Она была большая, светлая. Рядом в коридоре умывальник, чистая и теплая уборная, облицованная белым кафелем. А на плоской крыше – целый цветник, перила, увитые диким виноградом. Тихо, никаких соседей, в окно виден Рейн; трубы пароходов, заунывные гудки, зовущие вдаль, и далеко на горизонте – мачты с разноцветными флажками.
Дрожащими руками кондитер резал хрустящие песочные коржи, только что снятые с листа. Она брала у него из-под рук желтые ромбики, украшала их шоколадными узорами и рисунками. Потом он намазывал их кремом изнутри и наслаивал на другие ромбики.
Она рисовала на них домики с дымящимися трубами, окна со ставнями, садик, обнесенный забором.
– Прелестно! – воскликнул кондитер, и глаза его опять заблестели.
Новый рисунок – кружевные занавески, антенна на крыше, на телеграфных проводах сидят воробьи, а наверху в облаках – самолет.
– Да ты просто художница!
За комнату он с нее дорого не возьмет. А может быть, и вовсе ничего! Рядом в коридоре – маленькая каморка, заваленная всяким хламом: коробки из-под печенья, бутафория, рекламные куклы из папье-маше: голубой поваренок с сухариками на подносе и серебристый кот, лакающий какао. На полу валяются рваные мешки, жестянки из-под карамели. Может быть, он разрешит убрать все это и поселить там мальчика? Она вымоет крохотное оконце, повесит красивую занавеску, – оттуда тоже виден Рейн и парк на набережной.
Кондитер снова забормотал, всхлипывая и не отрывая губ от ее руки. Одно только скверно – он хочет детей, тоскует без них, а с нее и своих хватит. Ведь он небось разведет целый детский сад в цветнике на крыше. Какие уж от него дети: чахлые заморыши. Но руки у них, как у него, будут большие, белые, с длинными тонкими пальцами. Года через три он пристроит Генриха учеником в пекарню. Вильма представила себе, как сын приходит с «работы», усталый, весь в муке. А утром, взяв большую корзину, он поедет развозить хлеб покупателям… Вот он слезает с велосипеда, прислоняет к дверям виллы бумажный пакет со свежими поджаристыми булочками или кладет их по счету в полотняный мешочек, висящий на стене…
Кондитер взял песочный корж и, положив его перед собой на чистый лист бумаги, намазал густым слоем заварного крема; потом сверху положил другой ромбик, который она уже украсила шоколадными узорами.
Подвинув к свету готовое пирожное, он воскликнул:
– В тебе настоящий талант пропадает!
…Она вставит себе новые зубы. Тринадцать белоснежных фарфоровых зубов, которые не будут шататься.
– Я говорил с женой, – тихо сказал кондитер. – Она не возражает против того, чтобы ты поселилась у нас наверху.
– А дети как же?
– Она не больно любит детей, это верно! Ну ничего, как-нибудь привыкнет!
Амазонка в коричневой вельветовой куртке. Холодная улыбка и неизменная песенка о храбром маленьком барабанщике, который шел впереди. Она действительно не возражала против этого – расчет ее был весьма несложен: пусть живет у них эта куколка, платить ей много не надо, она получает пенсию. Жильем и питанием пусть пользуется бесплатно, и если положить ей еще небольшое жалованье, она согласится работать и в пекарне и на кухне.
А сама амазонка раз и навсегда избавится от домогательств мужа. Он уже не раз грозил ей разводом: отказ от исполнения супружеских обязанностей – для суда этого вполне достаточно. Впрочем, она лишь презрительно улыбалась в ответ. Дом принадлежал ей, ему – только пекарня, а кондитер он превосходный, о разводе и думать нечего.
– К чему эти разговоры? Пусть все остается по-старому. Ведь я предоставляю тебе полную свободу.
Правда, если эта куколка переедет к ним – монастырские заказы отпадают. Хлеб и пирожные к торжественным трапезам будет поставлять другой кондитер. Но невелика потеря: у этой куколки золотые руки. Ее шоколадные рисунки просто очаровательны. Приплаты она не требует, работает быстро, легко. Детишки из-за этих пирожных просто передраться готовы. Еще бы: тут тебе и лакомство, и книжки с картинками, и все за ту же цену.
– Теперь у нас развязаны руки, – сказал кондитер. На этот раз он не прикоснулся к ней, но зеленые огоньки в его глазах зажглись и без «контакта».
…На крыше можно загорать; темные очки, шезлонг. А под вечер – на пляж. Хорошо! Словно сон наяву. Замечтавшись, она бессильно опустила руку с кистью. Внезапно погас свет. В подвале стало темно. Только над головой, на застекленных люках блестели два ярких солнечных блика, словно круглые прозрачно-золотистые плафоны, привинченные к потолку. Внизу все было погружено в серую мглу, все расплывалось в неясных тенях. Кондитер стоял у выключателя, прямо под солнечным лучом, игравшим на стекле люка. Серый брезентовый нагрудник, серое лицо с блестящими, как зеленые светлячки, глазами. Зеленые светлячки медленно приближаются к ней, они уже совсем близко.
– Зажги свет! – сказала она.
Он подошел к ней вплотную. Она видела теперь его опухшее, несвежее лицо и худые сильные ноги.
– Зажги свет, – повторила она, – за мной сынишка должен зайти сегодня.
Он не двинулся с места.
– Я перееду к тебе, – сказала она, – но сейчас зажги свет.
– Я только поцелую тебя, – сказал он умоляющим голосом, – счастье мое, милые руки мои… только один поцелуй…
И кондитер, склонив голову, снова забормотал свои непонятные стихи, какие-то обрывки слов, искаженная до неузнаваемости песнь любви.
– Только поцеловать тебя, только раз…
– Ладно, но не сегодня, – сказала она, – зажги свет.
– Сегодня вечером, – робко попросил он.
– Хорошо, – устало сказала она, – теперь зажги свет.
Он метнулся к выключателю. Снова вспыхнул свет. Солнечные пятна на потолке потускнели. Серые и черные тени дрогнули, из мглы выплыли знакомые краски – заалели вишни на блюде, на полке блеснули густой желтизной лимоны.
– Значит, договорились, – сегодня вечером в девять в кафе на поплавке.
…Пароходы на реке, светящиеся гирляндами разноцветных фонариков. С берега доносится пение, смех, звуки банджо; ватаги парней и девушек заполнили парк на набережной. Знакомые мелодии Гарри Лайма звучат в зеленоватом полумраке аллей. Мороженое в высоких серебряных бокалах, прямо со льда, с вишнями и сбитыми сливками.
– Хорошо, – сказала она, – я буду там в девять.
– Милая ты моя!
Они снова принялись за работу. Кондитер резал песочные коржи ромбиками, она рисовала на них шоколадные картинки, гирлянды фонариков, деревья, столики под навесом, бокалы с мороженым.
…Наверху даже ванная есть! Чистая, облицованная розовым кафелем. Горелка сделана по-новому – запальник горит постоянно, спичек не надо. Зимой там всегда тепло. А зубы… тринадцать новехоньких белоснежных зубов.
…Вишневый торт был готов. Она принялась украшать ананасный праздничный торт, заказанный ко дню рождения какого-то Гуго Андермана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Дрожащими руками кондитер резал хрустящие песочные коржи, только что снятые с листа. Она брала у него из-под рук желтые ромбики, украшала их шоколадными узорами и рисунками. Потом он намазывал их кремом изнутри и наслаивал на другие ромбики.
Она рисовала на них домики с дымящимися трубами, окна со ставнями, садик, обнесенный забором.
– Прелестно! – воскликнул кондитер, и глаза его опять заблестели.
Новый рисунок – кружевные занавески, антенна на крыше, на телеграфных проводах сидят воробьи, а наверху в облаках – самолет.
– Да ты просто художница!
За комнату он с нее дорого не возьмет. А может быть, и вовсе ничего! Рядом в коридоре – маленькая каморка, заваленная всяким хламом: коробки из-под печенья, бутафория, рекламные куклы из папье-маше: голубой поваренок с сухариками на подносе и серебристый кот, лакающий какао. На полу валяются рваные мешки, жестянки из-под карамели. Может быть, он разрешит убрать все это и поселить там мальчика? Она вымоет крохотное оконце, повесит красивую занавеску, – оттуда тоже виден Рейн и парк на набережной.
Кондитер снова забормотал, всхлипывая и не отрывая губ от ее руки. Одно только скверно – он хочет детей, тоскует без них, а с нее и своих хватит. Ведь он небось разведет целый детский сад в цветнике на крыше. Какие уж от него дети: чахлые заморыши. Но руки у них, как у него, будут большие, белые, с длинными тонкими пальцами. Года через три он пристроит Генриха учеником в пекарню. Вильма представила себе, как сын приходит с «работы», усталый, весь в муке. А утром, взяв большую корзину, он поедет развозить хлеб покупателям… Вот он слезает с велосипеда, прислоняет к дверям виллы бумажный пакет со свежими поджаристыми булочками или кладет их по счету в полотняный мешочек, висящий на стене…
Кондитер взял песочный корж и, положив его перед собой на чистый лист бумаги, намазал густым слоем заварного крема; потом сверху положил другой ромбик, который она уже украсила шоколадными узорами.
Подвинув к свету готовое пирожное, он воскликнул:
– В тебе настоящий талант пропадает!
…Она вставит себе новые зубы. Тринадцать белоснежных фарфоровых зубов, которые не будут шататься.
– Я говорил с женой, – тихо сказал кондитер. – Она не возражает против того, чтобы ты поселилась у нас наверху.
– А дети как же?
– Она не больно любит детей, это верно! Ну ничего, как-нибудь привыкнет!
Амазонка в коричневой вельветовой куртке. Холодная улыбка и неизменная песенка о храбром маленьком барабанщике, который шел впереди. Она действительно не возражала против этого – расчет ее был весьма несложен: пусть живет у них эта куколка, платить ей много не надо, она получает пенсию. Жильем и питанием пусть пользуется бесплатно, и если положить ей еще небольшое жалованье, она согласится работать и в пекарне и на кухне.
А сама амазонка раз и навсегда избавится от домогательств мужа. Он уже не раз грозил ей разводом: отказ от исполнения супружеских обязанностей – для суда этого вполне достаточно. Впрочем, она лишь презрительно улыбалась в ответ. Дом принадлежал ей, ему – только пекарня, а кондитер он превосходный, о разводе и думать нечего.
– К чему эти разговоры? Пусть все остается по-старому. Ведь я предоставляю тебе полную свободу.
Правда, если эта куколка переедет к ним – монастырские заказы отпадают. Хлеб и пирожные к торжественным трапезам будет поставлять другой кондитер. Но невелика потеря: у этой куколки золотые руки. Ее шоколадные рисунки просто очаровательны. Приплаты она не требует, работает быстро, легко. Детишки из-за этих пирожных просто передраться готовы. Еще бы: тут тебе и лакомство, и книжки с картинками, и все за ту же цену.
– Теперь у нас развязаны руки, – сказал кондитер. На этот раз он не прикоснулся к ней, но зеленые огоньки в его глазах зажглись и без «контакта».
…На крыше можно загорать; темные очки, шезлонг. А под вечер – на пляж. Хорошо! Словно сон наяву. Замечтавшись, она бессильно опустила руку с кистью. Внезапно погас свет. В подвале стало темно. Только над головой, на застекленных люках блестели два ярких солнечных блика, словно круглые прозрачно-золотистые плафоны, привинченные к потолку. Внизу все было погружено в серую мглу, все расплывалось в неясных тенях. Кондитер стоял у выключателя, прямо под солнечным лучом, игравшим на стекле люка. Серый брезентовый нагрудник, серое лицо с блестящими, как зеленые светлячки, глазами. Зеленые светлячки медленно приближаются к ней, они уже совсем близко.
– Зажги свет! – сказала она.
Он подошел к ней вплотную. Она видела теперь его опухшее, несвежее лицо и худые сильные ноги.
– Зажги свет, – повторила она, – за мной сынишка должен зайти сегодня.
Он не двинулся с места.
– Я перееду к тебе, – сказала она, – но сейчас зажги свет.
– Я только поцелую тебя, – сказал он умоляющим голосом, – счастье мое, милые руки мои… только один поцелуй…
И кондитер, склонив голову, снова забормотал свои непонятные стихи, какие-то обрывки слов, искаженная до неузнаваемости песнь любви.
– Только поцеловать тебя, только раз…
– Ладно, но не сегодня, – сказала она, – зажги свет.
– Сегодня вечером, – робко попросил он.
– Хорошо, – устало сказала она, – теперь зажги свет.
Он метнулся к выключателю. Снова вспыхнул свет. Солнечные пятна на потолке потускнели. Серые и черные тени дрогнули, из мглы выплыли знакомые краски – заалели вишни на блюде, на полке блеснули густой желтизной лимоны.
– Значит, договорились, – сегодня вечером в девять в кафе на поплавке.
…Пароходы на реке, светящиеся гирляндами разноцветных фонариков. С берега доносится пение, смех, звуки банджо; ватаги парней и девушек заполнили парк на набережной. Знакомые мелодии Гарри Лайма звучат в зеленоватом полумраке аллей. Мороженое в высоких серебряных бокалах, прямо со льда, с вишнями и сбитыми сливками.
– Хорошо, – сказала она, – я буду там в девять.
– Милая ты моя!
Они снова принялись за работу. Кондитер резал песочные коржи ромбиками, она рисовала на них шоколадные картинки, гирлянды фонариков, деревья, столики под навесом, бокалы с мороженым.
…Наверху даже ванная есть! Чистая, облицованная розовым кафелем. Горелка сделана по-новому – запальник горит постоянно, спичек не надо. Зимой там всегда тепло. А зубы… тринадцать новехоньких белоснежных зубов.
…Вишневый торт был готов. Она принялась украшать ананасный праздничный торт, заказанный ко дню рождения какого-то Гуго Андермана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85