И все это сопровождалось, разумеется, бесконечными «ио… ие».
Прервать это песнопение могло лишь какое-нибудь отвлекающее действие, и оно, к счастью, скоро возникло в образе утки-нырка, которая, широко махая крыльями, пролетела в шестидесяти метрах от нас. Я не мог не сбить ее выстрелом моего «чока» двенадцатого калибра, содержащего патрон с шестью граммами английского пороха.
Громкий выстрел прервал очередное «ио… ио» негра-великана. Он остановился, пораженный. Ружье центрального боя фирмы Гренье давно притягивало чернокожего. До сих пор ему приходилось видеть только курковые ружья с медным ударником фирмы Лефоше, и он не мог представить себе ружья без этого медного стержня.
Музыка была забыта. Слава Богу! Любопытный, как истинное дитя природы, бони засыпал меня вопросами, на которые я с радостью отвечал. Это было лучше, чем слушать «арии». Он говорил на креольском наречии, которое занесли в эти края беглые рабы. Мы же с ним общались на смеси из креольского, французского и бони.
Негру было интересно узнать, почему «большой шеф Франции» послал меня сюда, и большой ли Париж, и сколько дней надо плыть на лодке, чтобы его объехать, и у всех ли белых бороды?..
Он был не на шутку озадачен, когда узнал, что хижины в Европе строят из камня и называют их «домами», что их ставят друг на друга и в одном таком «доме» может быть сто жильцов.
— О, мать моя! Умереть можно! — восклицал он удивленно.
Некоторые явления объяснить ему было очень сложно, например, холод. Он не мог представить, что есть время года, соответствующее более близкому для его понимания сезону дождей, когда вода становится холодной и отвердевает настолько, что по ней можно ходить.
Тут уж бони прервал меня, чтобы перевести своей Изабе на язык бони услышанное о диковинных вещах. Она была поражена еще более мужа.
Потом мы поговорили о черном Апату, слуге моего знакомого доктора Крезо. Бони осуждал Апату, который «не здесь, а его мать, его жена, его дети голодают, он их не кормит, не выращивает маниоку, не охотится. Он злой человек…» Я очень порадовал негра, объявив, что его земляк Апату скоро возвратится домой. Потом черный великан поведал мне об обиде на французского доктора Крево, который в своих «папирах» (записках) написал, что бони едят змей.
— Но это неправда, Крево солгал!
— Но откуда ты это узнал?
— Мне сказал господин Казальс. Ты его знаешь?
— Да, конечно, и очень хорошо. Это мой компаньон. Ну, так чего же ты хочешь от меня? Я не читал «папиру» доктора Крево.
— Господин, вы добрый человек, напишите в своей «папире», что бони не едят ни змей, ни ужей.
Я торжественно ему обещал. И как видите, слово свое сдерживаю, хотя и с некоторыми оговорками, к чему меня обязывает авторитет именитого исследователя. (К сожалению, доктор Крево вскоре трагически погиб в одном индейском селении.)
Километры следовали за километрами. Жара все усиливалась. И ни малейшего ветерка в этом пекле. Раскаленные воды Марони казались расплавленным свинцом.
Мой гребец с обнаженной головой весь покрылся капельками пота, но не собирался снижать скорость лодки.
Хотя за пять месяцев я смог убедиться в невероятной выносливости негров и их нечувствительности к солнечной радиации, вид моего лодочника, столько часов находящегося под испепеляющими лучами солнца, имея в качестве защиты лишь слой нечесаных курчавых волос, не переставал поражать меня. Я сказал ему об этом.
— О! — ответил он, широко улыбаясь и указывая на свою голову. — Моя кубышка крепче скалы.
Малыш Квасиба уснул. Что касается Изабы, то от нее пар шел, как от кипящего котла. Вся ее спина, от затылка до пояса украшенная многокрасочной татуировкой, покрылась от сильного испарения беловатыми точечками поваренной соли.
Рассматривая рельефный рисунок татуировки, я нашел его очень любопытным и решил скопировать. Я стал срисовывать торс женщины, затем принялся за затылок и голову, курчавые волосы которой были заплетены в пять-шесть косичек и торчали вверх.
Муж пришел в неописуемый восторг, увидев, как я воспроизвожу на «папире» рисунки, которыми он так гордился, ибо сам в течение двух лет трудился над ними.
Бедная Изаба! Сколько потрачено крови, чтобы быть красивой!
Может быть, ее страдания окупятся хотя бы немного, если я с помощью своего друга, прекрасного рисовальщика Гастелли, художественно оформлю эти наброски и затем помещу в «Дневнике путешественника», показав всему миру, как разукрашивают кожу негритянские женщины в Гвиане между пятым и шестым градусом северной широты.
Если «кубышки» моих чернокожих гребцов выдерживали испытания отвесных солнечных лучей, то моя шляпа совершенно меня не защищала. Я опасался солнечного удара. Зная, сколь опасны его последствия, я попросил бони приблизиться к берегу, чтобы укрыться от солнечных лучей под сенью деревьев.
Он согласился при условии, что я покажу ему свой карабин системы «ваттерли», расстреляю несколько патронов и дам ему металлические гильзы, которые пойдут на украшения.
Карабин внушал негру и ужас и интерес одновременно. Он никогда не видел, чтобы я его заряжал, и в то же время ружье всегда было готово произвести выстрел. Негр относился к карабину благоговейно, разговаривал с ним, заворачивал в овечью шкуру, чтобы защитить механизм от ночной росы.
Я согласился на условия проводника, и бони тут же изменил направление, приблизившись к голландскому берегу Марони. Мне это оказалось тем более на руку, что отсюда было ближе к индейской деревне Аруату, где я рассчитывал остановиться, хотя и знал презрительное отношение негра к краснокожим.
Но вот мы наконец в тени. По-прежнему невыносимо жарко, по-прежнему нет ни малейшего ветерка, но, по крайней мере, нет и опасности солнечного удара.
Изиба тихо что-то напевает. Ребенок дремлет. Мои глаза слипаются.
Вдруг душераздирающий крик отчаяния, который могут издавать только матери, когда смертельная опасность угрожает их ребенку, заставил меня вздрогнуть. Лодку покачнуло. Я вскочил. Стал искать ружье, но оно оказалось под пакетами. Рука нащупала чехол сабли.
В лианах что-то зашуршало, затем как будто одна из лиан, величиной с мою ногу, отделилась и бросилась на нас. В нос ударил тошнотворный мускусный запах. Я сразу узнал «аромат» змеи.
Негр поднял вверх длинное весло. Лицо матери стало серым как пепел.
Огромная боа, как пущенная стрела, устремилась на нашу лодку, цепко удерживаясь хвостом за лианы. Мгновенно обвилась она кольцом вокруг тела мальчика, сразу проснувшегося и уже задыхающегося от страшного объятия. Негритенок пронзительно закричал, взгляд его стал потухать. Пасть монстра красновато-фиолетового цвета уже коснулась моего плеча, готовая устремиться к груди.
1 2 3
Прервать это песнопение могло лишь какое-нибудь отвлекающее действие, и оно, к счастью, скоро возникло в образе утки-нырка, которая, широко махая крыльями, пролетела в шестидесяти метрах от нас. Я не мог не сбить ее выстрелом моего «чока» двенадцатого калибра, содержащего патрон с шестью граммами английского пороха.
Громкий выстрел прервал очередное «ио… ио» негра-великана. Он остановился, пораженный. Ружье центрального боя фирмы Гренье давно притягивало чернокожего. До сих пор ему приходилось видеть только курковые ружья с медным ударником фирмы Лефоше, и он не мог представить себе ружья без этого медного стержня.
Музыка была забыта. Слава Богу! Любопытный, как истинное дитя природы, бони засыпал меня вопросами, на которые я с радостью отвечал. Это было лучше, чем слушать «арии». Он говорил на креольском наречии, которое занесли в эти края беглые рабы. Мы же с ним общались на смеси из креольского, французского и бони.
Негру было интересно узнать, почему «большой шеф Франции» послал меня сюда, и большой ли Париж, и сколько дней надо плыть на лодке, чтобы его объехать, и у всех ли белых бороды?..
Он был не на шутку озадачен, когда узнал, что хижины в Европе строят из камня и называют их «домами», что их ставят друг на друга и в одном таком «доме» может быть сто жильцов.
— О, мать моя! Умереть можно! — восклицал он удивленно.
Некоторые явления объяснить ему было очень сложно, например, холод. Он не мог представить, что есть время года, соответствующее более близкому для его понимания сезону дождей, когда вода становится холодной и отвердевает настолько, что по ней можно ходить.
Тут уж бони прервал меня, чтобы перевести своей Изабе на язык бони услышанное о диковинных вещах. Она была поражена еще более мужа.
Потом мы поговорили о черном Апату, слуге моего знакомого доктора Крезо. Бони осуждал Апату, который «не здесь, а его мать, его жена, его дети голодают, он их не кормит, не выращивает маниоку, не охотится. Он злой человек…» Я очень порадовал негра, объявив, что его земляк Апату скоро возвратится домой. Потом черный великан поведал мне об обиде на французского доктора Крево, который в своих «папирах» (записках) написал, что бони едят змей.
— Но это неправда, Крево солгал!
— Но откуда ты это узнал?
— Мне сказал господин Казальс. Ты его знаешь?
— Да, конечно, и очень хорошо. Это мой компаньон. Ну, так чего же ты хочешь от меня? Я не читал «папиру» доктора Крево.
— Господин, вы добрый человек, напишите в своей «папире», что бони не едят ни змей, ни ужей.
Я торжественно ему обещал. И как видите, слово свое сдерживаю, хотя и с некоторыми оговорками, к чему меня обязывает авторитет именитого исследователя. (К сожалению, доктор Крево вскоре трагически погиб в одном индейском селении.)
Километры следовали за километрами. Жара все усиливалась. И ни малейшего ветерка в этом пекле. Раскаленные воды Марони казались расплавленным свинцом.
Мой гребец с обнаженной головой весь покрылся капельками пота, но не собирался снижать скорость лодки.
Хотя за пять месяцев я смог убедиться в невероятной выносливости негров и их нечувствительности к солнечной радиации, вид моего лодочника, столько часов находящегося под испепеляющими лучами солнца, имея в качестве защиты лишь слой нечесаных курчавых волос, не переставал поражать меня. Я сказал ему об этом.
— О! — ответил он, широко улыбаясь и указывая на свою голову. — Моя кубышка крепче скалы.
Малыш Квасиба уснул. Что касается Изабы, то от нее пар шел, как от кипящего котла. Вся ее спина, от затылка до пояса украшенная многокрасочной татуировкой, покрылась от сильного испарения беловатыми точечками поваренной соли.
Рассматривая рельефный рисунок татуировки, я нашел его очень любопытным и решил скопировать. Я стал срисовывать торс женщины, затем принялся за затылок и голову, курчавые волосы которой были заплетены в пять-шесть косичек и торчали вверх.
Муж пришел в неописуемый восторг, увидев, как я воспроизвожу на «папире» рисунки, которыми он так гордился, ибо сам в течение двух лет трудился над ними.
Бедная Изаба! Сколько потрачено крови, чтобы быть красивой!
Может быть, ее страдания окупятся хотя бы немного, если я с помощью своего друга, прекрасного рисовальщика Гастелли, художественно оформлю эти наброски и затем помещу в «Дневнике путешественника», показав всему миру, как разукрашивают кожу негритянские женщины в Гвиане между пятым и шестым градусом северной широты.
Если «кубышки» моих чернокожих гребцов выдерживали испытания отвесных солнечных лучей, то моя шляпа совершенно меня не защищала. Я опасался солнечного удара. Зная, сколь опасны его последствия, я попросил бони приблизиться к берегу, чтобы укрыться от солнечных лучей под сенью деревьев.
Он согласился при условии, что я покажу ему свой карабин системы «ваттерли», расстреляю несколько патронов и дам ему металлические гильзы, которые пойдут на украшения.
Карабин внушал негру и ужас и интерес одновременно. Он никогда не видел, чтобы я его заряжал, и в то же время ружье всегда было готово произвести выстрел. Негр относился к карабину благоговейно, разговаривал с ним, заворачивал в овечью шкуру, чтобы защитить механизм от ночной росы.
Я согласился на условия проводника, и бони тут же изменил направление, приблизившись к голландскому берегу Марони. Мне это оказалось тем более на руку, что отсюда было ближе к индейской деревне Аруату, где я рассчитывал остановиться, хотя и знал презрительное отношение негра к краснокожим.
Но вот мы наконец в тени. По-прежнему невыносимо жарко, по-прежнему нет ни малейшего ветерка, но, по крайней мере, нет и опасности солнечного удара.
Изиба тихо что-то напевает. Ребенок дремлет. Мои глаза слипаются.
Вдруг душераздирающий крик отчаяния, который могут издавать только матери, когда смертельная опасность угрожает их ребенку, заставил меня вздрогнуть. Лодку покачнуло. Я вскочил. Стал искать ружье, но оно оказалось под пакетами. Рука нащупала чехол сабли.
В лианах что-то зашуршало, затем как будто одна из лиан, величиной с мою ногу, отделилась и бросилась на нас. В нос ударил тошнотворный мускусный запах. Я сразу узнал «аромат» змеи.
Негр поднял вверх длинное весло. Лицо матери стало серым как пепел.
Огромная боа, как пущенная стрела, устремилась на нашу лодку, цепко удерживаясь хвостом за лианы. Мгновенно обвилась она кольцом вокруг тела мальчика, сразу проснувшегося и уже задыхающегося от страшного объятия. Негритенок пронзительно закричал, взгляд его стал потухать. Пасть монстра красновато-фиолетового цвета уже коснулась моего плеча, готовая устремиться к груди.
1 2 3