Двадцать восемь дней, Вилли, Двадцать Восемь Дней, которые потрясли мир!
Вилли Борсингер и Сэмюэл Фитс сидели и старались представить себе это потрясение, этот сокрушительный удар.
– Двадцать восемь дней парикмахерская ломилась от мужчин, брившихся дважды в день, лишь бы поглазеть на посетителей – а вдруг кто-то что-то скажет, – рассказывал Антонелли, принимаясь брить Вилли. – Помните, было время, еще до телевизоров, когда парикмахеры считались мастерами поболтать. Ну, так теперь нам потребовалась неделя, чтобы разогреться, снять ржавчину. Теперь мы болтаем за десятерых. Качества никакого, зато количество устрашающее! Вы слышали гвалт, когда вошли? Это спадет, конечно, как только мы привыкнем к Великому Забвению…
– Так все называют это?
– Некоторое время так казалось многим.
Вилли Борсингер тихо рассмеялся и покачал головой.
– Теперь я понимаю, почему вы не захотели, чтобы я начал свою проповедь, когда вошел в эту дверь.
«Конечно, – думал Вилли, – и как я сразу не заметил? Всего какие-то четыре недели назад пустыня обрушилась на этот город и потрясла и напугала его как следует. Из-за этих солнечных пятен все города западного мира запаслись молчанием на десять лет вперед. И тут являюсь я с новым запасом молчания, с болтовней о пустынях, ночах, в которых нет луны, а только звезды да шорох песка, гонимого ветром по высохшим речным руслам. Все что угодно могло случиться, если бы Антонелли меня не заткнул. Ясно вижу, как меня, в смоле и перьях, выпроваживают из города».
– Антонелли, – сказал он вслух, – благодарю.
– Не за что, – ответил Антонелли. Он взял гребенку и ножницы. – Ну, коротко с боков, подлиннее сзади?
– Подлиннее с боков, – сказал Вилли Борсингер, опять закрывая глаза, – коротко сзади.
Через час Вилли и Сэмюэл снова забрались в свой рыдван, который кто-то – они так никогда и не узнали кто – вымыл и вычистил, пока они были в парикмахерской.
– Страшный Суд! – Сэмюэл протянул мешочек с золотым песком. – Самый настоящий!
– Оставь!
Вилли задумчиво взялся за руль.
– Давай-ка махнем с этими деньгами в Финикс, Таксон, Канзас-Сити. Почему бы я нет? Сейчас мы здесь ненужная роскошь. Мы не понадобимся до тех пор, пока эти телевизоры не начнут трещать, показывать танцы и петь. Уж я-то знаю, если мы здесь останемся, мы обязательно откроем наши пасти, и коршуны, ящеры-ядозубы и пустыня выскользнут и наделают нам бед.
Вилли взглянул на дорогу впереди.
– Жемчужина Востока, так он сказал. Ты можешь представить – этот грязный Старый Чикаго весь выкрашен и нов, как новорожденный младенец в свете зари! Мы просто обязаны посмотреть Чикаго, ей-богу!
Он включил мотор и оглянулся на город.
– Человек живуч, – пробормотал он, – человек переносит все. Жаль, что мы не видели этой великой перемены. Должно быть, это была жуткая вещь, время бурь и испытаний. Сэмюэл, я что-то не помню, а ты? Мы-то что смотрели по телевизору?
– Один раз я видал, как женщина боролась с медведем…
– Кто победил?
– Черт их знает. Кажется, она…
Тут машина тронулась, увозя с собой Вилли Борсингера и Сэмюэла Фитса. Они были подстрижены, напомажены, причесаны и благоухали, щеки их были выбриты до румянца, ногти сияли. Они проплыли под остриженными свежеполитыми деревьями, мимо цветущих лужаек, мимо желтых, сиреневых, фиолетовых, розовых и фисташковых домов, по дороге, где не было ни пылинки.
– Вперед, к Жемчужине Востока!
Завитая, надушенная собака выскочила, ущипнула их за шину и лаяла до тех пор, пока они совсем не скрылись из виду.
1 2 3
Вилли Борсингер и Сэмюэл Фитс сидели и старались представить себе это потрясение, этот сокрушительный удар.
– Двадцать восемь дней парикмахерская ломилась от мужчин, брившихся дважды в день, лишь бы поглазеть на посетителей – а вдруг кто-то что-то скажет, – рассказывал Антонелли, принимаясь брить Вилли. – Помните, было время, еще до телевизоров, когда парикмахеры считались мастерами поболтать. Ну, так теперь нам потребовалась неделя, чтобы разогреться, снять ржавчину. Теперь мы болтаем за десятерых. Качества никакого, зато количество устрашающее! Вы слышали гвалт, когда вошли? Это спадет, конечно, как только мы привыкнем к Великому Забвению…
– Так все называют это?
– Некоторое время так казалось многим.
Вилли Борсингер тихо рассмеялся и покачал головой.
– Теперь я понимаю, почему вы не захотели, чтобы я начал свою проповедь, когда вошел в эту дверь.
«Конечно, – думал Вилли, – и как я сразу не заметил? Всего какие-то четыре недели назад пустыня обрушилась на этот город и потрясла и напугала его как следует. Из-за этих солнечных пятен все города западного мира запаслись молчанием на десять лет вперед. И тут являюсь я с новым запасом молчания, с болтовней о пустынях, ночах, в которых нет луны, а только звезды да шорох песка, гонимого ветром по высохшим речным руслам. Все что угодно могло случиться, если бы Антонелли меня не заткнул. Ясно вижу, как меня, в смоле и перьях, выпроваживают из города».
– Антонелли, – сказал он вслух, – благодарю.
– Не за что, – ответил Антонелли. Он взял гребенку и ножницы. – Ну, коротко с боков, подлиннее сзади?
– Подлиннее с боков, – сказал Вилли Борсингер, опять закрывая глаза, – коротко сзади.
Через час Вилли и Сэмюэл снова забрались в свой рыдван, который кто-то – они так никогда и не узнали кто – вымыл и вычистил, пока они были в парикмахерской.
– Страшный Суд! – Сэмюэл протянул мешочек с золотым песком. – Самый настоящий!
– Оставь!
Вилли задумчиво взялся за руль.
– Давай-ка махнем с этими деньгами в Финикс, Таксон, Канзас-Сити. Почему бы я нет? Сейчас мы здесь ненужная роскошь. Мы не понадобимся до тех пор, пока эти телевизоры не начнут трещать, показывать танцы и петь. Уж я-то знаю, если мы здесь останемся, мы обязательно откроем наши пасти, и коршуны, ящеры-ядозубы и пустыня выскользнут и наделают нам бед.
Вилли взглянул на дорогу впереди.
– Жемчужина Востока, так он сказал. Ты можешь представить – этот грязный Старый Чикаго весь выкрашен и нов, как новорожденный младенец в свете зари! Мы просто обязаны посмотреть Чикаго, ей-богу!
Он включил мотор и оглянулся на город.
– Человек живуч, – пробормотал он, – человек переносит все. Жаль, что мы не видели этой великой перемены. Должно быть, это была жуткая вещь, время бурь и испытаний. Сэмюэл, я что-то не помню, а ты? Мы-то что смотрели по телевизору?
– Один раз я видал, как женщина боролась с медведем…
– Кто победил?
– Черт их знает. Кажется, она…
Тут машина тронулась, увозя с собой Вилли Борсингера и Сэмюэла Фитса. Они были подстрижены, напомажены, причесаны и благоухали, щеки их были выбриты до румянца, ногти сияли. Они проплыли под остриженными свежеполитыми деревьями, мимо цветущих лужаек, мимо желтых, сиреневых, фиолетовых, розовых и фисташковых домов, по дороге, где не было ни пылинки.
– Вперед, к Жемчужине Востока!
Завитая, надушенная собака выскочила, ущипнула их за шину и лаяла до тех пор, пока они совсем не скрылись из виду.
1 2 3