Ох, как медленно! А ведь день-то не в пример прочим: мох нашли, наскребли полные пригоршни. Ну, ну, Хепберн, не ошибись, не теряй счета… Сколь их? Одиннадцать? Двенадцать? Да, мох-то наскребли. Если натаять в рукавицах снегу, перемешать со мхом – ничего, съешь. Разумеется, не солонина, а все же… Эх, доктор, вы можете не бояться: нам не суждено помереть от обжорства, наши желудки, сэр, не слишком-то обременены работой… Так, еще один. Кто это? Господи, глаза как волчьи… А, Михель! Приятель Михель, твои мокасины, должно быть, весом с пушечное ядро. Что ты там бормочешь себе под нос? Шагай, шагай, малый!.. А в брюхе точно стекло лопается, как скребком скребет… Все, что ли? Все, слава тебе, господи.
До вчерашнего дня Франклин был молодцом, а вот нынче штурман Джордж поддерживает лейтенанта. Милый Джордж, ваш начальник здорово сдал. Он не может согреться. Ему все время холодно. Знаете, Джордж, сэр Джон Барроу окрестил вашего приятеля «арктическим парнем», а он просто-напросто мерзляк. Он и дома, в Спилсби, жался к камину. Старший братец Томас потешался над будущим «арктическим парнем». А сестрицы с укоризной замечали, что у Томаса черствое сердце. Черствое сердце… черствый сухарь… А? Что вы говорите? Ничего? Да-да. За один черствый сухарь… Нет, Венцель не оплошает. Венцель давно у Зимнего озера, и амбар ломится от припасов. Окорока, подернутые желтоватым жирком… А над кострами, там, где дым не так горяч, коптятся распластанные осетры… Мама сама отбирала мясо для бифштексов, не доверяла кухарке. В доме были отличные печи. Под рождество, когда надо приготовить получше, соседи несли гусей и уток – тушить, жарить. Отец разрешал, хотя уголь был дороговат, а дрова еще дороже… Дров – вот что нужно, дров. Побольше дров, Венцель, побольше дров, а если индейцы не смогут, то свалите несколько сосен. Ах, если б у Коппермайна росла хоть одна сосна…
Бек снова взял Джона под руку. Франклин вяло сказал:
– Не надо, старина… Берегите силы.
И тут они услышали ружейные выстрелы. Ни лейтенант, ни штурман ничего не видели. Какие-то пузырьки, какие-то пятна медленно плавали перед глазами. Ничего они не разглядели, но услышали громкий предсмертный хрип. Ричардсон убил мускусного быка! Коротконогого, обросшего бурой шерстью, похожего на бизона. О доктор, вы настоящий Адам Белл!
Проводники содрали шкуру ловчее опытных грабителей, сдирающих плащ с запоздалого прохожего. И вот уж освежеванный бык дымится розоватым дымом, и густой, дикий, горячий дух шибает людям в ноздри, сводит скулы, подкашивает ноги.
Они разодрали тушу. Они жрали, не утираясь, опустившись на колени, не видя, не замечая ничего, кроме дымящейся крови и дымящегося мяса… Теплая, густая, как вар, сытость туго разлилась по жилам, по мускулам, пот проступил на висках, на груди. И уже медленно двигались челюсти, уже тяжелели руки и ноги, в сладостной истоме хотелось растянуться на земле и лежать долго, долго, долго…
Худ, Михель и Хепберн засовывали в мешки остатки мяса.
– Много, много, – причмокивал Михель.
«Много? На два, ну, на три перехода», – прикидывал мичман Худ. Уж Роберт-то знал, что будет после третьего, после четвертого и пятого переходов. Отлично знал… Прежде раздачей провизии ведал старший вояжер Венцель. Потом, когда Венцель ушел к Зимнему озеру, – мичман Худ. У Венцеля дело спорилось. Да и не велик труд делить харч, если он в изобилии. А вот попробуй делить теперь…
И точно, на четвертый день мичман Худ делил крохи. Не поднимая глаз, протягивал щепотки съестного.
– Лучше сдохнуть сразу!
Это Михель, ирокез Михель.
– Проклятый начальник, – пробормотал кто-то из вояжеров.
Другой огрызнулся:
– Заткнись!
Люди еще понимают, что он, Роберт, не утаивает, делит честно. Это они пока понимают, но уже не могут удержаться от ненависти к нему. И лишь в эту минуту глаза у них блестят.
Крохи съестного исчезли. Потухли глаза. И остались мокасины. Зашагали по снегу. Снег не скрипел – издавал треск. Будто хворост.
До неба стояла железная стужа. И сизый голод. Скреби на валунах исландский мох, пихай, запихивай в провалившийся рот.
В последних числах сентября дошли они до реки Коппермайн. Кто-то отчаянно вскрикнул, кто-то горестно охнул, кто-то бессмысленно рассмеялся: лед не сковал Коппермайн!
Всклокоченная, в пене неслась река. И метель, падая наискось, истаивала на ее волнах. Четыре сотни шагов до противоположного берега.
И тут, глядя на Коппермайн, на берег, двадцать измученных, изможденных людей налились яростью. Они перейдут проклятый поток, должны перейти…
Они искали брод до темноты. Искали день, другой, третий.
Искать надо было здесь, в этих вот местах, только здесь: если идти вверх по течению, то брод отыщешь скорее, но тогда дашь такого крюку, что, пожалуй, никогда и не увидишь Зимнего озера. Да, здесь, только здесь.
Брода не было. Была зловещая стремнина. И стук гальки, как стук костей. Неустанный, вприскочку бег воды. И всплески ее, и рокот.
На девятый день они сдались.
Прутики ивы корчились в костерках. Жалкие, тоненькие, окоченелые прутики.
– Ивовый венок… Ивовый венок…
Что он такое шепчет, матрос Хепберн, тупо глядя на огонь?
– «Ивовый венок сплела я»… – Хепберн поднял голову. Посмотрел на Ричардсона: – Сэр, помните?
И доктор понял: старинная песня, ее поют простолюдины – «Ивовый венок сплела я»: ивовый венок – символ несчастной любви. Уж не рехнулся ли матрос?
– Как же, как же… – рассеянно отвечает доктор.
Франклин и Бек жуют мох.
Реполовы, малые птахи, осыпают непогребенных мхом. Так верили прадеды. Реполовы? Нет здесь реполовов. Непогребенных осыплет метель.
Они жуют мох. «Ивовый венок…» – твердит матрос Хепберн, сгибая и разгибая лозинку. Он протягивает ее Франклину.
– Что такое, Хепберн?
– Плот, сэр.
– Плот? А-а… Плот? Да-да! Молодчина! Плот!
В потемках, во мгле они срезают ножами иву. В потемках, во мгле плетут, плетут плот… Хоть бы один перебрался с канатом на другой берег. И тогда остальные, держась за канат, переправятся на другой берег…
Но хилый плот притонул, как решето. И зачем только вспомнилась Хепберну старинная песенка?! Песенка про ивовый венок – символ несчастной любви.
Коппермайн всплескивает, слышен стук гальки, звон воды. И падает наискось снег, торопится вслед за быстриной.
– Михель, – тормошит Ричардсон. – Михель, Хепберн…
Индеец и матрос придвигаются к доктору. Он что-то шепчет им. Ага, у доктора простой план, очень простой.
– Ничего не получится, доктор, – возражает Хепберн.
– Канат! – приказывает Ричардсон.
– Но…
– Канат…
Матрос и индеец обвязывают Ричардсона канатом.
– Крепче. Так. Еще разок.
И Ричардсон входит в воду, ломая с хрустом прибрежный лед. Ричардсон плывет на боку, скоро и часто выбрасывая руки, а Хепберн стравливает канат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
До вчерашнего дня Франклин был молодцом, а вот нынче штурман Джордж поддерживает лейтенанта. Милый Джордж, ваш начальник здорово сдал. Он не может согреться. Ему все время холодно. Знаете, Джордж, сэр Джон Барроу окрестил вашего приятеля «арктическим парнем», а он просто-напросто мерзляк. Он и дома, в Спилсби, жался к камину. Старший братец Томас потешался над будущим «арктическим парнем». А сестрицы с укоризной замечали, что у Томаса черствое сердце. Черствое сердце… черствый сухарь… А? Что вы говорите? Ничего? Да-да. За один черствый сухарь… Нет, Венцель не оплошает. Венцель давно у Зимнего озера, и амбар ломится от припасов. Окорока, подернутые желтоватым жирком… А над кострами, там, где дым не так горяч, коптятся распластанные осетры… Мама сама отбирала мясо для бифштексов, не доверяла кухарке. В доме были отличные печи. Под рождество, когда надо приготовить получше, соседи несли гусей и уток – тушить, жарить. Отец разрешал, хотя уголь был дороговат, а дрова еще дороже… Дров – вот что нужно, дров. Побольше дров, Венцель, побольше дров, а если индейцы не смогут, то свалите несколько сосен. Ах, если б у Коппермайна росла хоть одна сосна…
Бек снова взял Джона под руку. Франклин вяло сказал:
– Не надо, старина… Берегите силы.
И тут они услышали ружейные выстрелы. Ни лейтенант, ни штурман ничего не видели. Какие-то пузырьки, какие-то пятна медленно плавали перед глазами. Ничего они не разглядели, но услышали громкий предсмертный хрип. Ричардсон убил мускусного быка! Коротконогого, обросшего бурой шерстью, похожего на бизона. О доктор, вы настоящий Адам Белл!
Проводники содрали шкуру ловчее опытных грабителей, сдирающих плащ с запоздалого прохожего. И вот уж освежеванный бык дымится розоватым дымом, и густой, дикий, горячий дух шибает людям в ноздри, сводит скулы, подкашивает ноги.
Они разодрали тушу. Они жрали, не утираясь, опустившись на колени, не видя, не замечая ничего, кроме дымящейся крови и дымящегося мяса… Теплая, густая, как вар, сытость туго разлилась по жилам, по мускулам, пот проступил на висках, на груди. И уже медленно двигались челюсти, уже тяжелели руки и ноги, в сладостной истоме хотелось растянуться на земле и лежать долго, долго, долго…
Худ, Михель и Хепберн засовывали в мешки остатки мяса.
– Много, много, – причмокивал Михель.
«Много? На два, ну, на три перехода», – прикидывал мичман Худ. Уж Роберт-то знал, что будет после третьего, после четвертого и пятого переходов. Отлично знал… Прежде раздачей провизии ведал старший вояжер Венцель. Потом, когда Венцель ушел к Зимнему озеру, – мичман Худ. У Венцеля дело спорилось. Да и не велик труд делить харч, если он в изобилии. А вот попробуй делить теперь…
И точно, на четвертый день мичман Худ делил крохи. Не поднимая глаз, протягивал щепотки съестного.
– Лучше сдохнуть сразу!
Это Михель, ирокез Михель.
– Проклятый начальник, – пробормотал кто-то из вояжеров.
Другой огрызнулся:
– Заткнись!
Люди еще понимают, что он, Роберт, не утаивает, делит честно. Это они пока понимают, но уже не могут удержаться от ненависти к нему. И лишь в эту минуту глаза у них блестят.
Крохи съестного исчезли. Потухли глаза. И остались мокасины. Зашагали по снегу. Снег не скрипел – издавал треск. Будто хворост.
До неба стояла железная стужа. И сизый голод. Скреби на валунах исландский мох, пихай, запихивай в провалившийся рот.
В последних числах сентября дошли они до реки Коппермайн. Кто-то отчаянно вскрикнул, кто-то горестно охнул, кто-то бессмысленно рассмеялся: лед не сковал Коппермайн!
Всклокоченная, в пене неслась река. И метель, падая наискось, истаивала на ее волнах. Четыре сотни шагов до противоположного берега.
И тут, глядя на Коппермайн, на берег, двадцать измученных, изможденных людей налились яростью. Они перейдут проклятый поток, должны перейти…
Они искали брод до темноты. Искали день, другой, третий.
Искать надо было здесь, в этих вот местах, только здесь: если идти вверх по течению, то брод отыщешь скорее, но тогда дашь такого крюку, что, пожалуй, никогда и не увидишь Зимнего озера. Да, здесь, только здесь.
Брода не было. Была зловещая стремнина. И стук гальки, как стук костей. Неустанный, вприскочку бег воды. И всплески ее, и рокот.
На девятый день они сдались.
Прутики ивы корчились в костерках. Жалкие, тоненькие, окоченелые прутики.
– Ивовый венок… Ивовый венок…
Что он такое шепчет, матрос Хепберн, тупо глядя на огонь?
– «Ивовый венок сплела я»… – Хепберн поднял голову. Посмотрел на Ричардсона: – Сэр, помните?
И доктор понял: старинная песня, ее поют простолюдины – «Ивовый венок сплела я»: ивовый венок – символ несчастной любви. Уж не рехнулся ли матрос?
– Как же, как же… – рассеянно отвечает доктор.
Франклин и Бек жуют мох.
Реполовы, малые птахи, осыпают непогребенных мхом. Так верили прадеды. Реполовы? Нет здесь реполовов. Непогребенных осыплет метель.
Они жуют мох. «Ивовый венок…» – твердит матрос Хепберн, сгибая и разгибая лозинку. Он протягивает ее Франклину.
– Что такое, Хепберн?
– Плот, сэр.
– Плот? А-а… Плот? Да-да! Молодчина! Плот!
В потемках, во мгле они срезают ножами иву. В потемках, во мгле плетут, плетут плот… Хоть бы один перебрался с канатом на другой берег. И тогда остальные, держась за канат, переправятся на другой берег…
Но хилый плот притонул, как решето. И зачем только вспомнилась Хепберну старинная песенка?! Песенка про ивовый венок – символ несчастной любви.
Коппермайн всплескивает, слышен стук гальки, звон воды. И падает наискось снег, торопится вслед за быстриной.
– Михель, – тормошит Ричардсон. – Михель, Хепберн…
Индеец и матрос придвигаются к доктору. Он что-то шепчет им. Ага, у доктора простой план, очень простой.
– Ничего не получится, доктор, – возражает Хепберн.
– Канат! – приказывает Ричардсон.
– Но…
– Канат…
Матрос и индеец обвязывают Ричардсона канатом.
– Крепче. Так. Еще разок.
И Ричардсон входит в воду, ломая с хрустом прибрежный лед. Ричардсон плывет на боку, скоро и часто выбрасывая руки, а Хепберн стравливает канат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46