Я чрезвычайно интуитивен. Решения приходят ко мне как озарения. А потом доказывай что ты не фокусник. На моих идеях написано десятка два диссертаций и монографий, а я преподаю химию в пищевом техникуме. Не веду себя, как положено, и не намерен быть, как все.
На скамейке напротив уселась бабушка с сеткой, в которой поблескивала большая банка с маринованными огурцами. Бабушка обняла банку и смотрела на Суслика с осуждением, словно он был пьяным, склонным к буйству.
— Представьте себе, — продолжал Суслин, доверительно положив узкую ладонь на руку Лере, — что я, большой ученый, завтра умру. Что останется от меня на этом свете?
— Ваша работа, — осторожно сказала Лера.
— Вы уверены, что она моя? Нет, она не моя. Она того, кто первым успел наложить на нее лапу. Кто первый убежал с тризны, унося в кармане ключ от сундука с драгоценностями. И все. Даже в «Вечерней Москве» не будет рамочки с мелким шрифтом «Пищевой техникум номер такой-то с прискорбием извещает…» Я же не доктор наук.
Электричка медленно ползла среди окраинных корпусов Москвы. На огороженной деревянными щитами площадке ребята играли в хоккей. Лера почему-то подумала, что если она завтра умрет, кто-то другой будет ехать в этой электричке, в этом вагоне, на этой скамейке и такие же ребята будут играть в хоккей…
— Я не совсем поняла вас…
— Сергей Семенович.
— …Сергей Семенович. Вас влечет к земной славе, но вы отвергаете ее. Может, опасаетесь, что в ней вам откажут?
— Сегодня — да. Завтра, когда я буду готов к разговору с ними, они не посмеют отказать.
«Они» стояли за каждой фразой Суслина, одинаково одетые, в одинаковых галстуках, поднимавшие тосты на одинаковых банкетах. Он вел с ними войну, о которой противная сторона вернее всего не подозревала.
— Я не жду подарков, но и сам их никому делать не намерен. Они не имеют права воспользоваться тем, что мучило меня, рождалось в родовых схватках, но за что я не получил ни признания, ни благодарности.
— Какое отношение это имеет к науке?
— Не к науке. К личности. Вы знаете, в чем заключалась последняя просьба Левитана?
— Это художник такой, — неожиданно сообщила бабушка с огурцами.
Рельсы за окном уже размножились, заполнили пространство вплоть до стоявших в стороне пустых составов — поезд подходил к вокзалу.
— Левитан попросил брата сжечь все письма, полученные им от женщин, от родных, от друзей, от Чехова, наконец, И брат на глазах умирающего выполнил его просьбу. Принято осуждать Левитана, биографы обижаются. А для меня он — пример.
Лера непроизвольно взглянула на бабушку. Но та только покачала головой и ничего не сказала. Тогда сказала Лера:
— Но Левитан не жег своих картин.
— Уже никто не мог на них покуситься. А вот на его личную жизнь набросились бы, как гиены. И уверяю вас, когда я умру непризнанным, а они прибегут за добычей — добычи не будет. Ни листочка.
Лера поднялась. Поезд, дернувшись, замер у платформы.
Суслин шел по платформе рядом, молчал, как человек, наговоривший глупостей на вечеринке и теперь переживающий тяжелое и стыдное похмелье. Только на стоянке такси он вдруг потребовал, чтобы Лера дала ему свой телефон.
После этого Суслин раза два звонил ей, но умудрялся попасть в неподходящее время. Первый раз дома были гости, и надо было их срочно кормить. Второй раз заболел гриппом Мишка. И все-таки Лера должна была себе признаться, что она благодарна обстоятельствам, заставившим ее после первых же фраз вешать трубку.
Как-то, встретившись на улице с Траубе, в необязательном и коротком разговоре она почему-то спросила:
— А как там ваш Суслин поживает? Открыл свои биоволны?
— Если и открыл, то таит от окружающих. — сказал Траубе.
Он нес в руках связанные шнурками австрийские горнолыжные ботинки. В первую же минуту успел сообщить профану — Лере, сколько они стоят и как невероятно трудно их было достать. Суслин был для него ненужным отвлечением, а Лера — субъектом, которого можно было приобщить к поклонению ботинкам.
— Я ехала с Суслиным в Москву с симпозиума, он делился со мной своими черными мыслями.
— Нечем делиться, — сказал Траубе уверенно.
Он был так весел и доволен собой, что Лере стало вдруг стыдно, словно она легкомысленно выдала доверенную ей Суслиным тайну. И еще пожалела, что не взяла у Суслина телефона, теперь не сможет его найти. У нее сотни приятелей, а Суслин приходит в свой пустой дом (почему-то она решила, что он живет один) к несуществующим биовилнам.
С утра, обзвонив все пищевые техникумы, она нашла нужный и узнала, что Суслин там больше не работает, два месяца как уволился.
Суслин сам позвонил через неделю. Разумеется, снова дома были гости, но Лера, обрадовавшись звонку, унесла телефон на кухню, сказала, что разыскивала его.
— Зачем звонили? — спросил Суслин настороженно, и она сразу представила себе укол маленьких острых глаз и рыжеватую тусклую бородку.
— Вы куда-то исчезли, — сказала Лера. — А я вдруг испугалась.
— А когда вы обо мне подумали?
Этого человека не размягчишь нежностью.
— Неделю назад.
— Поздно, — сказал Суслин разочарованно. — Не сходится.
— Что не сходится?
— Неделю назад со мной ничего не случилось.
— А когда случилось?
— Больше месяца назад. Месяц и три дня.
— Так что же?
— У меня был инфаркт. — сказал Суслин. — Самый настоящий. Очень обширный. Я вас не обманываю.
— Какой ужас. Но теперь вы поправляетесь? Вас можно навестить?
— Разумеется. Кстати, обязательно принесите мне двухкопеечных монет. Здесь автомат на лестничной площадке, и ни у кого нет двухкопеечных монет.
Когда Лера пришла в больницу, Суслин в синем тренировочном костюме сидел в холле, смотрел телевизор, и на его физиономии было написано крайнее презрение к тому, что происходит на экране. Показывали футбольный матч.
Они сели на диван у окна, Лера начала вытаскивать из сумки апельсины и парниковые огурцы, а Суслин после первых неуверенных попыток запихнуть ее дары обратно в сумку передумал, принял их и отнес в палату. А когда вернулся, обнаружилось, что говорить им не о чем, словно оба выполнили ритуальное действо, после которого положено еще некоторое время пребывать в обществе друг друга, ожидая момента, когда можно откланяться.
Вместо повести о своей болезни Суслин, помолчав, вдруг сказал:
— Вы не представляете, как много для меня значит ваш визит.
— Ну, что вы…
Лера осеклась, чтобы не сказать: «На моем месте так поступил бы каждый».
— Честное слово…
Она вдруг поняла, что Суслин близок к слезам и боится, как бы голос его не выдал
— Ну вот. совсем забыла. Я же вам последний номер «Иностранной литературы» принесла, — пробормотала Лера.
Она закопалась в сумке, чтобы не смотреть на него, но он уже овладел своим голосом и продолжал:
1 2 3 4
На скамейке напротив уселась бабушка с сеткой, в которой поблескивала большая банка с маринованными огурцами. Бабушка обняла банку и смотрела на Суслика с осуждением, словно он был пьяным, склонным к буйству.
— Представьте себе, — продолжал Суслин, доверительно положив узкую ладонь на руку Лере, — что я, большой ученый, завтра умру. Что останется от меня на этом свете?
— Ваша работа, — осторожно сказала Лера.
— Вы уверены, что она моя? Нет, она не моя. Она того, кто первым успел наложить на нее лапу. Кто первый убежал с тризны, унося в кармане ключ от сундука с драгоценностями. И все. Даже в «Вечерней Москве» не будет рамочки с мелким шрифтом «Пищевой техникум номер такой-то с прискорбием извещает…» Я же не доктор наук.
Электричка медленно ползла среди окраинных корпусов Москвы. На огороженной деревянными щитами площадке ребята играли в хоккей. Лера почему-то подумала, что если она завтра умрет, кто-то другой будет ехать в этой электричке, в этом вагоне, на этой скамейке и такие же ребята будут играть в хоккей…
— Я не совсем поняла вас…
— Сергей Семенович.
— …Сергей Семенович. Вас влечет к земной славе, но вы отвергаете ее. Может, опасаетесь, что в ней вам откажут?
— Сегодня — да. Завтра, когда я буду готов к разговору с ними, они не посмеют отказать.
«Они» стояли за каждой фразой Суслина, одинаково одетые, в одинаковых галстуках, поднимавшие тосты на одинаковых банкетах. Он вел с ними войну, о которой противная сторона вернее всего не подозревала.
— Я не жду подарков, но и сам их никому делать не намерен. Они не имеют права воспользоваться тем, что мучило меня, рождалось в родовых схватках, но за что я не получил ни признания, ни благодарности.
— Какое отношение это имеет к науке?
— Не к науке. К личности. Вы знаете, в чем заключалась последняя просьба Левитана?
— Это художник такой, — неожиданно сообщила бабушка с огурцами.
Рельсы за окном уже размножились, заполнили пространство вплоть до стоявших в стороне пустых составов — поезд подходил к вокзалу.
— Левитан попросил брата сжечь все письма, полученные им от женщин, от родных, от друзей, от Чехова, наконец, И брат на глазах умирающего выполнил его просьбу. Принято осуждать Левитана, биографы обижаются. А для меня он — пример.
Лера непроизвольно взглянула на бабушку. Но та только покачала головой и ничего не сказала. Тогда сказала Лера:
— Но Левитан не жег своих картин.
— Уже никто не мог на них покуситься. А вот на его личную жизнь набросились бы, как гиены. И уверяю вас, когда я умру непризнанным, а они прибегут за добычей — добычи не будет. Ни листочка.
Лера поднялась. Поезд, дернувшись, замер у платформы.
Суслин шел по платформе рядом, молчал, как человек, наговоривший глупостей на вечеринке и теперь переживающий тяжелое и стыдное похмелье. Только на стоянке такси он вдруг потребовал, чтобы Лера дала ему свой телефон.
После этого Суслин раза два звонил ей, но умудрялся попасть в неподходящее время. Первый раз дома были гости, и надо было их срочно кормить. Второй раз заболел гриппом Мишка. И все-таки Лера должна была себе признаться, что она благодарна обстоятельствам, заставившим ее после первых же фраз вешать трубку.
Как-то, встретившись на улице с Траубе, в необязательном и коротком разговоре она почему-то спросила:
— А как там ваш Суслин поживает? Открыл свои биоволны?
— Если и открыл, то таит от окружающих. — сказал Траубе.
Он нес в руках связанные шнурками австрийские горнолыжные ботинки. В первую же минуту успел сообщить профану — Лере, сколько они стоят и как невероятно трудно их было достать. Суслин был для него ненужным отвлечением, а Лера — субъектом, которого можно было приобщить к поклонению ботинкам.
— Я ехала с Суслиным в Москву с симпозиума, он делился со мной своими черными мыслями.
— Нечем делиться, — сказал Траубе уверенно.
Он был так весел и доволен собой, что Лере стало вдруг стыдно, словно она легкомысленно выдала доверенную ей Суслиным тайну. И еще пожалела, что не взяла у Суслина телефона, теперь не сможет его найти. У нее сотни приятелей, а Суслин приходит в свой пустой дом (почему-то она решила, что он живет один) к несуществующим биовилнам.
С утра, обзвонив все пищевые техникумы, она нашла нужный и узнала, что Суслин там больше не работает, два месяца как уволился.
Суслин сам позвонил через неделю. Разумеется, снова дома были гости, но Лера, обрадовавшись звонку, унесла телефон на кухню, сказала, что разыскивала его.
— Зачем звонили? — спросил Суслин настороженно, и она сразу представила себе укол маленьких острых глаз и рыжеватую тусклую бородку.
— Вы куда-то исчезли, — сказала Лера. — А я вдруг испугалась.
— А когда вы обо мне подумали?
Этого человека не размягчишь нежностью.
— Неделю назад.
— Поздно, — сказал Суслин разочарованно. — Не сходится.
— Что не сходится?
— Неделю назад со мной ничего не случилось.
— А когда случилось?
— Больше месяца назад. Месяц и три дня.
— Так что же?
— У меня был инфаркт. — сказал Суслин. — Самый настоящий. Очень обширный. Я вас не обманываю.
— Какой ужас. Но теперь вы поправляетесь? Вас можно навестить?
— Разумеется. Кстати, обязательно принесите мне двухкопеечных монет. Здесь автомат на лестничной площадке, и ни у кого нет двухкопеечных монет.
Когда Лера пришла в больницу, Суслин в синем тренировочном костюме сидел в холле, смотрел телевизор, и на его физиономии было написано крайнее презрение к тому, что происходит на экране. Показывали футбольный матч.
Они сели на диван у окна, Лера начала вытаскивать из сумки апельсины и парниковые огурцы, а Суслин после первых неуверенных попыток запихнуть ее дары обратно в сумку передумал, принял их и отнес в палату. А когда вернулся, обнаружилось, что говорить им не о чем, словно оба выполнили ритуальное действо, после которого положено еще некоторое время пребывать в обществе друг друга, ожидая момента, когда можно откланяться.
Вместо повести о своей болезни Суслин, помолчав, вдруг сказал:
— Вы не представляете, как много для меня значит ваш визит.
— Ну, что вы…
Лера осеклась, чтобы не сказать: «На моем месте так поступил бы каждый».
— Честное слово…
Она вдруг поняла, что Суслин близок к слезам и боится, как бы голос его не выдал
— Ну вот. совсем забыла. Я же вам последний номер «Иностранной литературы» принесла, — пробормотала Лера.
Она закопалась в сумке, чтобы не смотреть на него, но он уже овладел своим голосом и продолжал:
1 2 3 4