– Мила, – сдержанно отвечал Матюшкин.
– «Мила-а-а»… – насмешливо протянул Врангель. – Прелесть!
Врангель свернул за угол. Федор вдохнул сырой, холодный воздух. «Как хорошо! И эта темень и этот дождь». В конце Первой линии невский ветер упруго толкнул его в грудь; он постоял, точно в удивлении, и зашагал назад к дому Кокрена.
Вот ворота, вот двор. И поленницы, и запах мокрой древесной коры, и темный квадрат неба. В окнах второго этажа двигалась тень. Огонек свечи загибался назад. Тень замерла у окна, огонек выпрямился. «О чем она думает? О ком?» Вспомнилось: «Приходите непременно. Здесь так одиноко!» Но может быть, она говорила это Врангелю? А может быть, лишь ему, Федору? И кому «здесь так одиноко»: ей ли одной или им обоим, супругам Кокрен? Тень исчезла. Свет в окнах начал гаснуть…
Федора тянуло к Кокренам. Он приходил часто.
Ксения радовалась ему искренне и простодушно. Они чаевничали, и Ксения доверчиво говорила с ним без умолку. И Федор поддакивал, кивал, переспрашивал с таким интересом, будто слышал невесть какую занимательную историю.
Кокрен затворялся в соседней комнате. Капитан писал книгу о странствиях по России. Не посчастливилось разведать места меновой торговли чукчей с американскими туземцами? Да, это так. Но во-первых, он вывезет из России такую красавицу, какой не найдешь ни у кого в Портсмуте. А во-вторых, он напишет книгу: все-таки поправит свое финансовое положение. И в-третьих, скоро, скоро он сядет на корабль – и домой, в Англию. Стоило ли унывать?.. И Джон Дондас Кокрен строчил лист за листом.
А в гостиной влюбленный Федор слушал Оксиньку.
Шестнадцать лет прожила Ксения в Петропавловске-городке. Огромный мир лежал где-то за сопками, за рейдом, за волнами. Она не думала о нем, знала только, что оттуда приходят иногда в Петропавловск корабли, люди, вести. А потом нежданно-негаданно все переменилось. «Храни тебя бог, Ксенинька!» – прошептал на прощание отец и подарил дочке старенькую Библию.
Несколько месяцев ехали Рикорды, Кокрен, Ксения и лейтенант Эразм Стогов (он наконец выпросил перевод на Балтику), ехали на собачьих упряжках, верхами, в кибитках. Днем и ночью рядом с Ксенией был этот чужой человек – крепкий, жилистый, неутомимый. Он был очень заботлив, этот Джон Андреевич, как окрестил его Рикорд. Он кутал ее в шали и, когда она падала от усталости, на руках вносил в станционные здания и кормил, полусонную, с ложечки…
Ксения жила в Петербурге и все не могла осознать, почему и зачем привезли ее на другой край света. И часто, стоя у окна, глядя на грязный снег и мокрые поленницы, тихо плакала.
А потом присядет на краешек стула и откроет ветхую книгу, подаренную на прощание батюшкой. Закапанная воском книга читаная-перечитаная: «Искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его. Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям и буду искать того, которого любит душа моя»… Никуда она не пойдет. Судьба ее решилась в тот зимний день в Петропавловской церкви. Так думала Оксинька, сидя в полупустой, сумеречной квартире какого-то чужого дома, на чужом, покрытом слякотью и грязью Васильевском острове. А слух ее был напряжен: не прозвенит ли в сенях колокольчик?
И колокольчик звенел. И приходил Федор.
Но день отъезда в Кронштадт был близок. И близок был отъезд Кокренов в Англию. Сказать ей о своей любви? Зачем? Разве ее удержишь в России?
Федор простился с Оксинькой и уехал. Казалось, жизнь кончена.
6
Ужинали. Говорили громко, смеялись раскатисто. Коли был гусь с яблоками, наперед знали, что скажет обжора мичман Иванов:
– Эх, глупая птица: один не уберешь, двоим – мало!
Салатом денщик обносил мичмана Скрыдлова, и непременно следовало объяснение:
– Они-с не баран, траву не едят-с.
Старший в чине возглашал:
– По одной прошеной.
Выпивали.
Младший в чине объявлял:
– По одной непрошеной.
Выпивали.
Отужинав, слышали:
– По одной поминальной.
И потом – как аминь:
– По одной прощальной.
Денщик подавал трубки. Кто-то рвал бандероль карточной колоды. И, как бывало в кают-компаниях, «трень-брень с горошком»:
– А что, братцы, хороша моя Марьюшка?
– Твоя? Экий бахвал! Хороша-то хороша, да не про тебя писана.
– Отчего же?
– Сиверсу приглянулась.
– Сиверсу-у-у…
– Да, Сиверсу! А он еще в корпусе молодцом был.
– Хорош молодец! Его, бывало, математик все по башке щелкал: «Болван, болван, болван!..»
– Ну, брат, матема-атик… А Марьюшке на кой черт математика?
Так в Кронштадте коротали вечера.
Семь лет назад Федор был в Кронштадте мимоездом вместе с Пушкиным. Теперь он обосновался здесь до того дня, когда начнется кампания и эскадра пойдет в практическое плавание. По обыкновению, офицеры-холостяки нанимали комнаты в обывательских домах и жили артельно.
Поручение Рылеева – «надобно стараться подготовлять кронштадтцев» – Федор помнил. Зачастую после ужина заводил в своей «артели» такие беседы, что не всем, пожалуй, были по сердцу. Однако слушали: придерживаться «либерального образа мыслей» было так же модно, как носить подстриженные наискось бачки.
Мичманы и лейтенанты, обитавшие под одной крышей с Матюшкиным, знали понаслышке о Тайном обществе. И они соглашались с Федором, когда тот говорил о необходимости для России конституционного правления.
В Кронштадте по рукам ходили крамольные стихи:
Ты скажи, говори,
Как в России цари
Правят.
Ты скажи, говори,
Как в России царей
Давят.
«Дурно правят, тиранствуют», – кивали Стогов, Иванов, Петя Скрыдлов. Дурно – это так. Но вот «давят»… Гм, случалось, «давили». Оторопь брала при этаких-то мыслях. Убить императора? Нет, сердцем они не соглашались.
– Что ж, – спросил однажды Петруша Скрыдлов, – повторить, что ли, Францию с ее Комитетом общественного спасения?
И Федор потерялся. Гильотина, кровь… Почудились отблески пожаров, свист и хохот беспощадной черни. Вспомнилась арестантская партия, шедшая в Сибирь, насмешливый окрик колодника: «Эгей, ба-а-арин!» А Стогову, Иванову, Петруше Скрыдлову вспомнилось кроткое лицо Александра. Они видели его на фрегате «Проворном», когда император поднялся на палубу, склонил голову и смиренно поцеловал руку судового священника.
Федор молчал. Нет, не о Комитете общественного спасения мечталось ему. Он мечтал о законе, перед которым равны будут все – великие и малые мира сего.
А утром барабаны били «поход». Экипаж выходил на плац. Песельники начинали:
Баталер нам выда-а-ал чарку,
Прощай, мила-ая сударка!
Матросы невесело подхватывали:
Закрепили крепче пушки,
Прощай, милая Марфушка.
Выстрела? как завалили,
И Прасковью позабыли…
Флотские офицеры презирали фрунтовые занятия. «Матрос не солдат, – было их твердое убеждение. – Ему мерность движения и все «эфтакое» ни к чему».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35