И жгучий холод залил Гешку с головой.
– Спокойно! Все на месте! – кричал Климентий Черемыш, оказавшийся впереди других. Он крепко сжал плечо бросившейся за ним Евдокии Власьевны. – Вы, виноват, стоп! Давайте сюда лыжи. Быстро – веревки!..
В руках летчика уже был бортик от хоккейного поля. Он сунул его вперед, и длинная доска, скользнув по льду, перекрыла полынью, упершись концом в другой край.
Потом летчик лег плашмя на скрещенные лыжи и, действуя руками, словно тюлень ластами, мигом подполз к гибельному месту. Лыжи не давали ему провалиться. Аня Баратова в это мгновение уже схватилась руками за нависшую над полыньей доску. Но Гешка, выбиваясь из сил, барахтался среди мелких осколков и льдинок. Под его руками они вставали ребром и погружались в воду. Дотянуться до доски Гешка не мог. Он окоченел… Ему сводило руки.
Летчик мигом добрался до пролома и вытянул на лед Аню. Ее сейчас же оттащили от опасного места и подхватили на руки подоспевшие люди. Но в эту минуту Гешка, уставший от борьбы с быстрым течением, начал слабеть и погружаться. Зеленые скобки поплыли у него в глазах, размыкаясь и сходясь, как клещи… Потом огненным курсивом промчались слова из учебника: «Перегруженный самолет подобен утопающему, который старается держать голову над водой…»
И дальше Гешка забыл все…
Держась одной рукой за лежавшую поперек пролома доску, летчик не задумываясь спрыгнул в ледяную воду, окунулся и свободной рукой успел схватить за ворот мальчика. Подтянувшись на одной руке, он выволок Гешку из воды на лед. Он тотчас укутал мальчика в шинель, которую сбросил еще прежде на бегу, отряхнулся и понес Гешку к берегу. Гимнастерка eго обмерзла и хрустела, как накрахмаленная.
Люди срывали с себя шубы, накидывали их на плечи летчика. А он отфыркивался, отдувался и успокаивал всех:
– Ничего, ничего, мне это не впервой. И вообще я привык ежедневно ледяной водой… У Колгуева раз почище было… Давайте скорее в машину!
Расправив борта шинели, с головой укрывшей Гешку, он заглянул внутрь, как в отдушину.
– Ну, как ты там? Ничего? Живой?
– Н… н… нннчего, ж… ж,… жив-в-вой, – стучал зубами в глубине шинели Гешка.
– Есть ничего, живой! – воскликнул летчик.
Братишка
Аню отвезли домой, где мать, плача и всплескивая руками, тотчас уложила ее в теплую постель, прикрыла тридевятью одеялами, напоила малиной, обложила грелками.
А Гешку летчик отвез к себе в номер, так как гостиница была недалеко от берега – ближе, чем больница и детдом.
Когда в номер явился доктор, Гешка уже лежал на кровати, докрасна растертый, одетый в теплое, просторное вязаное белье летчика – «специально арктическое», как сказал Климентий. Кожа на всем теле горела после немилосердных растираний. Горячие бутылки жгли Гешке пятки и бок.
– Терпи, терпи! – говорил Климентий.
Летчик, в теплой фланелевой пижаме, хвативший спирту, едва разбавленного водой, покрякивая, шагал по комнате, шлепая огромными мохнатыми туфлями. Доктор велел Гешке вылежать денек и ушел.
– Ну как, ничего, обсох? – спрашивал летчик, подходя к кровати.
Гешка блаженно морщил нос. Должно быть, улыбался там, под теплым одеялом, укрытый до самого носа.
– А отыграться все-таки не успел, – поддразнивал его летчик. – Три – два в пользу девчат осталось. Ну, не горюй! В другой раз три забьешь, как окончательно обсохнешь. А сейчас – спать!
Летчик задернул полог. А Гешка опять забеспокоился.
«Вот как скажут ему, как я про него всем врал и братом воображал, так он живо меня отсюда и фьюить!.. – мучился Гешка. – Нет, лучше потом сам скажу… Только немножко после».
Вскоре в номер принесли высушенные вещи Гешки и учебники, забытые им у исад. Но Гешка уже спал.
Когда он проснулся наутро, летчик был совершенно одет, при орденах и даже в фуражке. Он, видимо, собирался уезжать.
Под окном то громче, то тише урчал прогреваемый мотор автомобиля.
Климентий Черемыш сидел за столом, что-то читал, пожимая плечами и сдвигая фуражку на затылок. По широкому выразительному лицу его гуляла гримаса веселого недоумения. Он смешно таращил глаза, надувал щеки и делал губами «пуф-пыф».
Гешка проснулся с твердым намерением сразу же все рассказать летчику. Он не мог больше скрывать. «Он меня спас, а я от него секрет держу, да еще про него самого! Узнал бы, так не спасал, наверно…» – мучился Гешка.
– А, проснулся, утопленник, щука подледная! – закричал летчик.
Широко шагая, он подошел к постели и встал, упершись руками в бока и покачиваясь с каблука на носок.
– Слушай, это твой тут задачник принесли? Я, брат, ничего не понимаю! Тут вместе с ним письмо принесли. В задачник вложено. Адресовано мне. Вот видишь: «Герою Советского Союза Климентию Черемышу». Я, значит, взял его, распечатал, а там какая-то ерунда. Вот смотри: «Уважаемый товарищ Черемыш! Дирекция третьей северянской средней школы вынуждена обратить ваше внимание на неуспеваемость и недисциплинированность вашего брата Черемыша Геннадия, ученика пятого класса…» Ну, и так далее. Я что-то ничего сообразить не могу. При чем тут я? У меня никакого брата нет и не было.
– Это про меня… – сказал Гешка, хлопая глазами и чувствуя, как начинает ему колоть щеки прилившая к лицу кровь. – Но неуспеваемость за последнее время только. Честное слово, правда…
Эх, почему в полу нет проруби! Он готов был бы еще раз провалиться…
– Погоди, – настаивал летчик. – Ну хорошо, ты не успеваешь, а я тут при чем? Написано: брат.
– Это я – брат, – пробормотал Гешка.
– Ты – брат? – удивился летчик.
– Ну, как будто брат…
– Чей брат?
– Ваш будто…
– Мой?
– Угу…
– Нет, ты, верно, простуду все-таки схватил. Жарок у тебя, я вижу. Дай-ка я тебе градусник…
– Да нет же… у меня нормальная! – в отчаянии завопил Гешка. – Это я просто… будто вы и, словом, я…
– Ну, ты, да я, да мы с тобой. А дальше?
– Вы не серчайте только… Я сейчас скажу…
И он, всхлипнув, накрылся с головой одеялом.
Выслушивать нехитрую Гешкину исповедь летчику пришлось сквозь толстую байку. Климентий попробовал было пощекотать высунувшуюся пятку. Но грешник ни за что не вылезал на свет.
– Я два года… все про вас воображал, – слышалось из-под одеяла. – И по занятиям я из-за вас хорошо был… и по авиации тоже старался. Можете спрашивать. Я все отвечу. И девиацию знаю… и триммер… Вы спрашивайте… Ну что хотите спросите.
– Чего ж тебя спрашивать? Вот пристал вдруг… Ну ладно. Как вот, скажи, допустим, ты бы машину посадил при боковом ветре, если, скажем, вынужден сесть или подходы иначе не позволяют?
– Посадка при боковом ветре производится при ветре, дующем справа или слева от направления посадки, – зарапортовал совсем иным голосом Гешка под одеялом. – Сажать при работающем моторе? – деловито спросил он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
– Спокойно! Все на месте! – кричал Климентий Черемыш, оказавшийся впереди других. Он крепко сжал плечо бросившейся за ним Евдокии Власьевны. – Вы, виноват, стоп! Давайте сюда лыжи. Быстро – веревки!..
В руках летчика уже был бортик от хоккейного поля. Он сунул его вперед, и длинная доска, скользнув по льду, перекрыла полынью, упершись концом в другой край.
Потом летчик лег плашмя на скрещенные лыжи и, действуя руками, словно тюлень ластами, мигом подполз к гибельному месту. Лыжи не давали ему провалиться. Аня Баратова в это мгновение уже схватилась руками за нависшую над полыньей доску. Но Гешка, выбиваясь из сил, барахтался среди мелких осколков и льдинок. Под его руками они вставали ребром и погружались в воду. Дотянуться до доски Гешка не мог. Он окоченел… Ему сводило руки.
Летчик мигом добрался до пролома и вытянул на лед Аню. Ее сейчас же оттащили от опасного места и подхватили на руки подоспевшие люди. Но в эту минуту Гешка, уставший от борьбы с быстрым течением, начал слабеть и погружаться. Зеленые скобки поплыли у него в глазах, размыкаясь и сходясь, как клещи… Потом огненным курсивом промчались слова из учебника: «Перегруженный самолет подобен утопающему, который старается держать голову над водой…»
И дальше Гешка забыл все…
Держась одной рукой за лежавшую поперек пролома доску, летчик не задумываясь спрыгнул в ледяную воду, окунулся и свободной рукой успел схватить за ворот мальчика. Подтянувшись на одной руке, он выволок Гешку из воды на лед. Он тотчас укутал мальчика в шинель, которую сбросил еще прежде на бегу, отряхнулся и понес Гешку к берегу. Гимнастерка eго обмерзла и хрустела, как накрахмаленная.
Люди срывали с себя шубы, накидывали их на плечи летчика. А он отфыркивался, отдувался и успокаивал всех:
– Ничего, ничего, мне это не впервой. И вообще я привык ежедневно ледяной водой… У Колгуева раз почище было… Давайте скорее в машину!
Расправив борта шинели, с головой укрывшей Гешку, он заглянул внутрь, как в отдушину.
– Ну, как ты там? Ничего? Живой?
– Н… н… нннчего, ж… ж,… жив-в-вой, – стучал зубами в глубине шинели Гешка.
– Есть ничего, живой! – воскликнул летчик.
Братишка
Аню отвезли домой, где мать, плача и всплескивая руками, тотчас уложила ее в теплую постель, прикрыла тридевятью одеялами, напоила малиной, обложила грелками.
А Гешку летчик отвез к себе в номер, так как гостиница была недалеко от берега – ближе, чем больница и детдом.
Когда в номер явился доктор, Гешка уже лежал на кровати, докрасна растертый, одетый в теплое, просторное вязаное белье летчика – «специально арктическое», как сказал Климентий. Кожа на всем теле горела после немилосердных растираний. Горячие бутылки жгли Гешке пятки и бок.
– Терпи, терпи! – говорил Климентий.
Летчик, в теплой фланелевой пижаме, хвативший спирту, едва разбавленного водой, покрякивая, шагал по комнате, шлепая огромными мохнатыми туфлями. Доктор велел Гешке вылежать денек и ушел.
– Ну как, ничего, обсох? – спрашивал летчик, подходя к кровати.
Гешка блаженно морщил нос. Должно быть, улыбался там, под теплым одеялом, укрытый до самого носа.
– А отыграться все-таки не успел, – поддразнивал его летчик. – Три – два в пользу девчат осталось. Ну, не горюй! В другой раз три забьешь, как окончательно обсохнешь. А сейчас – спать!
Летчик задернул полог. А Гешка опять забеспокоился.
«Вот как скажут ему, как я про него всем врал и братом воображал, так он живо меня отсюда и фьюить!.. – мучился Гешка. – Нет, лучше потом сам скажу… Только немножко после».
Вскоре в номер принесли высушенные вещи Гешки и учебники, забытые им у исад. Но Гешка уже спал.
Когда он проснулся наутро, летчик был совершенно одет, при орденах и даже в фуражке. Он, видимо, собирался уезжать.
Под окном то громче, то тише урчал прогреваемый мотор автомобиля.
Климентий Черемыш сидел за столом, что-то читал, пожимая плечами и сдвигая фуражку на затылок. По широкому выразительному лицу его гуляла гримаса веселого недоумения. Он смешно таращил глаза, надувал щеки и делал губами «пуф-пыф».
Гешка проснулся с твердым намерением сразу же все рассказать летчику. Он не мог больше скрывать. «Он меня спас, а я от него секрет держу, да еще про него самого! Узнал бы, так не спасал, наверно…» – мучился Гешка.
– А, проснулся, утопленник, щука подледная! – закричал летчик.
Широко шагая, он подошел к постели и встал, упершись руками в бока и покачиваясь с каблука на носок.
– Слушай, это твой тут задачник принесли? Я, брат, ничего не понимаю! Тут вместе с ним письмо принесли. В задачник вложено. Адресовано мне. Вот видишь: «Герою Советского Союза Климентию Черемышу». Я, значит, взял его, распечатал, а там какая-то ерунда. Вот смотри: «Уважаемый товарищ Черемыш! Дирекция третьей северянской средней школы вынуждена обратить ваше внимание на неуспеваемость и недисциплинированность вашего брата Черемыша Геннадия, ученика пятого класса…» Ну, и так далее. Я что-то ничего сообразить не могу. При чем тут я? У меня никакого брата нет и не было.
– Это про меня… – сказал Гешка, хлопая глазами и чувствуя, как начинает ему колоть щеки прилившая к лицу кровь. – Но неуспеваемость за последнее время только. Честное слово, правда…
Эх, почему в полу нет проруби! Он готов был бы еще раз провалиться…
– Погоди, – настаивал летчик. – Ну хорошо, ты не успеваешь, а я тут при чем? Написано: брат.
– Это я – брат, – пробормотал Гешка.
– Ты – брат? – удивился летчик.
– Ну, как будто брат…
– Чей брат?
– Ваш будто…
– Мой?
– Угу…
– Нет, ты, верно, простуду все-таки схватил. Жарок у тебя, я вижу. Дай-ка я тебе градусник…
– Да нет же… у меня нормальная! – в отчаянии завопил Гешка. – Это я просто… будто вы и, словом, я…
– Ну, ты, да я, да мы с тобой. А дальше?
– Вы не серчайте только… Я сейчас скажу…
И он, всхлипнув, накрылся с головой одеялом.
Выслушивать нехитрую Гешкину исповедь летчику пришлось сквозь толстую байку. Климентий попробовал было пощекотать высунувшуюся пятку. Но грешник ни за что не вылезал на свет.
– Я два года… все про вас воображал, – слышалось из-под одеяла. – И по занятиям я из-за вас хорошо был… и по авиации тоже старался. Можете спрашивать. Я все отвечу. И девиацию знаю… и триммер… Вы спрашивайте… Ну что хотите спросите.
– Чего ж тебя спрашивать? Вот пристал вдруг… Ну ладно. Как вот, скажи, допустим, ты бы машину посадил при боковом ветре, если, скажем, вынужден сесть или подходы иначе не позволяют?
– Посадка при боковом ветре производится при ветре, дующем справа или слева от направления посадки, – зарапортовал совсем иным голосом Гешка под одеялом. – Сажать при работающем моторе? – деловито спросил он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14