Обителью, как надежда, привлекшей и меня, и тех, кто сидел в столовой, была сама эта история, а подлинным целителем – сила Альмы. Тут ведь вот какое дело… А существовала ли вообще картофельная вода прежде, чем спасти эту женщину?
– Жаль, что тут нельзя курить, – сказал он. – Ну, а потом? Это все?
– Нет, не все. Вылечившись, она решила жить совершенно по-новому: изменить как внутреннюю, так и внешнюю гигиену своего бытия. Во-первых, перестала есть мясо, яйца и рыбу, а также все, что готовится из белый муки и включает сахар. Вместо сахара стала употреблять мед.
– Почему?
– Дело в том, что при любом артрите и, прежде всего, при подагре эти продукты способствуют образованию кристалликов мочевой кислоты, а отсюда… Впрочем, для вас не имеет значения развитие болезни, но разве не удивительно, что когда я лежал в больнице, мне никакой диеты не назначали. Разумеется, Альма Ниссен вводит ограничения в питании не только с лечебной целью, тут речь идет и о чистоте тела в более общем смысле – во всяком случае, так и думаю. Чистота тела и чистота помыслов, возможно, как-то связаны.
– Я и мясо ем, и пью, и курю, – заявил дипломат, – но дурным человеком себя не считаю. Разве что чуточку вспыльчив…
– Да ведь и я тоже не вегетарианец и не трезвенник. Просто таковы начала этой теории, в какой же степени она верна… Важнее другое: Альма решила протянуть руку помощи тысячам несчастных, страдающих артритом во всем мире. Таким, как я. Она прочитала множество лекций в скандинавских странах. В 60 лет окончила медицинский факультет в Копенгагене, потом основала этот дом…
– Почему здесь, а не в Дании?
– Нашелся один врач, профессор Стокгольмской медицинской академии, который загорелся ее идеей и решил ей помочь. Ей пришлось трудно: и денег не было, да и другие врачи всячески мешали, я вам уже говорил.
Он огляделся:
– Скромненько здесь, а все же свое. Так или иначе, бизнес процветает.
– Не знаю, в какой степени тут можно говорить о бизнесе. Дом существует уже Двадцать лет, через него прошло тысяч десять больных. Если со всех она брала, как с меня…
– А во что это вам обойдется?
– Если в долларах – меньше тридцатки в день. При нынешней повсеместной дороговизне думается, более чем скромно.
– Да, действительно.
– Возможно, она берет ровно столько, сколько необходимо, чтобы продолжать работу. Отношение Альмы к больным, полагаю, не определяется жаждой прибыли.
– Понятно, понятно… самые, так сказать, благие намерения…
Он улыбнулся и добавил:
– Уж больно похоже на сказку.
В этот миг дверь из прихожей открылась и в холл вошла Альма.
11.
Она оказалась низенькой старушкой, облаченной в брюки и длинную рубаху неопределенного фасона – и то и другое из серой фланели. Подвижная, как ртуть, с живыми – тоже серыми – глазами, в светлом парике.
Она бросилась к моему провожатому и спросила по-английски:
– Это вы больной? Вы – Петер?
– Нет, – ответил тот по-шведски. – Я дипломат.
Этот странный обмен репликами на разных языках с еще большей ясностью, чем воздушное путешествие, подчеркнул мою удаленность от привычного балканского уголка. Исключено, чтобы там, видя человека с костылем, спросили его спутника, не он ли болен. Альма повернулась ко мне, протягивая руки:
– Миленький! – в голосе ее звучал восторг – Такой молоденький и такой больной! Я тебе помогу…
Дипломат переводил, как пулемет, бессознательно воспроизводя и ее интонации. В следующий миг меня, растерявшегося перед этим двуязычным потопом, уложили на диван для осмотра. Лишь когда дипломат в третий раз спросил, почему я не знаю английского, я понял, что вопрос исходит от Альмы.
– Тут все говорят по-английски. А ты почему его не выучил?
В первые два послевоенных десятилетия у нас в стране отдавали предпочтение французскому, объяснил я. Французы издавна нам симпатичны. Конечно, хорошо было бы к моему французскому прибавить и английский, но болезнь отнимает столько сил. Мне и по работе этот язык нужен – лучшие журналы в моей профессиональной области издаются на английском. Будь они мне доступны, преподавал бы в высшем, а не среднем специальном учебном заведении, так мне, во всяком случае, кажется.
– О-о… – протянула она, пренебрегая подробностями.
– Профессор… (С этого момента все стали так называть меня).
– Спросите госпожу Ниссен… – начал я, но был прерван потоком разгоряченных шведских слов, изобиловавших звуками «йа» и «йо».
– Она Альма, просто Альма, – перевел дипломат. – Даже пятилетние дети так к ней обращаются. Здесь для всех вы будете Петром… точнее, Петером. Ваша фамилия ее не интересует.
– Петеру нужно лечиться, – вмешалась старушка. – Все остальное мелочь… Между прочим, откуда он приехал?
– Из Болгарии…
– Ах, да верно, он мне писал… Он роялист или республиканец?
Проявив такт, я объяснил, что роялизм в нашей стране лишен смысла, вот уже сорок лет у нас республика.
– Мне порой кажется, что я роялистка, – сказала Альма, указав на снимки прежнего и нового королей, висевшие как раз надо мной. – Впрочем, это не имеет значения.
И спросила, крещеный ли я.
– Да, – ответил я и пояснил, обращаясь к дипломату: – Знаете ведь, до войны…
– Ты католик?
– Нет.
– Протестант?
– Нет.
– Тогда кто же?
– Православный.
– А они христиане?
– Да.
– Родители у тебя есть?
– Оба умерли.
– Я буду тебе матерью. Буду заботиться о тебе.
– А что мне нужно делать?
– Ничего. Абсолютно ничего. Только верить в меня.
– Я принимаю восемь таблеток в день. Это нужно прекратить уже сегодня?
– Я не мучительница. Ты сам почувствуешь, когда можно не принимать лекарства.
– Как мы поймем друг друга?
– Моя секретарша знает французский. Она очень красивая.
(Неожиданное замечание, но я не обратил на него внимания.)
Шок, испытанный мною при появлении в доме Альмы, бесследно прошел. Альма уже казалась мне чудом, прекрасна была ее вера в свои силы и убежденность, которую она старалась внушить мне. Где тот врач, который мог бы сказать мне: «я буду тебе отцом» или «я буду тебе матерью»? Медицина стала чересчур официальной, таково ее направление в Европе: отдалиться от больного, превратить его в объект.
В руках у старушки появилась толстая книга – дневник «Брандала». Мне дали его полистать. Короткие записи, под ними стояли шведские, датские, норвежские, американские, бельгийские, английские – всякие-всякие адреса, даже один адрес из Люксембурга.
«Дорогая Альма, – писал какой-то ее соотечественник,
– у меня все еще нет возможности оплатить весь курс лечения, так что высылаю тебе только часть – свою последнюю зарплату. От всего сердца благодарю за то, что приняла меня и спасла, хотя я и пришел к тебе без гроша в кармане. На, небе все зачтется».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
– Жаль, что тут нельзя курить, – сказал он. – Ну, а потом? Это все?
– Нет, не все. Вылечившись, она решила жить совершенно по-новому: изменить как внутреннюю, так и внешнюю гигиену своего бытия. Во-первых, перестала есть мясо, яйца и рыбу, а также все, что готовится из белый муки и включает сахар. Вместо сахара стала употреблять мед.
– Почему?
– Дело в том, что при любом артрите и, прежде всего, при подагре эти продукты способствуют образованию кристалликов мочевой кислоты, а отсюда… Впрочем, для вас не имеет значения развитие болезни, но разве не удивительно, что когда я лежал в больнице, мне никакой диеты не назначали. Разумеется, Альма Ниссен вводит ограничения в питании не только с лечебной целью, тут речь идет и о чистоте тела в более общем смысле – во всяком случае, так и думаю. Чистота тела и чистота помыслов, возможно, как-то связаны.
– Я и мясо ем, и пью, и курю, – заявил дипломат, – но дурным человеком себя не считаю. Разве что чуточку вспыльчив…
– Да ведь и я тоже не вегетарианец и не трезвенник. Просто таковы начала этой теории, в какой же степени она верна… Важнее другое: Альма решила протянуть руку помощи тысячам несчастных, страдающих артритом во всем мире. Таким, как я. Она прочитала множество лекций в скандинавских странах. В 60 лет окончила медицинский факультет в Копенгагене, потом основала этот дом…
– Почему здесь, а не в Дании?
– Нашелся один врач, профессор Стокгольмской медицинской академии, который загорелся ее идеей и решил ей помочь. Ей пришлось трудно: и денег не было, да и другие врачи всячески мешали, я вам уже говорил.
Он огляделся:
– Скромненько здесь, а все же свое. Так или иначе, бизнес процветает.
– Не знаю, в какой степени тут можно говорить о бизнесе. Дом существует уже Двадцать лет, через него прошло тысяч десять больных. Если со всех она брала, как с меня…
– А во что это вам обойдется?
– Если в долларах – меньше тридцатки в день. При нынешней повсеместной дороговизне думается, более чем скромно.
– Да, действительно.
– Возможно, она берет ровно столько, сколько необходимо, чтобы продолжать работу. Отношение Альмы к больным, полагаю, не определяется жаждой прибыли.
– Понятно, понятно… самые, так сказать, благие намерения…
Он улыбнулся и добавил:
– Уж больно похоже на сказку.
В этот миг дверь из прихожей открылась и в холл вошла Альма.
11.
Она оказалась низенькой старушкой, облаченной в брюки и длинную рубаху неопределенного фасона – и то и другое из серой фланели. Подвижная, как ртуть, с живыми – тоже серыми – глазами, в светлом парике.
Она бросилась к моему провожатому и спросила по-английски:
– Это вы больной? Вы – Петер?
– Нет, – ответил тот по-шведски. – Я дипломат.
Этот странный обмен репликами на разных языках с еще большей ясностью, чем воздушное путешествие, подчеркнул мою удаленность от привычного балканского уголка. Исключено, чтобы там, видя человека с костылем, спросили его спутника, не он ли болен. Альма повернулась ко мне, протягивая руки:
– Миленький! – в голосе ее звучал восторг – Такой молоденький и такой больной! Я тебе помогу…
Дипломат переводил, как пулемет, бессознательно воспроизводя и ее интонации. В следующий миг меня, растерявшегося перед этим двуязычным потопом, уложили на диван для осмотра. Лишь когда дипломат в третий раз спросил, почему я не знаю английского, я понял, что вопрос исходит от Альмы.
– Тут все говорят по-английски. А ты почему его не выучил?
В первые два послевоенных десятилетия у нас в стране отдавали предпочтение французскому, объяснил я. Французы издавна нам симпатичны. Конечно, хорошо было бы к моему французскому прибавить и английский, но болезнь отнимает столько сил. Мне и по работе этот язык нужен – лучшие журналы в моей профессиональной области издаются на английском. Будь они мне доступны, преподавал бы в высшем, а не среднем специальном учебном заведении, так мне, во всяком случае, кажется.
– О-о… – протянула она, пренебрегая подробностями.
– Профессор… (С этого момента все стали так называть меня).
– Спросите госпожу Ниссен… – начал я, но был прерван потоком разгоряченных шведских слов, изобиловавших звуками «йа» и «йо».
– Она Альма, просто Альма, – перевел дипломат. – Даже пятилетние дети так к ней обращаются. Здесь для всех вы будете Петром… точнее, Петером. Ваша фамилия ее не интересует.
– Петеру нужно лечиться, – вмешалась старушка. – Все остальное мелочь… Между прочим, откуда он приехал?
– Из Болгарии…
– Ах, да верно, он мне писал… Он роялист или республиканец?
Проявив такт, я объяснил, что роялизм в нашей стране лишен смысла, вот уже сорок лет у нас республика.
– Мне порой кажется, что я роялистка, – сказала Альма, указав на снимки прежнего и нового королей, висевшие как раз надо мной. – Впрочем, это не имеет значения.
И спросила, крещеный ли я.
– Да, – ответил я и пояснил, обращаясь к дипломату: – Знаете ведь, до войны…
– Ты католик?
– Нет.
– Протестант?
– Нет.
– Тогда кто же?
– Православный.
– А они христиане?
– Да.
– Родители у тебя есть?
– Оба умерли.
– Я буду тебе матерью. Буду заботиться о тебе.
– А что мне нужно делать?
– Ничего. Абсолютно ничего. Только верить в меня.
– Я принимаю восемь таблеток в день. Это нужно прекратить уже сегодня?
– Я не мучительница. Ты сам почувствуешь, когда можно не принимать лекарства.
– Как мы поймем друг друга?
– Моя секретарша знает французский. Она очень красивая.
(Неожиданное замечание, но я не обратил на него внимания.)
Шок, испытанный мною при появлении в доме Альмы, бесследно прошел. Альма уже казалась мне чудом, прекрасна была ее вера в свои силы и убежденность, которую она старалась внушить мне. Где тот врач, который мог бы сказать мне: «я буду тебе отцом» или «я буду тебе матерью»? Медицина стала чересчур официальной, таково ее направление в Европе: отдалиться от больного, превратить его в объект.
В руках у старушки появилась толстая книга – дневник «Брандала». Мне дали его полистать. Короткие записи, под ними стояли шведские, датские, норвежские, американские, бельгийские, английские – всякие-всякие адреса, даже один адрес из Люксембурга.
«Дорогая Альма, – писал какой-то ее соотечественник,
– у меня все еще нет возможности оплатить весь курс лечения, так что высылаю тебе только часть – свою последнюю зарплату. От всего сердца благодарю за то, что приняла меня и спасла, хотя я и пришел к тебе без гроша в кармане. На, небе все зачтется».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59