— воскликнул Арман, перебивая Ронкероля. — Герцогиня — ангел чистоты.
Ронкероль рассмеялся.
— Ну, уж если ты дошёл до этого, голубчик, — сказал он, — я должен тебя просветить. Только один вопрос — это останется между нами: герцогиня отдалась тебе? В таком случае мне нечего возразить. Ну-ка, признайся по секрету. Ведь речь идёт о том, чтобы ты не загубил свою благородную душу, не терял бы время зря, возделывая неблагодарную почву, где бесплодно зачахнут все твои надежды.
Когда Арман чистосердечно обрисовал ему своё положение, не забыв упомянуть о всех милостях, достигнутых ценою мучительной борьбы, Ронкероль так зло расхохотался, что всякому другому это могло бы стоить жизни. Но, видя, как они смотрели друг на друга и тихо беседовали с глазу на глаз под стеной на перекрёстке, столь же далёкие от толпы, как посреди пустыни, всякий бы понял, что их связывала неразрывная дружба и никакие жизненные обстоятельства не могли бы их поссорить.
— Милый Арман, отчего ты мне сразу не сказал, что у тебя не ладится дело с герцогиней! Я дал бы тебе несколько полезных советов и помог бы довести эту интригу до благополучного конца. Узнай прежде всего, что женщины нашего Сен-Жерменского предместья, как и все прочие, охотно тешатся любовью, только они хотят обладать, не отдаваясь сами. Они вошли в сделку с природой. Казуистика исповедальни разрешает им почти все, кроме плотского греха. Мелкие поблажки, которыми угощает тебя очаровательная герцогиня, — это грешки простительные, она смывает их святой водой покаяния. Но если бы ты осмелился решительно потребовать, чтобы она совершила великий смертный грех, который, естественно, важнее всего для тебя, ты бы увидел, с каким негодованием и презрением она тут же захлопнула бы перед тобой двери будуара и своего дома. Нежная Антуанетта немедленно позабудет все, она вычеркнет тебя из своей жизни. Милый друг, она равнодушно смоет твои поцелуи вместе с помадой. Герцогиня сотрёт воспоминание о твоей любви, точно румяна со щёк. Женщины такого сорта нам отлично знакомы, это истые парижанки. Случалось ли тебе видеть гризетку, которая бежит по улице мелкими шажками? Головка её просится на полотно: миленькая шляпка, свежие щёчки, прелестная причёска, лукавая улыбка, а одета неряшливо, кое-как. Разве не похож мой портрет? Вот она, парижанка. Она знает, что в толпе видна одна голова, и отдаёт своей головке все тщеславные заботы, все украшения. Так вот, у твоей герцогини тоже ничего нет, кроме головы, она чувствует головой, сердце у неё — в голове, голос — головной, все пристрастия головные. Мы прозвали это жалкое существо духовной Лаисой. Она дурачит тебя, как ребёнка. Если ты сомневаешься, можешь убедиться в этом сегодня вечером, нынче утром, сию минуту. Ступай к ней и потребуй, решительно потребуй того, в чем тебе отказывают. Даже если ты примешься за дело, как покойный маршал Ришелье, ты не добьёшься ни черта. Арман был ошеломлён…
— Ты что, влюблён в неё без памяти?
— Я хочу её добиться во что бы то ни стало! — воскликнул Мон-риво в отчаянии.
— Ну, так слушай. Будь столь же непреклонен, как она, постарайся унизить её, уязвить её тщеславие, воспламенить не сердце, не ум, а нервы и лимфу этой женщины, и нервной и лимфатичной одновременно. Если тебе удастся пробудить в ней желание, ты спасён. Только брось свою детскую наивность. Если, стиснув её в своих орлиных когтях, ты дрогнешь, отступишь, если хоть бровью поведёшь, если она догадается, что ещё может одержать верх, она увернётся, ускользнёт из твоих когтей, как угорь, и больше тебе её не поймать. Будь неумолим, как закон. Будь безжалостен, как палач. Укроти её ударами. Ударив раз, ударь ещё. Бей её без передышки, как бьют кнутом. Герцогини твёрды, как камень, дорогой Арман, женщины этой породы смягчаются только от ударов; страдания пробуждают в них сердце, их надо бить из милосердия. Бей же её беспощадно. Когда от боли размягчатся её жилки, ослабнут её нервы — такие нежные и чувствительные, как тебе казалось, — заставь биться её чёрствое сердце. Оно станет эластичнее в этой игре; а когда рассудок будет укрощён, тогда, быть может, твоя страсть оживит металлические пружины этой сложной машины, которая умеет лить слезы, кривляться, падать в обморок, произносить сладкие слова, — и ты увидишь великолепнейший пожар, если только сумеешь разжечь пламя. Эта стальная конструкция в женском обличье раскалится докрасна, словно железо в горне; пыл её долго не остынет, и жар накала может обратиться в любовь. Однако я все-таки сомневаюсь. Да и стоит ли герцогиня стольких трудов? По правде сказать, ей бы не мешало предварительно попасть в обучение к такому повесе, как я; я бы сделал из неё очаровательную женщину, в ней чувствуется порода; боюсь, что вдвоём вы с ней не одолеете и любовной азбуки. Впрочем, ты её любишь и пока ещё не можешь разделить моих мыслей на этот счёт… Что же, желаю вам всяческих радостей, дети мои, — смеясь, добавил Ронкероль после некоторого раздумья. — Что касается меня, я предпочитаю женщин доступных; те по крайней мере ласковы, любовь их естественна, без светских пряностей и приправ. Ах, бедняга, на что нужна женщина-недотрога, которая жаждет только любовного поклонения? Одну такую, пожалуй, стоит завести, как породистую скаковую лошадь, и в этой борьбе исповедальни с кушеткой, белого с чёрным, королевы с шутом, упрёков совести с наслаждениями видеть лишь весьма увлекательную партию в шахматы. Мало-мальски искусный игрок, зная игру, при желании делает мат в три хода. Если бы я завёл себе женщину такого сорта, я задался бы целью…
Он что-то шепнул на ухо Арману и тотчас покинул его, чтобы не слышать ответа.
Монриво, не теряя ни минуты, устремился во двор особняка де Ланже, поднялся к герцогине и без доклада вошёл к ней, прямо в её спальню.
— Что вы делаете! — вскричала герцогиня, поспешно запахивая пеньюар. — Арман, вы ужасный человек. Оставьте меня, прошу вас. Ну, уходите же, уходите. Подождите меня в гостиной. Ступайте.
— Ангел мой, — возразил он, — разве у супруга нет никаких прав?
— Ах, Боже мой, но супруг, или муж — как его ни называть, — не смеет врываться к жене таким образом. Это дурной тон, это отвратительно, сударь.
Он подошёл, обнял её и крепко сжал в объятиях.
— Прости меня, дорогая Антуанетта, но меня терзают тяжкие подозрения.
— Подозрения? Фи, какой стыд!
— Однако подозрения почти оправдались. Если бы ты любила меня, неужели ты сердилась бы на меня сейчас, неужели не обрадовалась бы моему приходу, не затрепетала бы от счастья? Даже у меня, хоть я и мужчина, замирает сердце при одном звуке твоего голоса. Часто на балу мне так и хочется кинуться тебе на шею.
— Ну, знаете, если я навлекла ваши подозрения тем, что не бросаюсь вам на шею при всех, то боюсь, вы будете подозревать меня всю жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Ронкероль рассмеялся.
— Ну, уж если ты дошёл до этого, голубчик, — сказал он, — я должен тебя просветить. Только один вопрос — это останется между нами: герцогиня отдалась тебе? В таком случае мне нечего возразить. Ну-ка, признайся по секрету. Ведь речь идёт о том, чтобы ты не загубил свою благородную душу, не терял бы время зря, возделывая неблагодарную почву, где бесплодно зачахнут все твои надежды.
Когда Арман чистосердечно обрисовал ему своё положение, не забыв упомянуть о всех милостях, достигнутых ценою мучительной борьбы, Ронкероль так зло расхохотался, что всякому другому это могло бы стоить жизни. Но, видя, как они смотрели друг на друга и тихо беседовали с глазу на глаз под стеной на перекрёстке, столь же далёкие от толпы, как посреди пустыни, всякий бы понял, что их связывала неразрывная дружба и никакие жизненные обстоятельства не могли бы их поссорить.
— Милый Арман, отчего ты мне сразу не сказал, что у тебя не ладится дело с герцогиней! Я дал бы тебе несколько полезных советов и помог бы довести эту интригу до благополучного конца. Узнай прежде всего, что женщины нашего Сен-Жерменского предместья, как и все прочие, охотно тешатся любовью, только они хотят обладать, не отдаваясь сами. Они вошли в сделку с природой. Казуистика исповедальни разрешает им почти все, кроме плотского греха. Мелкие поблажки, которыми угощает тебя очаровательная герцогиня, — это грешки простительные, она смывает их святой водой покаяния. Но если бы ты осмелился решительно потребовать, чтобы она совершила великий смертный грех, который, естественно, важнее всего для тебя, ты бы увидел, с каким негодованием и презрением она тут же захлопнула бы перед тобой двери будуара и своего дома. Нежная Антуанетта немедленно позабудет все, она вычеркнет тебя из своей жизни. Милый друг, она равнодушно смоет твои поцелуи вместе с помадой. Герцогиня сотрёт воспоминание о твоей любви, точно румяна со щёк. Женщины такого сорта нам отлично знакомы, это истые парижанки. Случалось ли тебе видеть гризетку, которая бежит по улице мелкими шажками? Головка её просится на полотно: миленькая шляпка, свежие щёчки, прелестная причёска, лукавая улыбка, а одета неряшливо, кое-как. Разве не похож мой портрет? Вот она, парижанка. Она знает, что в толпе видна одна голова, и отдаёт своей головке все тщеславные заботы, все украшения. Так вот, у твоей герцогини тоже ничего нет, кроме головы, она чувствует головой, сердце у неё — в голове, голос — головной, все пристрастия головные. Мы прозвали это жалкое существо духовной Лаисой. Она дурачит тебя, как ребёнка. Если ты сомневаешься, можешь убедиться в этом сегодня вечером, нынче утром, сию минуту. Ступай к ней и потребуй, решительно потребуй того, в чем тебе отказывают. Даже если ты примешься за дело, как покойный маршал Ришелье, ты не добьёшься ни черта. Арман был ошеломлён…
— Ты что, влюблён в неё без памяти?
— Я хочу её добиться во что бы то ни стало! — воскликнул Мон-риво в отчаянии.
— Ну, так слушай. Будь столь же непреклонен, как она, постарайся унизить её, уязвить её тщеславие, воспламенить не сердце, не ум, а нервы и лимфу этой женщины, и нервной и лимфатичной одновременно. Если тебе удастся пробудить в ней желание, ты спасён. Только брось свою детскую наивность. Если, стиснув её в своих орлиных когтях, ты дрогнешь, отступишь, если хоть бровью поведёшь, если она догадается, что ещё может одержать верх, она увернётся, ускользнёт из твоих когтей, как угорь, и больше тебе её не поймать. Будь неумолим, как закон. Будь безжалостен, как палач. Укроти её ударами. Ударив раз, ударь ещё. Бей её без передышки, как бьют кнутом. Герцогини твёрды, как камень, дорогой Арман, женщины этой породы смягчаются только от ударов; страдания пробуждают в них сердце, их надо бить из милосердия. Бей же её беспощадно. Когда от боли размягчатся её жилки, ослабнут её нервы — такие нежные и чувствительные, как тебе казалось, — заставь биться её чёрствое сердце. Оно станет эластичнее в этой игре; а когда рассудок будет укрощён, тогда, быть может, твоя страсть оживит металлические пружины этой сложной машины, которая умеет лить слезы, кривляться, падать в обморок, произносить сладкие слова, — и ты увидишь великолепнейший пожар, если только сумеешь разжечь пламя. Эта стальная конструкция в женском обличье раскалится докрасна, словно железо в горне; пыл её долго не остынет, и жар накала может обратиться в любовь. Однако я все-таки сомневаюсь. Да и стоит ли герцогиня стольких трудов? По правде сказать, ей бы не мешало предварительно попасть в обучение к такому повесе, как я; я бы сделал из неё очаровательную женщину, в ней чувствуется порода; боюсь, что вдвоём вы с ней не одолеете и любовной азбуки. Впрочем, ты её любишь и пока ещё не можешь разделить моих мыслей на этот счёт… Что же, желаю вам всяческих радостей, дети мои, — смеясь, добавил Ронкероль после некоторого раздумья. — Что касается меня, я предпочитаю женщин доступных; те по крайней мере ласковы, любовь их естественна, без светских пряностей и приправ. Ах, бедняга, на что нужна женщина-недотрога, которая жаждет только любовного поклонения? Одну такую, пожалуй, стоит завести, как породистую скаковую лошадь, и в этой борьбе исповедальни с кушеткой, белого с чёрным, королевы с шутом, упрёков совести с наслаждениями видеть лишь весьма увлекательную партию в шахматы. Мало-мальски искусный игрок, зная игру, при желании делает мат в три хода. Если бы я завёл себе женщину такого сорта, я задался бы целью…
Он что-то шепнул на ухо Арману и тотчас покинул его, чтобы не слышать ответа.
Монриво, не теряя ни минуты, устремился во двор особняка де Ланже, поднялся к герцогине и без доклада вошёл к ней, прямо в её спальню.
— Что вы делаете! — вскричала герцогиня, поспешно запахивая пеньюар. — Арман, вы ужасный человек. Оставьте меня, прошу вас. Ну, уходите же, уходите. Подождите меня в гостиной. Ступайте.
— Ангел мой, — возразил он, — разве у супруга нет никаких прав?
— Ах, Боже мой, но супруг, или муж — как его ни называть, — не смеет врываться к жене таким образом. Это дурной тон, это отвратительно, сударь.
Он подошёл, обнял её и крепко сжал в объятиях.
— Прости меня, дорогая Антуанетта, но меня терзают тяжкие подозрения.
— Подозрения? Фи, какой стыд!
— Однако подозрения почти оправдались. Если бы ты любила меня, неужели ты сердилась бы на меня сейчас, неужели не обрадовалась бы моему приходу, не затрепетала бы от счастья? Даже у меня, хоть я и мужчина, замирает сердце при одном звуке твоего голоса. Часто на балу мне так и хочется кинуться тебе на шею.
— Ну, знаете, если я навлекла ваши подозрения тем, что не бросаюсь вам на шею при всех, то боюсь, вы будете подозревать меня всю жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43