Он рассказывал: «Ангел со сверкающим лицом и одеждой вел меня. Мы молча шли, на северо-восток, по-моему. Оказались в ущелье, глубоком, широком и бесконечно длинном. Слева был огонь, справа – вихрь снега и града. Вихрь гнал толпу грешных душ с одной стороны на другую, несчастные, спасаясь от огня, попадали в ледяную стужу и так без конца. Я подумал, что эта жестокая местность, наверное, ад, но мой поводырь сказал: „Ты еще не в аду“. Прошли вперед, мрак сгустился, я видел только сияние ангела. Бесконечные сферы черного пламени поднимались из глубокой бездны и падали в нее. Поводырь бросил меня, я остался один среди бесчисленных сфер, наполненных душами, из бездны шел смрад. Меня охватил ужас, и спустя время, показавшееся бесконечным, я услышал за спиной неутешные жалобы и язвительный хохот, словно чернь потешалась над пленными врагами. Ликующие и яростные демоны втащили в центр мрака пять германских душ. Одна была с тонзурой, как у священника, другая – женщиной. Души исчезли в бездне; людские вопли слились с хохотом дьяволов, и в ушах моих все смешалось. Черные духи, выйдя из недр пламени, окружили меня, угрожали своими взглядами и огнем, но не решались дотронуться. Окруженный врагами и тьмою, я не мог защититься. Увидел, как по дороге движется звезда, увеличиваясь и приближаясь. Демоны убежали, и я увидел, что звезда была ангелом. Он свернул направо, и мы пошли на юг. Вышли из мрака к свету, из света к сиянию, увидели бесконечно высокую стену и пошли вдоль. Ни ворот, ни окон не было, я не понимал, почему мы подошли к ней. Внезапно, не знаю как, мы оказались наверху и смогли разглядеть приятный цветущий луг, чей аромат заглушил вонь преисподней. На лугу были фигуры в белом; поводырь подвел меня к этому счастливому сборищу, и я подумал – должно быть, здесь царство небесное, о котором столько слышал, но ангел сказал: „Ты еще не на небе“. Вдали от этого луга был ослепительный свет, оттуда доносилось пение и восхитительное благоухание, еще сильнее предыдущего. Когда я понял, что мы уже в этом чудесном месте, поводырь отошел, вынудив меня возвращаться долгим путем. Мне потом объяснили, что ущелье с огнями и льдом – чистилище, бездна – адская пасть, луг – место, где праведники ждут Страшного Суда, а мир музыки и света – царство небесное. „И ты, – прибавил ангел, – сейчас вернешься в свое тело и снова заживешь среди людей, и если будешь жить праведно, попадешь на луг, а потом на небо – я оставил тебя одного в пространстве, чтобы спросить, какова твоя судьба“. Тяжело было Фурсе возвращаться в свое тело, но он не решился спорить и проснулся на земле.
В этой истории можно различить эпизоды, напоминающие (вернее, предвосхищающие) сцены из «Комедии». Монах не горит в огне, зажженном не им; Беатриче точно так же неуязвима для адского огня («ne fiamma d'esto incendio поп m'assale» [19] – «Ад», II).
В ущелье, казалось, бесконечном, вихрь из града и льда казнит грешников – в круге третьем от подобной кары страдают эпикурейцы (чревоугодники). Нортумбриец приходит в отчаяние, когда ангел покидает его – так у Данте с Вергилием («Virgilio a qui per mia salute die mi» [20] – «Чистилище», XXX).
Дриктхельм не знает, как он поднялся на стену; Данте – как он мог пересечь печальный Ахерон.
Всего интереснее в этих событиях – я, конечно, упомянул не все – детали, внесенные Бедой в рассказ, придающие сверхъестественному особое правдоподобие. Достаточно вспомнить неизгладимость ожогов, способность ангела угадать мысли человека, хотя тот молчит, смесь стонов и смеха, тревогу нортумбрийца при виде высокой стены. Вероятно, эти детали переданы перу историка устной традицией. Здесь определенно тот же союз личного с чудесным, что типичен для Данте и не имеет ничего общего с канонами аллегорической литературы.
Читал ли Данте как-нибудь «Историю Англии» Скорей всего, нет. Он включил Беду (имя, весьма удобное для стиха) в круг теологов, но это мало что доказывает. В средние века доверия было больше – не обязательно было читать англосаксонского доктора, чтобы признать его авторитет, как не обязательно было читать «Илиаду», написанную почти неизвестным языком, чтобы знать, что Гомер по праву выше Овидия, Горация и Лукана. Уместно и другое наблюдение. Для нас Беда – историк, для средневековых читателей – комментатор Писания, риторик и хронолог. История Англии, туманной в то время, не могла особенно интересовать Данте.
Знал или не знал Данте видения, описанные Бедой, менее важно, чем то, что Беда включил их в свой труд, посчитал достойным увековечить. Великие книги, подобные «Комедии» – не изолированны, не случайный каприз индивидуума – их создают много людей и много поколений. Исследовать предшественников – не значит предпринимать постыдное дело юридического или полицейского= характера;= это= значит – пытаться= выяснить= движения, поползновения, приключения человеческого духа в прошлом и угадать предвестников будущего, тревожных и радостных.
Чистилище I, 13
Как все абстрактные слова, слово «метафора» является метафорой, не очень ясной в переводе. Состоит она, в общем, из двух терминов. Один мгновенно превращается в другой. Так, саксы называли море «дорогой китов» или «дорогой лебедей». В первом случае грандиозность кита соответствовала грандиозности моря, во втором – крохотный лебедь контрастировал с обширностью моря. Мы никогда не узнаем, замечали ли создатели этих метафор подобные связи. В стихе 60 I песни «Ада» читаем: mi ripugnera la dore'l sol tace» («отталкивала меня туда, где солнце молчит»), «Где солнце молчит» – акустический глагол выражает образ зрительный. Вспомним известный гекзаметр «Энеиды» – «…a Tenedo, tacitae per arnica silentia lunae» («…к Тенедосу [21] при безмолвии луны, своего друга»). Но сейчас я хочу исследовать не слияние двух терминов, а три любопытных строки.
Первая – стих 13 песни I «Чистилища» – «doice color d'oriental zaffiro» [22]. Бути сказал, что сапфир – драгоценный темноголубой камень, ласкающий взор, а восточный сапфир – его разновидность, встречавшаяся в Мидии. Итак, у Данте цвет востока определяется цветом восточного сапфира. Здесь напрашивается игра слов, которая вполне может стать бесконечной. Аналогичное построение я нашел в «Еврейских мелодиях» Байрона – «She walks in beauty, like the night» («Она идет, прекрасная, как ночь»): чтобы принять этот стих нужно вообразить высокую смуглую женщину, похожую на ночь, а сама ночь, в свою очередь – высокая смуглая женщина и т. д.
Третий пример – из Роберта Браунинга. Он включил в посвящение огромной драматической поэмы «Кольцо и книга» стих – «О line love, half angel and half bird» [23].
Поэт называет здесь покойную жену полуангелом-полуптичкой, но ангел уже наполовину птица, и таким образом предполагается дальнейшее дробление, которое может стать бесконечным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
В этой истории можно различить эпизоды, напоминающие (вернее, предвосхищающие) сцены из «Комедии». Монах не горит в огне, зажженном не им; Беатриче точно так же неуязвима для адского огня («ne fiamma d'esto incendio поп m'assale» [19] – «Ад», II).
В ущелье, казалось, бесконечном, вихрь из града и льда казнит грешников – в круге третьем от подобной кары страдают эпикурейцы (чревоугодники). Нортумбриец приходит в отчаяние, когда ангел покидает его – так у Данте с Вергилием («Virgilio a qui per mia salute die mi» [20] – «Чистилище», XXX).
Дриктхельм не знает, как он поднялся на стену; Данте – как он мог пересечь печальный Ахерон.
Всего интереснее в этих событиях – я, конечно, упомянул не все – детали, внесенные Бедой в рассказ, придающие сверхъестественному особое правдоподобие. Достаточно вспомнить неизгладимость ожогов, способность ангела угадать мысли человека, хотя тот молчит, смесь стонов и смеха, тревогу нортумбрийца при виде высокой стены. Вероятно, эти детали переданы перу историка устной традицией. Здесь определенно тот же союз личного с чудесным, что типичен для Данте и не имеет ничего общего с канонами аллегорической литературы.
Читал ли Данте как-нибудь «Историю Англии» Скорей всего, нет. Он включил Беду (имя, весьма удобное для стиха) в круг теологов, но это мало что доказывает. В средние века доверия было больше – не обязательно было читать англосаксонского доктора, чтобы признать его авторитет, как не обязательно было читать «Илиаду», написанную почти неизвестным языком, чтобы знать, что Гомер по праву выше Овидия, Горация и Лукана. Уместно и другое наблюдение. Для нас Беда – историк, для средневековых читателей – комментатор Писания, риторик и хронолог. История Англии, туманной в то время, не могла особенно интересовать Данте.
Знал или не знал Данте видения, описанные Бедой, менее важно, чем то, что Беда включил их в свой труд, посчитал достойным увековечить. Великие книги, подобные «Комедии» – не изолированны, не случайный каприз индивидуума – их создают много людей и много поколений. Исследовать предшественников – не значит предпринимать постыдное дело юридического или полицейского= характера;= это= значит – пытаться= выяснить= движения, поползновения, приключения человеческого духа в прошлом и угадать предвестников будущего, тревожных и радостных.
Чистилище I, 13
Как все абстрактные слова, слово «метафора» является метафорой, не очень ясной в переводе. Состоит она, в общем, из двух терминов. Один мгновенно превращается в другой. Так, саксы называли море «дорогой китов» или «дорогой лебедей». В первом случае грандиозность кита соответствовала грандиозности моря, во втором – крохотный лебедь контрастировал с обширностью моря. Мы никогда не узнаем, замечали ли создатели этих метафор подобные связи. В стихе 60 I песни «Ада» читаем: mi ripugnera la dore'l sol tace» («отталкивала меня туда, где солнце молчит»), «Где солнце молчит» – акустический глагол выражает образ зрительный. Вспомним известный гекзаметр «Энеиды» – «…a Tenedo, tacitae per arnica silentia lunae» («…к Тенедосу [21] при безмолвии луны, своего друга»). Но сейчас я хочу исследовать не слияние двух терминов, а три любопытных строки.
Первая – стих 13 песни I «Чистилища» – «doice color d'oriental zaffiro» [22]. Бути сказал, что сапфир – драгоценный темноголубой камень, ласкающий взор, а восточный сапфир – его разновидность, встречавшаяся в Мидии. Итак, у Данте цвет востока определяется цветом восточного сапфира. Здесь напрашивается игра слов, которая вполне может стать бесконечной. Аналогичное построение я нашел в «Еврейских мелодиях» Байрона – «She walks in beauty, like the night» («Она идет, прекрасная, как ночь»): чтобы принять этот стих нужно вообразить высокую смуглую женщину, похожую на ночь, а сама ночь, в свою очередь – высокая смуглая женщина и т. д.
Третий пример – из Роберта Браунинга. Он включил в посвящение огромной драматической поэмы «Кольцо и книга» стих – «О line love, half angel and half bird» [23].
Поэт называет здесь покойную жену полуангелом-полуптичкой, но ангел уже наполовину птица, и таким образом предполагается дальнейшее дробление, которое может стать бесконечным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10