Молчаливая толпа невидимых обвинителей приговорила: распни себя сам.
Шпалы были ужасно тяжелыми, но он ухитрился сдвинуть их с места. Выволок во двор одну, затем другую, и выложил из них букву Т на деревянном покрытии двора. Потом вернулся в сарай. За костылями, колуном и молотками, топором, стамеской и пилами. Он рассчитывал сбить шпалы костылями – там, где брусья соединялись. Ничего не получилось: стоило ударить молотком, как брусья разъезжались.
Пять минут он стоял, плача и причитая, хватаясь за волосы, дергая себя за уши, за нос, раздирая пальцами губы.
Потом он надумал расколоть один из брусов в верхней части, вполовину уменьшив его толщину. С помощью большей из пил, он прорезал узкий паз до середины бруса, в футе от торца. Взял молоток и стамеску и сколол древесину. Получалось. Но с топором дело пошло бы быстрее. Он схватил топор, но топор тут же соскочил с топорища, ударился оземь, со звоном отскочив в сторону, и лежал, зияя проухом, будто беззубым, бесстыдно ощеренным, насмехающимся ртом. Быстро не выйдет; путь ему предназначен трудный. Он снова вернулся к молотку и стамеске, откалывая длинные щепки.
Со вторым брусом было труднее: предстояло выдолбить выемку в фут шириной, чтобы вставить потом в нее тонкий конец первого бруса. И ему было больно. Ему было больно. Боль пронзала его под мышки и пах всякий раз, как он ударял по стамеске. Пот жег ему глаза, потрескавшиеся пальцы кровоточили и оставляли следы на свежесколотой древесине, а пальцы его ног так вонзились в землю, пока он стоял на коленях, что, он знал, – если посмотреть на них – увидишь торчащие кости. Он не смотрел. Не хотел он смотреть.
Но работа – великий целитель. Работа отвлекала его от мысли, от боли, она не позволяла останавливаться на своих обидах, собирала в кучку расползающиеся мысли. Работа – вот величайшее из благ.
Он работал: постанывая, всхлипывая, но преодолевая боль.
Наконец у него получилось два бруса: у одного средняя часть вполовину тоньше, у другого – вполовину тоньше торец. Он положил брус с выемкой на землю, поднял второй, наложил пазы один на другой. Он прочно скрепил шпалы двумя костылями, хотя взмахи молотом отдавались долгими судорогами в каждой мышце – словно он не дерево пронзал железом, а себя самого приколачивал к оси мироздания. Он опускал молот с такой силой, что, закончив работу, обнаружил: костыли прошли насквозь, он прибил свой крест к покрытию. Тогда он заплакал и опустился на колени, раскачиваясь. Но через некоторое время успокоился. У него было мало мускульной силы, но оставалась сила воли, которая была необходима, чтобы идти пешком сквозь метели. Он подобрал топор, вставил его под свой крест и ударил молотом по обуху. Крест отскочил, сдвинувшись на несколько дюймов.
Но теперь, сделав крест, он обнаружил, что его негде воздвигнуть: ни одного подходящего отверстия в земле. Ни одного надежного места, где он мог бы прислонить крест к стене так, чтобы крест не зашатался под тяжестью человека. Где же, где? В тоннеле с арками, который вел к входной двери, он нашел большой железный крюк, на котором, быть может, в старые добрые времена, когда табачные короли еще процветали, люди подвешивали жаровню или сигнальный фонарь.
Он вернулся к кресту, взял топор, всунул лезвие в место соединения, между костылями. Один удар молотом, и наконечник топора вошел в щель так глубоко, что ни вес человека, ни вес бруса не сдвинул бы его.
Ножом он отрезал кусок толстой веревки, сделал петлю, продернув ее через проушину топора. Завязал ее раз, и два, и еще одним узлом, и за свободный конец веревки поволок свой крест к арке. Веревка врезалась ему в плечо, как тупое лезвие.
Стул. Он не мог делать ничего дальше без стула. В дом, через одну из черных дверей. Здесь была столовая с черным деревянным столом, похожим на стол в трапезной монастыря, вдоль каждой стороны – деревянная лавка без спинки. Слишком тяжелые и слишком длинные; ему не протащить такую через дверь, не развернуть ее в холле. Теперь, когда цель была уже близка, неистовство прошло и силы иссякали.
В пятой комнате он наконец нашел, что искал, – низкий стул без спинки, с очень большим квадратным сиденьем, но высотой всего в пятнадцать дюймов: не хватит, чтобы дотянуться до крюка. Вытащить стул наружу было тяжело, он провозился даже дольше, чем с крестом. Да, силы иссякали. Но теперь он не мог отступиться. Бормоча и шатаясь, он призвал на помощь остатки сил. Слезы катились по его щекам, смешиваясь с потом, и попадали в его судорожно распахнутый рот.
В конце концов он установил стул во входе в тоннель, вскочил на него и перебросил конец веревки через крюк.
Крест подвинулся, когда он потянул за веревку, оторвался от земли. Налегая на веревку, он завязал ее узлом, чтобы удержать крест в таком положении и спрыгнул со стула. Он упал – и поднялся, держась за крест.
– Я – человек – прорычал он.
В сарае он взял моток тонкой веревки и несколько гвоздей, и нож. Назад, к кресту! Он вбил по два гвоздя в каждый конец горизонтального бруса, сперва отмерив длину своих вытянутых рук с каждой стороны, чтобы убедиться, что гвозди сожмут с двух сторон его запястья. Гвозди он поотгибал и закрепил между ними веревку.
Еще одно, последнее дело – и все. Все, как две тысячи лет назад и почти в тот же день Гвозди не смогли удержать вес человека, его плоть и мелкие кости разорвались бы; римляне не делали таких простых физических ошибок. Может быть, они и использовали какой-нибудь гвоздь для прочности, но своих осужденных они привязывали к крестам. Вот и он привяжет себя.
Он снял свою тонкую пижаму. Он напевал без слов. Он торжествовал, потому что доказал невидимым свидетелям: человек способен сделать невозможное. Да, он показал им – Пилату и его чиновникам, высшему духовенству и синоду, всему народу. Пусть смотрят! Пусть увидят, как простой смертный, в ком божественного не больше, чем в любом другом человеке, может пойти на смерть и подготовить ее.
Стоя на земле, он закончил подъем креста. Потом взял веревку и вскочил на стул; крест действительно был пригнан так хорошо, что и подпирать не придется. Края горизонтальной перекладины не уперлись в арку, это хорошо. Он ведь даже не учел, что они могли оказаться слишком длинными. Обошлось; это хорошо. Натянув веревку, он завязал петлю палача, несколько раз обвив веревку вокруг себя, и сделал прочный узел. Но не отрезал лишние шесть футов веревки, которые свисали с конца петли, держащей крест на железном крюке.
Он переставил стул и, встав к кресту лицом, пропустил лишнюю часть веревки под левой рукой, подтянул к передней стороне креста, привязал – очень свободно – к вертикальному брусу, пропустил обратно, но под правой рукой, и завязал на несколько узлов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Шпалы были ужасно тяжелыми, но он ухитрился сдвинуть их с места. Выволок во двор одну, затем другую, и выложил из них букву Т на деревянном покрытии двора. Потом вернулся в сарай. За костылями, колуном и молотками, топором, стамеской и пилами. Он рассчитывал сбить шпалы костылями – там, где брусья соединялись. Ничего не получилось: стоило ударить молотком, как брусья разъезжались.
Пять минут он стоял, плача и причитая, хватаясь за волосы, дергая себя за уши, за нос, раздирая пальцами губы.
Потом он надумал расколоть один из брусов в верхней части, вполовину уменьшив его толщину. С помощью большей из пил, он прорезал узкий паз до середины бруса, в футе от торца. Взял молоток и стамеску и сколол древесину. Получалось. Но с топором дело пошло бы быстрее. Он схватил топор, но топор тут же соскочил с топорища, ударился оземь, со звоном отскочив в сторону, и лежал, зияя проухом, будто беззубым, бесстыдно ощеренным, насмехающимся ртом. Быстро не выйдет; путь ему предназначен трудный. Он снова вернулся к молотку и стамеске, откалывая длинные щепки.
Со вторым брусом было труднее: предстояло выдолбить выемку в фут шириной, чтобы вставить потом в нее тонкий конец первого бруса. И ему было больно. Ему было больно. Боль пронзала его под мышки и пах всякий раз, как он ударял по стамеске. Пот жег ему глаза, потрескавшиеся пальцы кровоточили и оставляли следы на свежесколотой древесине, а пальцы его ног так вонзились в землю, пока он стоял на коленях, что, он знал, – если посмотреть на них – увидишь торчащие кости. Он не смотрел. Не хотел он смотреть.
Но работа – великий целитель. Работа отвлекала его от мысли, от боли, она не позволяла останавливаться на своих обидах, собирала в кучку расползающиеся мысли. Работа – вот величайшее из благ.
Он работал: постанывая, всхлипывая, но преодолевая боль.
Наконец у него получилось два бруса: у одного средняя часть вполовину тоньше, у другого – вполовину тоньше торец. Он положил брус с выемкой на землю, поднял второй, наложил пазы один на другой. Он прочно скрепил шпалы двумя костылями, хотя взмахи молотом отдавались долгими судорогами в каждой мышце – словно он не дерево пронзал железом, а себя самого приколачивал к оси мироздания. Он опускал молот с такой силой, что, закончив работу, обнаружил: костыли прошли насквозь, он прибил свой крест к покрытию. Тогда он заплакал и опустился на колени, раскачиваясь. Но через некоторое время успокоился. У него было мало мускульной силы, но оставалась сила воли, которая была необходима, чтобы идти пешком сквозь метели. Он подобрал топор, вставил его под свой крест и ударил молотом по обуху. Крест отскочил, сдвинувшись на несколько дюймов.
Но теперь, сделав крест, он обнаружил, что его негде воздвигнуть: ни одного подходящего отверстия в земле. Ни одного надежного места, где он мог бы прислонить крест к стене так, чтобы крест не зашатался под тяжестью человека. Где же, где? В тоннеле с арками, который вел к входной двери, он нашел большой железный крюк, на котором, быть может, в старые добрые времена, когда табачные короли еще процветали, люди подвешивали жаровню или сигнальный фонарь.
Он вернулся к кресту, взял топор, всунул лезвие в место соединения, между костылями. Один удар молотом, и наконечник топора вошел в щель так глубоко, что ни вес человека, ни вес бруса не сдвинул бы его.
Ножом он отрезал кусок толстой веревки, сделал петлю, продернув ее через проушину топора. Завязал ее раз, и два, и еще одним узлом, и за свободный конец веревки поволок свой крест к арке. Веревка врезалась ему в плечо, как тупое лезвие.
Стул. Он не мог делать ничего дальше без стула. В дом, через одну из черных дверей. Здесь была столовая с черным деревянным столом, похожим на стол в трапезной монастыря, вдоль каждой стороны – деревянная лавка без спинки. Слишком тяжелые и слишком длинные; ему не протащить такую через дверь, не развернуть ее в холле. Теперь, когда цель была уже близка, неистовство прошло и силы иссякали.
В пятой комнате он наконец нашел, что искал, – низкий стул без спинки, с очень большим квадратным сиденьем, но высотой всего в пятнадцать дюймов: не хватит, чтобы дотянуться до крюка. Вытащить стул наружу было тяжело, он провозился даже дольше, чем с крестом. Да, силы иссякали. Но теперь он не мог отступиться. Бормоча и шатаясь, он призвал на помощь остатки сил. Слезы катились по его щекам, смешиваясь с потом, и попадали в его судорожно распахнутый рот.
В конце концов он установил стул во входе в тоннель, вскочил на него и перебросил конец веревки через крюк.
Крест подвинулся, когда он потянул за веревку, оторвался от земли. Налегая на веревку, он завязал ее узлом, чтобы удержать крест в таком положении и спрыгнул со стула. Он упал – и поднялся, держась за крест.
– Я – человек – прорычал он.
В сарае он взял моток тонкой веревки и несколько гвоздей, и нож. Назад, к кресту! Он вбил по два гвоздя в каждый конец горизонтального бруса, сперва отмерив длину своих вытянутых рук с каждой стороны, чтобы убедиться, что гвозди сожмут с двух сторон его запястья. Гвозди он поотгибал и закрепил между ними веревку.
Еще одно, последнее дело – и все. Все, как две тысячи лет назад и почти в тот же день Гвозди не смогли удержать вес человека, его плоть и мелкие кости разорвались бы; римляне не делали таких простых физических ошибок. Может быть, они и использовали какой-нибудь гвоздь для прочности, но своих осужденных они привязывали к крестам. Вот и он привяжет себя.
Он снял свою тонкую пижаму. Он напевал без слов. Он торжествовал, потому что доказал невидимым свидетелям: человек способен сделать невозможное. Да, он показал им – Пилату и его чиновникам, высшему духовенству и синоду, всему народу. Пусть смотрят! Пусть увидят, как простой смертный, в ком божественного не больше, чем в любом другом человеке, может пойти на смерть и подготовить ее.
Стоя на земле, он закончил подъем креста. Потом взял веревку и вскочил на стул; крест действительно был пригнан так хорошо, что и подпирать не придется. Края горизонтальной перекладины не уперлись в арку, это хорошо. Он ведь даже не учел, что они могли оказаться слишком длинными. Обошлось; это хорошо. Натянув веревку, он завязал петлю палача, несколько раз обвив веревку вокруг себя, и сделал прочный узел. Но не отрезал лишние шесть футов веревки, которые свисали с конца петли, держащей крест на железном крюке.
Он переставил стул и, встав к кресту лицом, пропустил лишнюю часть веревки под левой рукой, подтянул к передней стороне креста, привязал – очень свободно – к вертикальному брусу, пропустил обратно, но под правой рукой, и завязал на несколько узлов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91