Тютчев считал, что главное отличие России от Европы - это ее внутреннее единство, немыслимое на Западе. К западному единению, особенно германскому, Тютчев относился со скепсисом и иронией, как это видно из его стихотворения 1848 года:
Не знаешь, что лестней для мудрости людской:
Иль вавилонский столп немецкого единства,
Или французского бесчинства
Республиканский хитрый строй.
Но время от времени на Западе все же появляются завоеватели, которые предпринимают попытку его объединить; однако возводят они это единение на изначально неверных и порочных началах. В результате вместо того, чтобы принести Европе духовное освобождение, они только заковывают ее в новые цепи, устанавливая свои тиранические режимы, и связано это с тем, что они не обладают неким сокровенным знанием, которое есть у России.
Но освящающая сила,
Непостижимая уму,
Души его не озарила
И не приблизилась к нему,
пишет Тютчев о Наполеоне. Именно безотчетное влечение к этому мистическому знанию, по Тютчеву, и вызывает то роковое и неодолимое стремление, которое побуждает западных завоевателей, как мотыльков на огонь, лететь в Россию.
Отсюда и вытекает неизбежное столкновение между Западом и Россией, пишет Тютчев в своем трактате. Россия вызывает у Запада (и в частности у Наполеона) противоречивые чувства, влечение и отвращение одновременно ("attrait et repulsion"). Однако русское нравственное и религиозное единство, по мнению Тютчева, строится на совершенно иных принципах, чем западное, и попытка включить Россию во всемирную империю Запада изначально обречена на неудачу. Встречу Александра с Наполеоном в Эрфурте Тютчев называет величайшим отклонением России от ее пути; это мнение позднее разделял и Мандельштам, писавший в 1915 году о "роковом рукопожатье на шатком неманском плоту". Однако, не сумев подчинить себе Россию мирно, Запад пытается сделать это насильственно, военным путем. Изображая Наполеона перед вторжением в Россию, Тютчев говорит, что "он сам, на старинный лад, пророчествовал о ней", и приводит слова Наполеона из его приказа 22 июня 1812 года: "La fatalite l'entraine. Que ses destinees s'acomplissent" ("Россия увлекаема роком, да свершатся судьбы ее"). В этом месте своего трактата Тютчев не выдерживает возвышенности предмета размышлений и от французской публицистики переходит к русским стихам:
Он сам на рубеже России
Проникнут весь предчувствием борьбы
Слова промолвил роковые:
"Да сбудутся ее судьбы..."
И не напрасно было заклинанье:
Судьбы откликнулись на голос твой
И сам же ты, потом, в твоем изгнанье,
Ты пояснил ответ свой роковой.
В слегка переработанном виде этот отрывок вошел в цикл Тютчева "Наполеон", включенный в эту Антологию. В окончательной редакции стихотворения, однако, Наполеон уже не поясняет "ответ свой роковой", а задает в своем изгнанье "новую загадку". И. С. Аксаков, биограф поэта, замечает, что речь тут идет об известных словах Наполеона, сказанных им на острове Св. Елены: "Через пятьдесят лет Европа будет во власти революции или под властью России" ("Dans cinquante ans l'Europe sera revolutionnaire ou cosaque"). Любопытно, что Фридрих Великий, прусский король (победы над которым воспевал Ломоносов), в книге "История моей жизни" писал: "Россия это страшная держава, перед которою через полстолетия задрожит вся Европа".
Глава III. Польша и Россия
1
Призрак наполеоновского нашествия еще долго тревожил русское образованное общество. В мае 1831 года граф Комаровский как-то встретил Пушкина на улице в Петербурге и, удивленный его хмурым и задумчивым видом, поинтересовался: "Отчего не веселы, Александр Сергеевич?". "Да все газеты читаю", ответил Пушкин. "Так что же?", спросил Комаровский. "Разве вы не понимаете, что теперь время чуть ли не столь же грозное, как в 1812 году?", отвечал ему Пушкин. Речь шла о польских событиях, которые в то время были в полном своем разгаре.
За полгода до этого петербургского разговора, ноябрьским вечером 1830 года, в Бельведерский дворец в Варшаве, резиденцию польского наместника великого князя Константина Павловича, ворвалась толпа заговорщиков. Они собирались убить наместника, но ему, в последнюю минуту предупрежденному камердинером, удалось бежать. Через некоторое время цесаревич Константин стал во главе отряда русских войск, собравшегося около Варшавы. Он не пытался подавить начавшееся восстание, говоря, что "русским нечего делать в польской драке". Иногда, в порыве странного увлечения, он и себя самого именовал поляком, создателем польской армии; когда же эта самая армия теснила русскую кавалерию в последовавших военных стычках, он хлопал в ладоши и восклицал: "Браво, дети мои! Польские солдаты - первые в мире!".
Между тем мятежники, поддержанные также городской чернью, хлынувшей на улицы, захватили арсенал, и, вместе с примкнувшими к ним польскими воинскими частями, уже на следующий день овладели Варшавой. Тысячи вооружившихся горожан заполнили город; вскоре начали формироваться и отряды национальной гвардии. Движение, начавшееся как военный переворот, на глазах перерастало в общенациональное восстание. Мятеж быстро распространялся по всей Польше.
Это движение не во всем было национально-освободительным. По договору, заключенному в 1815 году на Венском конгрессе, Варшавское княжество отходило к Российской Империи и превращалось в Царство Польское. Вся полнота исполнительной власти в нем принадлежала королю (которым по совместительству являлся русский царь). Осенью того же года Александр I, въехав в Варшаву в польском мундире и при приветственных криках толпы, подписывает там "Конституцию Царства Польского", гарантировавшую свободу печати, независимость суда и признание польского языка государственным. Создавалось польское войско с польским языком командования и национальными мундирами. В марте 1818 года состоялся первый сейм, открывшийся многообещающей речью Александра. В ней, помимо всего прочего, содержалось обещание расширить Царство Польское за счет присоединения к нему литовских, белорусских и украинских земель, прежде находившихся в составе Великого княжества Литовского. Расплачиваться за все эти либеральные заигрывания России пришлось уже в следующее царствование. Вступив на престол, Николай I двумя специальными манифестами подтвердил конституционные учреждения Царства Польского, однако сам не спешил короноваться в качестве польского короля, как это было предусмотрено конституцией 1815 года (обязательность этого акта подчеркивала некую государственную самостоятельность Польши в составе России). Коронация состоялась только в 1829 году, и тогда уже было ясно, что при новом императоре пылким польским мечтаниям о присоединении новых земель не суждено сбыться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Не знаешь, что лестней для мудрости людской:
Иль вавилонский столп немецкого единства,
Или французского бесчинства
Республиканский хитрый строй.
Но время от времени на Западе все же появляются завоеватели, которые предпринимают попытку его объединить; однако возводят они это единение на изначально неверных и порочных началах. В результате вместо того, чтобы принести Европе духовное освобождение, они только заковывают ее в новые цепи, устанавливая свои тиранические режимы, и связано это с тем, что они не обладают неким сокровенным знанием, которое есть у России.
Но освящающая сила,
Непостижимая уму,
Души его не озарила
И не приблизилась к нему,
пишет Тютчев о Наполеоне. Именно безотчетное влечение к этому мистическому знанию, по Тютчеву, и вызывает то роковое и неодолимое стремление, которое побуждает западных завоевателей, как мотыльков на огонь, лететь в Россию.
Отсюда и вытекает неизбежное столкновение между Западом и Россией, пишет Тютчев в своем трактате. Россия вызывает у Запада (и в частности у Наполеона) противоречивые чувства, влечение и отвращение одновременно ("attrait et repulsion"). Однако русское нравственное и религиозное единство, по мнению Тютчева, строится на совершенно иных принципах, чем западное, и попытка включить Россию во всемирную империю Запада изначально обречена на неудачу. Встречу Александра с Наполеоном в Эрфурте Тютчев называет величайшим отклонением России от ее пути; это мнение позднее разделял и Мандельштам, писавший в 1915 году о "роковом рукопожатье на шатком неманском плоту". Однако, не сумев подчинить себе Россию мирно, Запад пытается сделать это насильственно, военным путем. Изображая Наполеона перед вторжением в Россию, Тютчев говорит, что "он сам, на старинный лад, пророчествовал о ней", и приводит слова Наполеона из его приказа 22 июня 1812 года: "La fatalite l'entraine. Que ses destinees s'acomplissent" ("Россия увлекаема роком, да свершатся судьбы ее"). В этом месте своего трактата Тютчев не выдерживает возвышенности предмета размышлений и от французской публицистики переходит к русским стихам:
Он сам на рубеже России
Проникнут весь предчувствием борьбы
Слова промолвил роковые:
"Да сбудутся ее судьбы..."
И не напрасно было заклинанье:
Судьбы откликнулись на голос твой
И сам же ты, потом, в твоем изгнанье,
Ты пояснил ответ свой роковой.
В слегка переработанном виде этот отрывок вошел в цикл Тютчева "Наполеон", включенный в эту Антологию. В окончательной редакции стихотворения, однако, Наполеон уже не поясняет "ответ свой роковой", а задает в своем изгнанье "новую загадку". И. С. Аксаков, биограф поэта, замечает, что речь тут идет об известных словах Наполеона, сказанных им на острове Св. Елены: "Через пятьдесят лет Европа будет во власти революции или под властью России" ("Dans cinquante ans l'Europe sera revolutionnaire ou cosaque"). Любопытно, что Фридрих Великий, прусский король (победы над которым воспевал Ломоносов), в книге "История моей жизни" писал: "Россия это страшная держава, перед которою через полстолетия задрожит вся Европа".
Глава III. Польша и Россия
1
Призрак наполеоновского нашествия еще долго тревожил русское образованное общество. В мае 1831 года граф Комаровский как-то встретил Пушкина на улице в Петербурге и, удивленный его хмурым и задумчивым видом, поинтересовался: "Отчего не веселы, Александр Сергеевич?". "Да все газеты читаю", ответил Пушкин. "Так что же?", спросил Комаровский. "Разве вы не понимаете, что теперь время чуть ли не столь же грозное, как в 1812 году?", отвечал ему Пушкин. Речь шла о польских событиях, которые в то время были в полном своем разгаре.
За полгода до этого петербургского разговора, ноябрьским вечером 1830 года, в Бельведерский дворец в Варшаве, резиденцию польского наместника великого князя Константина Павловича, ворвалась толпа заговорщиков. Они собирались убить наместника, но ему, в последнюю минуту предупрежденному камердинером, удалось бежать. Через некоторое время цесаревич Константин стал во главе отряда русских войск, собравшегося около Варшавы. Он не пытался подавить начавшееся восстание, говоря, что "русским нечего делать в польской драке". Иногда, в порыве странного увлечения, он и себя самого именовал поляком, создателем польской армии; когда же эта самая армия теснила русскую кавалерию в последовавших военных стычках, он хлопал в ладоши и восклицал: "Браво, дети мои! Польские солдаты - первые в мире!".
Между тем мятежники, поддержанные также городской чернью, хлынувшей на улицы, захватили арсенал, и, вместе с примкнувшими к ним польскими воинскими частями, уже на следующий день овладели Варшавой. Тысячи вооружившихся горожан заполнили город; вскоре начали формироваться и отряды национальной гвардии. Движение, начавшееся как военный переворот, на глазах перерастало в общенациональное восстание. Мятеж быстро распространялся по всей Польше.
Это движение не во всем было национально-освободительным. По договору, заключенному в 1815 году на Венском конгрессе, Варшавское княжество отходило к Российской Империи и превращалось в Царство Польское. Вся полнота исполнительной власти в нем принадлежала королю (которым по совместительству являлся русский царь). Осенью того же года Александр I, въехав в Варшаву в польском мундире и при приветственных криках толпы, подписывает там "Конституцию Царства Польского", гарантировавшую свободу печати, независимость суда и признание польского языка государственным. Создавалось польское войско с польским языком командования и национальными мундирами. В марте 1818 года состоялся первый сейм, открывшийся многообещающей речью Александра. В ней, помимо всего прочего, содержалось обещание расширить Царство Польское за счет присоединения к нему литовских, белорусских и украинских земель, прежде находившихся в составе Великого княжества Литовского. Расплачиваться за все эти либеральные заигрывания России пришлось уже в следующее царствование. Вступив на престол, Николай I двумя специальными манифестами подтвердил конституционные учреждения Царства Польского, однако сам не спешил короноваться в качестве польского короля, как это было предусмотрено конституцией 1815 года (обязательность этого акта подчеркивала некую государственную самостоятельность Польши в составе России). Коронация состоялась только в 1829 году, и тогда уже было ясно, что при новом императоре пылким польским мечтаниям о присоединении новых земель не суждено сбыться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116