Он был здесь столь же
необходим, как цыгане, оркестр и весь туалет, мгновенно явившийся в полном сборе. Я
только не понимал, в чем роль учителя, но это было еще рано для моей
неопытности.
Ярко освещенный ресторан работал: музыка гремела, а цыгане расхаживали и
закусывали у буфета, дядя обозревал комнаты, сад, грот и галереи. Он везде смотрел,
"нет ли непринадлежащих", и рядом с ним безотлучно ходил учитель; но когда они
возвратились в главную гостиную, где все были в сборе, между ними замечалась
большая разница: поход на них действовал не одинаково: учитель был трезв, как вышел,
а дядя совершенно пьян.
Как это могло столь скоро произойти, г не знаю, но он был в отличном настроении;
сел на председательское место, и пошла писать столица.
Двери были заперты, и о всем мире сказано так: "что ни от них к нам, ни от нас к ним
перейти нельзя". Нас разлучала пропасть, г пропасть всего г вина, яств, а главное г
пропасть разгула, не хочу сказать безобразного, г но дикого, неистового, такого, что и
передать не умею. И от меня этого не надо и требовать, потому что, видя себя зажатым
здесь и отделенным от мира, я оробел и сам поспешил поскорее напиться. А потому я не
буду излагать, как шла эта ночь, потому что все это описать дано не моему перу, я
помню только два выдающиеся батальные эпизода и финал, но в них-то и заключалось
главным образом страшное.
ЧЕТВЕРТАЯ
Доложили о каком-то Иване Степановиче, как впоследствии оказалось г важнейшем
московском фабриканте и коммерсанте.
Это произвело паузу.
г Ведь сказано: никого не пускать, г отвечал дядя.
г Очень просятся.
г А где он прежде был, пусть туда и убирается.
Человек пошел, но робко идет назад.
г Иван Степанович, г говорит, г приказали сказать, что они очень покорно
просятся.
г Не надо, я не хочу.
Другие говорят:"Пусть штраф заплатит".
Нет! гнать прочь, и штрафу не надо.
Но человек является и еще робче заявляет:
г Они, г говорит, г всякий штраф согласны, г только в их годы от своей компании
отстать, говорят, им очень грустно.
Дядя встал и сверкнул глазами, но в это же время между ним и лакеем встал во весь
рост Рябыка: левой рукой, как-то одним щипком, как цыпленка, он отшвырнул слугу, а
правою посадил на место дядю.
Из среды гостей послышались голоса за Ивана Степановича: просили пустить его г
взять сто рублей штрафу на музыкантов и пустить.
г Свой брат, старик, благочестивый, куда ему теперь деваться? Отобьется, пожалуй,
еще скандал сделает на виду у мелкой публики. Пожалеть его надо.
Дядя внял и говорит:
г Если быть не по-моему, так и не по-вашему, а по-Божью: Ивану Степанову впуск
разрешаю, но только он должен бить на литавре.
Пошел пересказчик и возвращается:
г Просят, говорят, лучше с них штраф взять.
г К черту! не хочет барабанить г не надо, пусть его куда хочет едет.
Через малое время Иван Степанович не выдержал и присылает сказать, что согласен в
литавры бить.
г Пусть придет.
Входит муж нарочито велик и видом почтенен: обликом строг, очи
угасли, хребет согбен, а брада комовата и празелень. Хочет
шутить и здороваться, но его остепеняют.
г После, после, это все после, г кричит ему дядя, г теперь бей в барабан.
г Бей в барабан! г подхватывают другие.
г Музыка! подлитаврную.
Оркестр начинает громкую пьесу, г солидный старец берет деревянные колотилки и
начинает в такт и не в такт стучать по литаврам.
Шум и крик адский; все довольны и кричат:
г Громче!
Иван Степанович старается сильнее.
г Громче, громче, еще громче!
Старец колотит во всю мочь, как Черный царь у Фейлиграта, и, наконец, цель
достигнута: литавра издает отчаянный треск, кожа лопается, все хохочут, шум
становится невообразимый, и Ивана Степановича облегчают за прорванные литавры
штрафом в пять сот рублей в пользу музыкантов.
Он платит, отирает пот, усаживается, и в то время, как все пьют за его здоровье, он, к
немалому своему ужасу, замечает между гостями своего зятя.
Опять хохот, опять шум, и так до потери моего сознания. В редкие просветы памяти
вижу, как пляшут цыганки, как дрыгает ногами, сидя на одном месте, дядя; потом как он
перед кем-то встает, но тут же между ними появляется Рябыка, и кто-то отлетел, и дядя
садится, а перед ним в столе торчат две воткнутые вилки. Я теперь понимаю роль
Рябыки.
Но вот в окно дохнула свежесть московского утра, я снова что-то сознал, но как будто
только для того, чтобы усумниться в рассудке. Было сражение и рубка лесов: слышался
треск, гром, колыхались деревья, девственные, экзотические деревья, за ними кучею
жались в углу какие-то смуглые лица, а здесь, у корней, сверкали страшные топоры и
рубил мой дядя, рубил старец Иван Степанович...Просто средневековая картина.
Это "брали в плен" спрятавшихся в гроте за деревьями цыганок, цыгане их не защищали
и предоставили собственной энергии. Шутку и серьез тут не разобрать: в воздухе летели
тарелки, стулья камни из грота, а те все врубались в лес, и всех отважнее действовали
Иван Степанович и дядя.
Наконец твердыня была взята: цыганки схвачены, обняты, расцелованы, каждый г
каждой сунул по сторублевой за "корсаж", и дело кончено...
Да; сразу вдруг все стихло...все кончено. Никто не помешал, но этого было довольно.
Чувствовалось, что как без этого "жисти не было", так зато теперь довольно.
Всем было довольно, и все были довольны. Может быть, имело значение и то, что
учитель сказал, что ему "пора в классы", но, впрочем, все равно: вальпургиева ночь
прошла, и "жисть" опять начиналась.
Публика не разъезжалась, не прощалась, а просто исчезла; ни оркестра, ни цыган уже не
было. Ресторан представлял полнейшее разорение: ни одной драпировки, ни одного
целого зеркала, даже потолочная люстра г и та лежала на полу вся в кусках, и
хрустальные призмы ее ломались под ногами еле бродившей, утомленной прислуги.
Дядя сидел один посреди дивана и пил квас; он по временам что-то вспоминал и
дрыгал ногами. Возле него стоял поспешавший в классы Рябыка.
Им подали счет г короткий: "гуртом писанный".
Рябыка читал счет внимательно и потребовал полторы тысячи скидки. С ним мало
спорили и подвели итог: он составлял семнадцать тысяч, и просматривавший его
Рябыка объявил, что это добросовестно. Дядя произнес односложно: "плати" и затем
надел шляпу и кивнул мне за ним следовать.
Я, к ужасу моему, видел, что он ничего не забыл и что мне невозможно от него
скрыться. Он мне был чрезвычайно страшен, и я не мог себе представить, как я останусь
в этом его ударе с глазу на глаз. Прихватил он меня с собою, даже двух слов резонных не
сказал, и вот таскает, и нельзя от него отставать. Что со мною будет? У меня весь хмель
пропал. Я просто только боялся этого страшного, дикого зверя, с его невероятною
фантазиею и ужасным размахом.
1 2 3 4
необходим, как цыгане, оркестр и весь туалет, мгновенно явившийся в полном сборе. Я
только не понимал, в чем роль учителя, но это было еще рано для моей
неопытности.
Ярко освещенный ресторан работал: музыка гремела, а цыгане расхаживали и
закусывали у буфета, дядя обозревал комнаты, сад, грот и галереи. Он везде смотрел,
"нет ли непринадлежащих", и рядом с ним безотлучно ходил учитель; но когда они
возвратились в главную гостиную, где все были в сборе, между ними замечалась
большая разница: поход на них действовал не одинаково: учитель был трезв, как вышел,
а дядя совершенно пьян.
Как это могло столь скоро произойти, г не знаю, но он был в отличном настроении;
сел на председательское место, и пошла писать столица.
Двери были заперты, и о всем мире сказано так: "что ни от них к нам, ни от нас к ним
перейти нельзя". Нас разлучала пропасть, г пропасть всего г вина, яств, а главное г
пропасть разгула, не хочу сказать безобразного, г но дикого, неистового, такого, что и
передать не умею. И от меня этого не надо и требовать, потому что, видя себя зажатым
здесь и отделенным от мира, я оробел и сам поспешил поскорее напиться. А потому я не
буду излагать, как шла эта ночь, потому что все это описать дано не моему перу, я
помню только два выдающиеся батальные эпизода и финал, но в них-то и заключалось
главным образом страшное.
ЧЕТВЕРТАЯ
Доложили о каком-то Иване Степановиче, как впоследствии оказалось г важнейшем
московском фабриканте и коммерсанте.
Это произвело паузу.
г Ведь сказано: никого не пускать, г отвечал дядя.
г Очень просятся.
г А где он прежде был, пусть туда и убирается.
Человек пошел, но робко идет назад.
г Иван Степанович, г говорит, г приказали сказать, что они очень покорно
просятся.
г Не надо, я не хочу.
Другие говорят:"Пусть штраф заплатит".
Нет! гнать прочь, и штрафу не надо.
Но человек является и еще робче заявляет:
г Они, г говорит, г всякий штраф согласны, г только в их годы от своей компании
отстать, говорят, им очень грустно.
Дядя встал и сверкнул глазами, но в это же время между ним и лакеем встал во весь
рост Рябыка: левой рукой, как-то одним щипком, как цыпленка, он отшвырнул слугу, а
правою посадил на место дядю.
Из среды гостей послышались голоса за Ивана Степановича: просили пустить его г
взять сто рублей штрафу на музыкантов и пустить.
г Свой брат, старик, благочестивый, куда ему теперь деваться? Отобьется, пожалуй,
еще скандал сделает на виду у мелкой публики. Пожалеть его надо.
Дядя внял и говорит:
г Если быть не по-моему, так и не по-вашему, а по-Божью: Ивану Степанову впуск
разрешаю, но только он должен бить на литавре.
Пошел пересказчик и возвращается:
г Просят, говорят, лучше с них штраф взять.
г К черту! не хочет барабанить г не надо, пусть его куда хочет едет.
Через малое время Иван Степанович не выдержал и присылает сказать, что согласен в
литавры бить.
г Пусть придет.
Входит муж нарочито велик и видом почтенен: обликом строг, очи
угасли, хребет согбен, а брада комовата и празелень. Хочет
шутить и здороваться, но его остепеняют.
г После, после, это все после, г кричит ему дядя, г теперь бей в барабан.
г Бей в барабан! г подхватывают другие.
г Музыка! подлитаврную.
Оркестр начинает громкую пьесу, г солидный старец берет деревянные колотилки и
начинает в такт и не в такт стучать по литаврам.
Шум и крик адский; все довольны и кричат:
г Громче!
Иван Степанович старается сильнее.
г Громче, громче, еще громче!
Старец колотит во всю мочь, как Черный царь у Фейлиграта, и, наконец, цель
достигнута: литавра издает отчаянный треск, кожа лопается, все хохочут, шум
становится невообразимый, и Ивана Степановича облегчают за прорванные литавры
штрафом в пять сот рублей в пользу музыкантов.
Он платит, отирает пот, усаживается, и в то время, как все пьют за его здоровье, он, к
немалому своему ужасу, замечает между гостями своего зятя.
Опять хохот, опять шум, и так до потери моего сознания. В редкие просветы памяти
вижу, как пляшут цыганки, как дрыгает ногами, сидя на одном месте, дядя; потом как он
перед кем-то встает, но тут же между ними появляется Рябыка, и кто-то отлетел, и дядя
садится, а перед ним в столе торчат две воткнутые вилки. Я теперь понимаю роль
Рябыки.
Но вот в окно дохнула свежесть московского утра, я снова что-то сознал, но как будто
только для того, чтобы усумниться в рассудке. Было сражение и рубка лесов: слышался
треск, гром, колыхались деревья, девственные, экзотические деревья, за ними кучею
жались в углу какие-то смуглые лица, а здесь, у корней, сверкали страшные топоры и
рубил мой дядя, рубил старец Иван Степанович...Просто средневековая картина.
Это "брали в плен" спрятавшихся в гроте за деревьями цыганок, цыгане их не защищали
и предоставили собственной энергии. Шутку и серьез тут не разобрать: в воздухе летели
тарелки, стулья камни из грота, а те все врубались в лес, и всех отважнее действовали
Иван Степанович и дядя.
Наконец твердыня была взята: цыганки схвачены, обняты, расцелованы, каждый г
каждой сунул по сторублевой за "корсаж", и дело кончено...
Да; сразу вдруг все стихло...все кончено. Никто не помешал, но этого было довольно.
Чувствовалось, что как без этого "жисти не было", так зато теперь довольно.
Всем было довольно, и все были довольны. Может быть, имело значение и то, что
учитель сказал, что ему "пора в классы", но, впрочем, все равно: вальпургиева ночь
прошла, и "жисть" опять начиналась.
Публика не разъезжалась, не прощалась, а просто исчезла; ни оркестра, ни цыган уже не
было. Ресторан представлял полнейшее разорение: ни одной драпировки, ни одного
целого зеркала, даже потолочная люстра г и та лежала на полу вся в кусках, и
хрустальные призмы ее ломались под ногами еле бродившей, утомленной прислуги.
Дядя сидел один посреди дивана и пил квас; он по временам что-то вспоминал и
дрыгал ногами. Возле него стоял поспешавший в классы Рябыка.
Им подали счет г короткий: "гуртом писанный".
Рябыка читал счет внимательно и потребовал полторы тысячи скидки. С ним мало
спорили и подвели итог: он составлял семнадцать тысяч, и просматривавший его
Рябыка объявил, что это добросовестно. Дядя произнес односложно: "плати" и затем
надел шляпу и кивнул мне за ним следовать.
Я, к ужасу моему, видел, что он ничего не забыл и что мне невозможно от него
скрыться. Он мне был чрезвычайно страшен, и я не мог себе представить, как я останусь
в этом его ударе с глазу на глаз. Прихватил он меня с собою, даже двух слов резонных не
сказал, и вот таскает, и нельзя от него отставать. Что со мною будет? У меня весь хмель
пропал. Я просто только боялся этого страшного, дикого зверя, с его невероятною
фантазиею и ужасным размахом.
1 2 3 4