювом по голове, что котенок с визгливым мявом, прижав уши, выкатился за дверь, едва не сбив с ног сестру.
«Др-рянь! — ворчала Клара, видимо не любившая кошек. — Ка-акая др-рянь!»
Я пожурил ее за невежливое поведение, однако Клара успокоилась лишь тогда, когда подошла к блестящей мыльнице и победно прокаркала: «Кр-расота!»
Через несколько дней я должен был уезжать. В тот день отъезда, как и всегда, Клара позавтракала, потом с заискиванием выпрашивала мыльницу, дружески пощипывая меня за ухо, а я грустно глядел на свои чемоданы — и возникла мысль, не взять ли Клару с собой, но неизвестно было, как все-таки довезу ее до Москвы. А Клара будто понимала, что я уезжаю, и была особенно нежна со мной: после завтрака не хотела улетать и, вроде бы желая сделать приятное, залезла мне на голову и перебирала мои волосы. Я первый раз взял Клару в руки — у нее часто стучало сердце, — посадив на стол перед собой.
— Прощай, Клара, — сказал я, — уезжаю…
«Гр-рустно! — сказала Клара. — Грустно!»
И ласково пожала клювом мой палец.
— Поедешь со мной? — спросил я растроганно. — А? Поедешь на север?
Клара молчала.
Я вздохнул, взял свой чемодан, затем вспомнил, раскрыл его и достал мыльницу и старые запонки. Все это я оставил на балконе. Клара по-прежнему молчала и не двигалась. Она сидела подле упакованного мольберта и смотрела на меня черными умными глазами.
— Что ж, — сказал я, — ты понимаешь искусство односторонне. Возьми, это твое.
И стал спускаться по лестнице в вестибюль. Клара — следом, прыгая через ступени.
Около дверей вестибюля, жмурясь на солнце, зевал заспанный котенок, и Клара так злобно повернулась в его сторону, что котенок, не дозевав, в ужасе шарахнулся от нее и, как сумасшедший, шмыгнул в кусты пыльных акаций.
Я последний раз погладил Клару и залез в автобус, и она села на пальму и, пристально вглядываясь оттуда, кивала мне.
— Прощай, Клара, — сказал я, помахал рукой и отвернулся.
Потом многие пассажиры говорили мне, что Клара до ворот санатория летела за автобусом и тоскливо кричала.
1 2