В платке она преобразилась, выглядела благодушной деревенской тетушкой. «На работе», – подумалось Щербакову.
– Мне, пожалуйста, для панихиды… все, что нужно.
Она протянула ему в окошко небольшой листик, ручку, спросила:
– Службу стоять будете?
– Нет, не буду, – сказал Щербаков, неожиданно для себя сильно смутившись.
«Нет, стоять не буду. Не успею к врачу», – зачем-то повторил он про себя, и вписал в листок имя отца.
– Это куда?
– Мне оставляйте, – она забрала листок. – Свечу какую? За три, за семь, за десять?
– За десять.
Она протянула ему свечку, Щербаков забрал ее и, расплатившись, пошел вглубь церкви.
«А ставить куда?» Нигде еще не горело ни одной свечи.
Он испугался. Сейчас сделает не так, не туда поставит свечку. В голове застучало, он замедлил шаг. Немые переводили взгляд со своей старушки на него – и обратно. На него – и обратно.
Может быть, он не туда идет? Почему они смотрят?
В самом дальнем углу церкви священник поправлял на затылке седой, перехваченный резинкой пучок.
Спросить у него? «Батюшка, куда свечку ставить?»
Нет, конечно, не спросит. Это так – само собой подумалось. Давний, переросший в хронически невыполнимый, позыв – заговорить со священником. Так никогда и не решился. Да и где, когда? Бывал на службе в соборе. Проходил вместе со всеми цепочкой к причастию. Не заговоришь же там. Да и что сказать, о чем заговорить – никогда толком не знал. Однажды в набитом автобусе наклонился, чтобы спросить у впереди стоящего: выходите? – увидел бороду, рясу в распахнутом плаще – и будто язык проглотил. Начал молча протискиваться, наткнулся на строгий взгляд.
Один из водителей, крестясь на ходу, подошел к батюшке, шепнул ему что-то на ухо. Батюшка молча скользнул прямой ладонью по стриженной бороде – сначала сверху, потом снизу, тыльной стороной.
Щербаков подошел туда, где оставил пакет. Судорожно обернулся: если не сюда – может, кто-то из немых поправит его, покажет – куда…
В церковь входили люди. Издалека вглядывались в гробы, задирая подбородки. Отыскав своих мертвых, брели к ним почти бесшумно, будто подкрадывались. Женщины, надевшие обувь с каблуками, вышагивали по каменному полу на носочках. Возле гробов начинали шептаться, соприкасаясь головами. Немые порой одергивали друг друга, когда, забывшись, кто-нибудь начинал изъясняться слишком размашисто.
Никто не замечал замешательства Щербакова.
Между двумя гробами в заднем ряду пустовало место – два выставленных в линейку табурета. «Будут ждать», – догадался Щербаков. Будут ждать шестого, припозднившегося. Где-то он уже едет, кивая головой на рытвинах и кочках: скоро, мол, скоро, без меня не начинайте. Ничего, его дождутся, не начнут без него.
Лежат ровнехонько, при жизни незнакомые, случайно сведенные вместе в этом похоронном храме.
Как на скамьях в зале ожидания. И образа на грубых кирпичных стенах кажутся тоже немножко ожидающими, замершими тут на время, до того, как голос с потолка объявит, на какой им путь. Такой вот отдельный храм, только для мертвых. Для живых – тот, другой, уютный, с белыми стенами и золотыми куполами.
Запалив зажигалкой свечу, прикрыл ее ладонью от сквозняка.
Батюшка шел к алтарю, неся над полом мягко побрякивающее кадило.
Щербаков вставил свечу в трубочку подсвечника, перекрестился, глядя на рыскающий разгорающийся огонек, и пошел к выходу.
Он дважды посмотрел на часы и шел теперь быстро, время от времени поглядывая через плечо: не появится ли на дороге машина, – он бы попросился до поликлиники. Воздух потеплел, наполнился горьковатым духом гниющих листьев. Солома, торчащая клочьями. Щебень. Темные пальцы ветвей, погруженные в молочное небо.
«Отец осень любил, – нервно повторял про себя Щербаков. – Любил осень. Я это знал. Отец никогда мне об этом не говорил. А я откуда-то знал».
Он нащупал ягоду у себя в кармане, вынул ее и шел, глядя, как она катается, вздрагивает у него на ладони. Во внутреннем кармане звонил мобильник.

1 2 3 4