«За человека не считает», – подумал Сенька и вспомнил, как он когда-то угощал этого самого старшего лейтенанта домашней, крепкой махорочкой и как тот после этого всегда при встрече с Сенькой весело говорил: «Ну как, орел, покурим, что ли, твоей сибирской, крепенькой?»
Сейчас о махорке он даже не заикнулся.
– Дознаватель, – сказал из своего угла Ахрамеев, – ерундовина… Вот когда следователь будет, тогда узнаешь.
– А что, еще и следователь будет? – спросил Сенька.
– А как же! Он-то уж поговорит, будь уверен, – сказал Ахрамеев и встал. – Выйдем-ка посмотрим, что на божьем свете делается.
Они вышли. Сели у входа в палатку.
У перевязочной все так же толклись бойцы – запыленные, в выцветших гимнастерках, черных от грязи бинтах.
Мимо прошел боец, опираясь на палочку.
– Ну, как там; браток? – спросил Ахрамеев.
– Не видишь, что ли… – Боец кивнул головой в сторону передовой и спросил, где регистрируют.
Над передовой один за другим пикировали немецкие самолеты. Какие-то новые, не похожие на утренние – маленькие, двукрылые, точно бабочки. Они долго кружились один за другим, потом камнем, совсем отвесно падали вниз.
– Хозяева… Хозяева в воздухе… Ты только посмотри. – Ахрамеев в сердцах сплюнул. – Что хотят, то и делают.
Сенька ничего не ответил. Он посмотрел на желтоватое облако, плывущее над передовой, и у него опять мурашки по спине пошли.
– Пойди вот потягайся с ними. Сегодня утром один наш «ястребок» в бой вступил. Так они его, бедняжку, так гоняли, так гоняли… А потом сбили. Туда куда-то, за лес упал. – Ахрамеев протяжно вздохнул. – Не война, а убийство сплошное.
Сенька, скосившись, посмотрел на Ахрамеева. Тот сидел, поджав к подбородку колени, и тоже смотрел туда, где бомбят. Потом взглянул на Сеньку:
– Вот я на тебя смотрю. Парень здоровый – кровь с молоком. Тебе жить надо. Жить. А тебя под бомбы, как скотину, гонят. Я вот старик, а и то жить хочу. Кому, умирать охота! Да по-бестолковому еще… Мясорубка – вот что это, а не война.
– Нельзя так говорить, – сказал Сенька, не поворачиваясь.
Ахрамеев даже рассмеялся мелким, сухим смешком.
– Нельзя, говоришь? А руку зачем продырявил? Чтоб немца сдержать, что ли? Ты уж хвостом не верти. Сделал так сделал. И правильно сделал. Голова, значит, еще работает у тебя. А посидел бы еще на передовой, совсем бы ее лишился, или вот так, как этого, на носилках приволокли бы. – И он подбородком указал на раненого на носилках.
Это был тот самый без ноги, которого Сенька видел в перевязочной. Лицо у него было совсем белое и еще гуще обросло бородой. Он держался руками за края носилок и при каждом шаге носильщиков морщился.
«Что теперь парень делать будет? – подумал Сенька. – Ни пахать, ни плотничать… Сиди весь век и на других смотри…» Или без руки… Сенька видел одного – обе руки оторвало. По локти. По малой нужде и то сам ходить не мог – просил, чтоб помогли.
Сенька сжал кулак. Посмотрел на него. Хороший кулак. И рука хорошая. Крепкая. Сеньке вдруг ужасно захотелось поработать топором. Отец говорил, хороший плотник из него получится – и сила есть, и точность, и глаз хороший. Руки – это все. Нельзя без рук жить… И Сенька опять сжал кулак и посмотрел на него.
Ахрамеев что-то говорил. Сенька поймал только конец фразы:
– …За месяц чего только не случится. Время, время надо протянуть. Вот что надо. А там…
Сенька посмотрел на Ахрамеева. Тот по-прежнему сидел, поджав ноги к подбородку. И Сенька вдруг почувствовал, что еще минута, и он ударит кулаком по этому желтому, морщинистому лицу. Он даже не знал, почему и за что, Ахрамеев ничего ему не сделал. Он так же, как и Сенька, выстрелил себе в ладонь, чтобы…
Сенька встал и пошел в палатку. Стоявший у входа часовой пристально посмотрел на него.
«Чего он смотрит? Людей, что ли, не видел. Его бы туда, к бомбам поближе…»
Когда Ахрамеев зашел в палатку, Сенька сделал вид, что спит.
– 4 –
Весь следующий день Сенька просидел у входа в палатку и смотрел туда, где рвутся бомбы.
С передовой шли раненые, и он искал среди них знакомых. Прошло несколько человек из пятой и шестой роты. Он хотел их остановить, но почему-то не сделал этого. Они прошли в перевязочную, а Сенька продолжал сидеть и смотреть туда, за кустарник, где клубилось и громыхало небо, где остались Тимошка и Синцов, и командир взвода, и еще человек двадцать ребят, с которыми он вместе жил, и из одного котелка ел, и впятером один бычок курили.
А может, их уже и в живых нет. А те, что живые, увидят его, Сеньку, и…
На третий день в перевязочной он увидел старшину своей роты. В Татьяновке, под Купянском, они жили с ним в одной хате. Сенька даже ремень ему свой подарил – хороший, желтый, совсем новый. Неплохой был старшина. Бойцы всегда были сыты. А что еще бойцу от старшины надо? Чтоб кормил хорошо и белье чаще менял. А что ругается, так это уж им, старшинам, так положено. А Пушков хоть и много ругался, но о бойцах заботился крепко.
После перевязки Сенька подошел к Пушкову. Он стоял у стола и ждал, пока фельдшер напишет ему какую-то бумажку.
– Здравствуйте, товарищ старшина, – негромко сказал Сенька и поднес руку к пилотке.
Старшина оглянулся и посмотрел на него, потом на его руку.
– Тоже ранило? – спросил Сенька и стал глазами искать, куда же старшину ранило.
– Нет, – коротко ответил тот и отвернулся.
Сенька переступил с ноги на ногу, посмотрел на такую знакомую, широкую спину, на свой постаревший ремень и опять спросил:
– Ну, как там?.. На передовой…
Старшина ничего не ответил, стоял и смотрел, как фельдшер пишет бумажку: тот быстро-быстро водил пером по ней.
«Не расслышал», – подумал Сенька и опять собрался задать тот же вопрос: уж очень ему хотелось знать, живы ли Тимошка и Синцов. Но тут старшина круто повернулся и с разгона налетел на него.
«Сейчас облает», – подумал Сенька. Но тот не облаял, даже слова не сказал, а, засовывая бумажку в боковой карман, пошел к выходу. Сенька постоял, потом тоже вышел.
Старшина стоял у подводы и, насвистывая, взбивал сено.
«Подойти к нему, попроситься – возьмет, может…»
Старшина снимал с лошадей мешки с овсом и вставлял мундштуки.
«Так прямо и скажу. Что угодно пускай делают. Гранаты могу бросать. Патроны подносить…»
Он вытер выступивший вдруг на лбу пот и подошел к повозке. Старшина уже сидел в ней, умащиваясь.
– Товарищ старшина…
Пушков повернулся.
Лицо у него было усталое и какое-то старое. Он здорово похудел за последние дни.
– Чего тебе?
– Возьмите меня, товарищ старшина…
Больше он ничего не смог сказать.
– Тебя?
Сенька мотнул головой. Во рту пересохло, и язык вдруг стал большой и неповоротливый. Старшина поправил шинель под собой.
– Пошел, Сирко… – и дернул вожжи.
Подвода затряслась по ухабам, подымая тучи пыли, потом скрылась за поворотом.
1 2 3 4 5 6 7 8