Раз, два, три!
Раз, два, три!
Нас немного укачало,
Руки-ноги, как мочала!
Раз, два, три!
Раз, два, три!
Бейте в бубен, в барабанец!
До чего ж веселый танец
Этот танец-обезьянец!
Раз, два, три!
"Советская Россия" выкинула эти "антипедагогические" стихи, которые сегодня мои почти взрослые американские студенты скандируют хором, когда танцуют. "Каникулы по-человечески" напечатали в Москве в 1977-году -- с великолепным рисунками яркого художника Спартака Калачева (он, бедный, спился). И -- тут же, по приказу откуда-то тираж пустили под нож. Не из за обезьянки, а из-за бяки автора. К счастью, у меня сохранилась верстка. По ней в 1992 году отшлепали небольшой черно-белый тираж в Москве. А достойное издание ждет своего часа.
-- Вы упомянули своих студентов...
-- Вот уже более десяти лет среди курсов по русской литературе двух с лишним веков в Калифорнийском университете читается курс из двадцати лекций "Детская литература в России". Среди студентов (а их у меня более трехсот) есть и молодые писатели. Но я рассчитываю не только на то, что они станут учителями, журналистами, библиотекарями или переводчиками. Ведь все они станут родителями, и это важней всего.
-- Кто из писателей старшего поколения оказал на вас большее влияние?
-- Наибольшее? Два писателя: Лев Кассиль и Александр Твардовский. Первый, прочитав мой микророман, на совещании молодых писателей сказал в ужасе: "Нет-нет! Вы -- взрослый писатель". И, так сказать, вытолкнул меня из детской литературы, передав, однако, мою прозу в "Новый мир" Твардовскому.А второй, прочитав тот мой микророман, заявил: "Весь процент непроходного уже заполнил Солженицын, и тебе места не осталось". То есть вытолкнул меня из взрослой литературы. Эта проза из самиздата ушла в западные журналы. Рукопись "Микророманы" КГБ забрал из издательства "Советский писатель". Потом книга вышла в Нью-Йорке.
Таким образом, на деле я вовсе не шестидесятник, как обо мне почему-то пишут сейчас в России. В шестидесятых я только начал писать прозу, в начале семидесятых немного печатался в Москве, а основные тексты почти все прятались от обысков в тайных местах, а опубликованы в восьмидесятые и даже в девяностые. Так что в лучшем случае я -- несостоявшийся семидесятник, а на деле -- восьмидесятник, переходящий в девятидесятника. Как писатель, я реализовался на Западе. Там вышли все мои неопубликованные в Советском Союзе рукописи и новые книги. Твардовскому я благодарен за честность, а с Кассилем был в теплых отношениях до конца его дней. А больше влияли на меня другие люди, и прежде всего Солженицын, Корней и Лидия Чуковские, Копелев и Синявский. Но если говорить не о человеческом влиянии, а о литературном, то оно шло от литературы в целом, а не от имен.
Трагедия старшего поколения -- урок для нас. Среди писателей того времени были, конечно, и другие значительные личности; многим, однако, не хватило духу состояться, написать свои лучшие книги. Кассиль выдал "Кондуит" в 1930-м, "Швамбранию" в 1933-м, остальное оказалось уровнем ниже и было данью советскими времени. Многих удушили. Только дома общаться с ними было отдушиной. Назову еще Нелли Кальма, Исая Рахтанова, Самуила Маршака.
-- Вспомните какой-нибудь эпизод...
-- Была осень 1963-го, когда мне, сопливому журналисту, позвонил Маршак. Я тогда начал служить в газете и за два дня до этого заезжал к нему насчет какой-то публикации. Я уже спал.
-- Юра, -- строго произнес он. -- Вы можете очень срочно ко мне приехать, не спрашивая, зачем?
-- Конечно, Самуил Яковлевич. А когда?
-- Сейчас. Возьмите такси.
Стоя босиком на холодном полу, я посмотрел на часы: первый час ночи. Маршак уже был тяжело болен; наверное что-то важное... Наскоро оделся, глянул, есть ли в кармане на такси (к счастью, было). Моросил дождь, такси не попадалось. Наконец кто-то согласился подбросить и минут через двадцать я был у Курского на Земляном валу (тогда называвшемся улицей Чкалова).
-- Садитесь, -- приказал Мэтр, едва я захлопнул за собой дверь.
Не снимая пальто, присаживаюсь на краешек тумбочки под зеркалом в коридоре. Придерживая рукой полу халата, Маршак, волоча шлепанцы, удаляется в кабинет, тут же является обратно с листком бумаги. Посверливая меня глазами сквозь толстые линзы очков, начинает читать стихи, приглушая голос, чтобы не разбудить домочадцев.
-- Ну как? -- спрашивает он, добравшись до конца.
-- Блистательно, -- отвечаю, не кривя душой, ибо стихи действительно были звучные. -- Настоящие маршакастые!
-- Еще бы! -- удовлетворенно соглашается он. -- А теперь езжайте домой, ведь уже поздно. Вы, наверное, устали.
Стыдно сказать: стихи, хотя они были короткие, я не запомнил, и нигде потом их не читал. Домой я шел пешком: на такси денег не осталось. Через полтора часа был дома.
Я не раз думал об этом эпизоде. Почему классик позвонил мне -- не близкому, не поэту? Почему среди ночи -- разве не мог он дождаться до утра? Это было проявление преданности литературному ремеслу. Острая необходимость немедленно, не взирая на обстоятельства, поделиться творческой удачей, испытать строки на слух. Так Пушкин читал стихи на озере, пугая уток. Несколько дней назад я позвонил приятелю (он священник в Австралии, и разница во времени у нас с ним 18 часов) и, по примеру Маршака, поднял его с постели и прочитал ему рассказ.
-- Какими детскими впечатлениями вы дорожите больше всего?
-- Как ни грустно, военными. Другого детства, очевидно, у меня не будет, а реальное остается со мной и в Америке. Тридцать лет я писал о своем поколении небольшой роман в рассказах -- все боялся что-то не дописать. Один рассказ из романа был напечатан в "Юности"и переведен на украинский язык в начале семидесятых. А целиком роман "Виза в позавчера" был опубликован сперва в Нью-Йорке, а затем в Петербурге.
К ответам живущего в Калифорнии Юрия Дружникова остается добавить, что в 1998 году американское издательство "VIA Press" выпустило по-русски собрание сочинений Дружникова в шести томах -- первый случай такого рода в США.
1 2