Она тоже, конечно, ни о чем подобном не думала, совершенно не интересуясь подобной информацией. Ее всего лишь заворожили возможности рисунка прямо на литографическом камне, и ей хотелось посмотреть, что из этого может получиться.
И со своей целеустремленной прямотой она тут же собралась и отправилась к одному из столь презираемых вами печатников и несколько месяцев сидела у его ног, будто он был сам Рубенс. Ему было известно то, что она хотела узнать, а чувство собственного достоинства у нее было настолько велико, что она ничуть не стыдилась искать эти сведения у ремесленника. И она научилась куда лучше, чем любой из нас! Почувствовали вы к ней поэтому чуть больше уважения? Разумеется, нет. А я? Нет. Я подчинился вашей указке, забыв, как много могут знать такие люди и сколькому они способны научить. В конце-то концов, я сам был таким, те же люди учили и меня, и хорошо учили. И в моей попытке оставить свое прошлое целиком позади себя, забыть мастерскую в Глазго я презирал Эвелин не меньше, чем вы.
Или при мысли, как она руками, вымазанными тушью, напрягаясь, прокатывает тяжелый валик по камню, шокировало отсутствием хороших манер и декорума? Разве место таким не в гостиной? И такие изящные маленькие мышцы разве не должны напрягаться, только разливая чай? Разве это выражение удовольствия не должно появляться на лице, только когда муж скажет что-либо остроумное? Ну конечно, конечно, только так! Эта женщина — аберрация, монстр, раз ее привлекает подобное, и она находит в нем удовлетворение. Но оно ее привлекало, и удовлетворение было искренним.
Помню, как-то она исчезла на несколько дней. По-моему, никто, кроме меня, даже не заметил. Произошло это несколько месяцев спустя после моего унижения в bouillon в Берси. Немного погодя я отправился к ней домой и убедил людоедку, хозяйку квартиры, позволить мне подняться в ее комнату. Она лежала с инфлюэнцей и страшно кашляла. Я даже заподозрил у нее туберкулез. Но нет, это оказался просто кашель, только очень тяжелый, бронхиальный и ухудшившийся из-за того, что бедняжка несколько дней пролежала без всякого ухода. Состояние у нее было очень скверное, но гордость мешала ей попросить помощи. Возможно, она думала, что никому не нравится, и не хотела, чтобы ее просьба помочь осталась бы без ответа. Глупо с ее стороны — она вызывала гораздо больше симпатии, чем отдавала себе отчет. Конечно, в ее обществе люди немного нервничали, но некоторые были способны преодолеть это чувство. Не скажу, что болезнь сделала ее более привлекательной. При виде слабых и беззащитных созданий у вас возникает желание взять их на руки, согреть, защитить. Многие женщины изловили мужей точно рассчитанным обмороком. Но не Эвелин. Слабость сделала ее почти отталкивающей, кожа приобрела землистый оттенок вместо интересной бледности, и она лежала, скрючившись, наподобие некоторых насекомых. В неподвижности она утратила грациозность. Она была нескладной, неуклюжей, нескоординированной, если только не держала кисть или карандаш. Казалось, только они могли ее оживить.
Как бы то ни было, она плакала. Я подумал, что просто из-за болезненного состояния. Нет, истинная причина заключалась в том, что из-за болезни она не могла ни рисовать, ни писать. Накануне в отчаянии она попыталась добраться до стола у окошечка, чтобы нарисовать что-нибудь. Что угодно. «Это как мания, — сказала она. — Я с ума схожу, если не могу использовать мои руки. Это все, что у меня есть, единственное, из-за чего стоит вставать по утрам».
Вы это понимаете? Я — да, однако едва-едва. Порой я ощущаю то же, но без ее маниакального напряжения. Для нее это было то же, что дышать. Уберите — и она начинала задыхаться. Невроз? Истерия? Да, не сомневаюсь. Уверен, что за всем этим скрывалась какая-то болезнь матки. Или, хотя это теперь не в моде, какой-то физиологический дисбаланс в мозгу. Без сомнения, ничего такого, чего не излечил бы младенец-другой. Но подобно человеку, который бредет в опиумный притон выкурить трубку и втайне смакует эту перспективу в той же мере, в какой исполнен отвращением к себе, она не желала исцеления. Она не хотела, чтобы ее лишили этого безумия — самого драгоценного, что у нее было. Именно это ее определяло, делало ее одновременно и великолепной, и, как говорили вы, монстром.
Помню, на каком-то этапе вы попытались обратить ее в свою веру, сделать своей ученицей. Если Иисус мирился с Марией Магдалиной, то и вам не зазорно было допустить в свое окружение одну-двух женщин. Ей следовало почувствовать себя более польщенной, не отрицаю. Ваш глаз никогда ни у кого сомнений не вызывал, и вы никогда не терпели ни дураков, ни второсортности. И, знаете, в этом опровержение ваших более поздних мнений. Просто в украшения она не годилась, и тут вы ошибок не допускали. Ваш эгоизм, в частности, требует, чтобы только самым лучшим дозволялось окружать вас. И вы попытались заманить Эвелин на вашу сторону. Я изложил все факты, и мне нечего добавить.
И вот вы приглашаете ее на ваши суаре в Париже встречаться с людьми, которых ей следует знать. Не с печатниками и их подручными, но с людьми, обладающими властью и влиянием. Пить чай с Прустом, с Оскаром Уайльдом, с Анатолем Франсом, с salonniйres , с писателями, с политиками, с другими художниками, но тщательно отобранными. Да только как вы-то зачислили этих людей в свои знакомые? Я так этого и не разгадал. Как у вас хватало самоуверенности приглашать их и не сомневаться, что они придут. Вы ведь всего лишь маленький наглый англичанин, умеющий только поддерживать разговор. Кое-какие связи, но не ахти какие. Обаяние, я полагаю. Вы умудрялись внушать людям, будто вы — удачное капиталовложение на будущее. Разумеется, я завидовал. А почему бы и нет? Так легко для вас, так трудно для меня. И только когда я понял, что угрюмая насупленность обладает собственным обаянием, я перестал ставить себя в нелепое положение.
Как бы то ни было, в это общество великих вы пригласили Эвелин с некоторыми другими кандидатами в протеже. Я ожидал, что она будет подавлена, благодарна, чуть-чуть слишком явно постарается произвести хорошее впечатление. Выдавая все признаки внутренней неловкости — примостится на краешке стула, нервничая, что ее голос звучит слишком громко или слишком тихо. Почти ничего не говоря сама, но внимательно ловя каждое слово остальных. Ну, словом, как вел себя я, когда вы пригласили меня.
Бесспорно, она почти не говорила, но если прерывала молчание, то в самую точку. Не притворяйтесь, будто не помните, что она сказала Саре Бернар, я прекрасно знаю, насколько это врезалось вам в память. Звонким голосом она объявила, что мнение великой актрисы о какой-то картине легковесно, и ей следует побольше смотреть и поменьше судить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
И со своей целеустремленной прямотой она тут же собралась и отправилась к одному из столь презираемых вами печатников и несколько месяцев сидела у его ног, будто он был сам Рубенс. Ему было известно то, что она хотела узнать, а чувство собственного достоинства у нее было настолько велико, что она ничуть не стыдилась искать эти сведения у ремесленника. И она научилась куда лучше, чем любой из нас! Почувствовали вы к ней поэтому чуть больше уважения? Разумеется, нет. А я? Нет. Я подчинился вашей указке, забыв, как много могут знать такие люди и сколькому они способны научить. В конце-то концов, я сам был таким, те же люди учили и меня, и хорошо учили. И в моей попытке оставить свое прошлое целиком позади себя, забыть мастерскую в Глазго я презирал Эвелин не меньше, чем вы.
Или при мысли, как она руками, вымазанными тушью, напрягаясь, прокатывает тяжелый валик по камню, шокировало отсутствием хороших манер и декорума? Разве место таким не в гостиной? И такие изящные маленькие мышцы разве не должны напрягаться, только разливая чай? Разве это выражение удовольствия не должно появляться на лице, только когда муж скажет что-либо остроумное? Ну конечно, конечно, только так! Эта женщина — аберрация, монстр, раз ее привлекает подобное, и она находит в нем удовлетворение. Но оно ее привлекало, и удовлетворение было искренним.
Помню, как-то она исчезла на несколько дней. По-моему, никто, кроме меня, даже не заметил. Произошло это несколько месяцев спустя после моего унижения в bouillon в Берси. Немного погодя я отправился к ней домой и убедил людоедку, хозяйку квартиры, позволить мне подняться в ее комнату. Она лежала с инфлюэнцей и страшно кашляла. Я даже заподозрил у нее туберкулез. Но нет, это оказался просто кашель, только очень тяжелый, бронхиальный и ухудшившийся из-за того, что бедняжка несколько дней пролежала без всякого ухода. Состояние у нее было очень скверное, но гордость мешала ей попросить помощи. Возможно, она думала, что никому не нравится, и не хотела, чтобы ее просьба помочь осталась бы без ответа. Глупо с ее стороны — она вызывала гораздо больше симпатии, чем отдавала себе отчет. Конечно, в ее обществе люди немного нервничали, но некоторые были способны преодолеть это чувство. Не скажу, что болезнь сделала ее более привлекательной. При виде слабых и беззащитных созданий у вас возникает желание взять их на руки, согреть, защитить. Многие женщины изловили мужей точно рассчитанным обмороком. Но не Эвелин. Слабость сделала ее почти отталкивающей, кожа приобрела землистый оттенок вместо интересной бледности, и она лежала, скрючившись, наподобие некоторых насекомых. В неподвижности она утратила грациозность. Она была нескладной, неуклюжей, нескоординированной, если только не держала кисть или карандаш. Казалось, только они могли ее оживить.
Как бы то ни было, она плакала. Я подумал, что просто из-за болезненного состояния. Нет, истинная причина заключалась в том, что из-за болезни она не могла ни рисовать, ни писать. Накануне в отчаянии она попыталась добраться до стола у окошечка, чтобы нарисовать что-нибудь. Что угодно. «Это как мания, — сказала она. — Я с ума схожу, если не могу использовать мои руки. Это все, что у меня есть, единственное, из-за чего стоит вставать по утрам».
Вы это понимаете? Я — да, однако едва-едва. Порой я ощущаю то же, но без ее маниакального напряжения. Для нее это было то же, что дышать. Уберите — и она начинала задыхаться. Невроз? Истерия? Да, не сомневаюсь. Уверен, что за всем этим скрывалась какая-то болезнь матки. Или, хотя это теперь не в моде, какой-то физиологический дисбаланс в мозгу. Без сомнения, ничего такого, чего не излечил бы младенец-другой. Но подобно человеку, который бредет в опиумный притон выкурить трубку и втайне смакует эту перспективу в той же мере, в какой исполнен отвращением к себе, она не желала исцеления. Она не хотела, чтобы ее лишили этого безумия — самого драгоценного, что у нее было. Именно это ее определяло, делало ее одновременно и великолепной, и, как говорили вы, монстром.
Помню, на каком-то этапе вы попытались обратить ее в свою веру, сделать своей ученицей. Если Иисус мирился с Марией Магдалиной, то и вам не зазорно было допустить в свое окружение одну-двух женщин. Ей следовало почувствовать себя более польщенной, не отрицаю. Ваш глаз никогда ни у кого сомнений не вызывал, и вы никогда не терпели ни дураков, ни второсортности. И, знаете, в этом опровержение ваших более поздних мнений. Просто в украшения она не годилась, и тут вы ошибок не допускали. Ваш эгоизм, в частности, требует, чтобы только самым лучшим дозволялось окружать вас. И вы попытались заманить Эвелин на вашу сторону. Я изложил все факты, и мне нечего добавить.
И вот вы приглашаете ее на ваши суаре в Париже встречаться с людьми, которых ей следует знать. Не с печатниками и их подручными, но с людьми, обладающими властью и влиянием. Пить чай с Прустом, с Оскаром Уайльдом, с Анатолем Франсом, с salonniйres , с писателями, с политиками, с другими художниками, но тщательно отобранными. Да только как вы-то зачислили этих людей в свои знакомые? Я так этого и не разгадал. Как у вас хватало самоуверенности приглашать их и не сомневаться, что они придут. Вы ведь всего лишь маленький наглый англичанин, умеющий только поддерживать разговор. Кое-какие связи, но не ахти какие. Обаяние, я полагаю. Вы умудрялись внушать людям, будто вы — удачное капиталовложение на будущее. Разумеется, я завидовал. А почему бы и нет? Так легко для вас, так трудно для меня. И только когда я понял, что угрюмая насупленность обладает собственным обаянием, я перестал ставить себя в нелепое положение.
Как бы то ни было, в это общество великих вы пригласили Эвелин с некоторыми другими кандидатами в протеже. Я ожидал, что она будет подавлена, благодарна, чуть-чуть слишком явно постарается произвести хорошее впечатление. Выдавая все признаки внутренней неловкости — примостится на краешке стула, нервничая, что ее голос звучит слишком громко или слишком тихо. Почти ничего не говоря сама, но внимательно ловя каждое слово остальных. Ну, словом, как вел себя я, когда вы пригласили меня.
Бесспорно, она почти не говорила, но если прерывала молчание, то в самую точку. Не притворяйтесь, будто не помните, что она сказала Саре Бернар, я прекрасно знаю, насколько это врезалось вам в память. Звонким голосом она объявила, что мнение великой актрисы о какой-то картине легковесно, и ей следует побольше смотреть и поменьше судить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44