Алешка был рад, что она замолчала. Он бы еще более был благодарен обоим, если бы они догадались встать и уйти, оставить здесь его одного. Он бы еще поплакал, уже не сдерживаясь, потому что понял вдруг: слезы облегчают.
Но они не уходили. Помолчав, Борис равнодушно спросил:
– Как же он тебя обманул-то, этот мужичок?
– А так и обманул, – встрепенулась Шура и опять заулыбалась. – Водил, водил по лесу – и раз! – исчез. Я стою прислушиваюсь – не играет.
– Что не играет?
– Ох, непонятливый! – сморщила девушка облупленный на солнце нос и бросила прутик, которым расправляла, расчесывала примятую траву. – Когда он тут, этот мужичок-то, если прислушаться – тоненькая музыка играет. Будто крохотный-крохотный ручеек звенит. А тут слушаю, слушаю – не звенит.
– Не звенит, значит? – переспросил Борька,
– Ага, не звенит, – вздохнула она. – Так и не показал грибного места.
– Мужики – они такие… Они обманывают, – проговорил Борька.
– Что? – повернулась к нему Шура. И медленно начала краснеть.
Шуре тоже было пятнадцать лет, но она казалась взрослее. Длинная и тонкая, туго обтянутая стареньким застиранным платьишком, из которого давно выросла, эта девчонка всегда чем-то напоминала Алешке ящерицу. Может, тем, что была подвижной, стремительной, появлялась всегда неожиданно: то вывернется вдруг из-за угла, выскочит из подсолнухов на огороде, когда он, Алешка, шел куда-нибудь мимо их домика, или неожиданно выйдет, как сегодня, из леса, И Алексей от этой неожиданности всегда вздрагивал.
Шура, кажется, заметила это и однажды спросила:
– Испугался, что ли?
– Боюсь я… ящериц-то, – ответил он ей. – А ты – как ящерка.
Она захохотала. Хохотала она хорошо, носишко ее в это время подрагивал, а глаза становились еще косее. Но это Шуру нисколько не портило.
– Так они не кусаются, – сказала она, отсмеявшись,
– Шуршат они в траве, вот что. Шмыгают.
– Ну и пусть шмыгают.
– Дак не поймешь, то ли это ящерица, то ли змея…
Шура тряхнула головой, задумалась. Потом, что-то сообразив, холодно пообещала, глядя прямо ему в глаза:
– Я вот принесу из леса ящерку да суну тебе за шиворот. Будешь знать!
И ушла, строгая и обиженная.
Чем он обидел ее, Алексей до сих пор не мог сообразить. И только сейчас вдруг догадался.
Сейчас Шура сидела неподвижно и снова глядела печально на свою пустую корзинку. «Чудная, – подумал он. – То хохочет, то… И в мужичков-грибовичков вот верит». И без всякой связи вспомнил вдруг, что ее отца тоже убили на войне, еще в прошлом году.
Сразу же у Алешки перед глазами встала утренняя картина: мать распечатывает конверт, подносит к глазам бумажку, хватает сухими, жесткими губами воздух и валится на пол… Жгучий тяжелый комок подкатился к горлу и остановился – не проглотить его, не выплюнуть. «Оставите вы меня или нет?» – хотел крикнуть он, но не мог, потому что из глаз потекли слезы, а сквозь стиснутые зубы едва не прорвался стон. И он отвернулся.
Отворачиваясь, Алешка заметил, что старенькое Шурино платьице сбоку, возле небольшой, с кулачок, груди, разошлось по шву, и сквозь дырку просвечивала темноватая, загорелая полоска тела. И на эту полоску почему-то безотрывно глядел Борька.
Потом-то Алексей и услышал его слова:
– Мужики – они такие… Они обманывают.
Алексей незаметно вытер кулаком глаза и поднял голову. Он увидел, что Шура холодно смотрит в упор на Бориса, как смотрела на него, Алешку, когда он сказал: не поймешь, мол, кто там, в траве, шуршит, ящерица или змея.
Она, краснея, торопливо прикрыла локтем порванное место и еще раз, со злостью, крикнула:
– Ты что?!
– Ничего, – ответил Борька, отводя взгляд в сторону. – Чего тут раскричалась? У Алешки вон отца убили, а ты… Идешь мимо, так иди…
Брови у девушки вздрогнули, приподнялись. И больше Алешка ничего не видел. Он уткнул голову в самые колени и сам почувствовал, как затряслась его выгнутая горбом спина. Рвущиеся из горла рыдания он еще мог сдержать, но со спиной поделать ничего не мог: она тряслась.
– Не надо, Алеша… Понимаешь, не надо, – услышал он дрожащий Шурин голос и ощутил на своем плече кончики ее пальцев.
– Иди ты… Поняла?! – взорвался он, поднимая мокрое лицо.
– Я уйду, я уйду сейчас, Алешка… – торопливо проговорила она. И закричала на Бориса: – А ты чего расселся тут?! Ступай отсюда.
– Катись ты! Пристала… – попробовал было огрызнуться Борька, но девушка подошла и толкнула его.
– Иди, иди… Айда, сказано!
Чтобы не упасть, Борька вскочил на ноги, сжал кулаки. Но Шура, не давая ему опомниться, все толкала и толкала его – Борис пятился, махал руками, что-то кричал. А потом плюнул и пошел впереди Шуры.
Алексей смотрел на уходящих с облегчением. Потом лег на траву, растянулся во весь рост и вволю наплакался, уже никого не стесняясь…
С того дня вроде ничего не изменилось на земле и будто все стало немножко другим. Улица, на которой они жили, стала будто чуть поуже и погрязнее, разномастные домики, выглядывающие из-за поломанных заборов и штакетников, казались теперь Алешке испуганными, унылыми, а небо над ними – пустым и неуютным.
– Ну что, Алешенька, – тихо сказала осенью мать. – Как теперь со школой-то? Кормиться как будем?
После похоронной у матери что-то случилось с сердцем, и она ушла с завода, где работала формовщицей в литейном.
– Что ж, пойду работать.
– А может, на пенсию проживем как-нибудь? Хлебные карточки дают ведь…
– Да что уж… Пойду.
И он стал работать учеником токаря, а потом токарем.
До войны завод выпускал сельскохозяйственный инвентарь – бороны, культиваторы, сеялки, а теперь делает гильзы для снарядов и даже минометы. Рабочих не хватало, иногда приходилось не выходить с завода по нескольку дней. Но зарабатывал Алешка хорошо, и в общем жили они с матерью более или менее сносно.
Отношения с Борисом у Алексея были прежние. Виделись они, правда, редко.
Однажды, когда он, усталый, шел с работы, чуть не засыпая на ходу – пришлось почти без перерыва простоять у станка две смены, – его кто-то догнал и тронул за плечо.
– Алеша…
Алексей обернулся. Перед ним стояла Шура. Она была одета в суконное, сильно потертое пальтишко, в руке держала ученический портфель, туго набитый книгами.
– А-а, – сказал Алексей. – Здравствуй.
– Здравствуй, здравствуй, – смеясь, сказала девушка. Было утро, апрельское солнце светило ей в глаза, и, видно, от этого они лучились.
– Ты откуда это так рано? – спросила она, помолчав.
– С завода я.
– Ага… А я в школу. Ну, до свидания.
Еще раз улыбнулась своими косыми глазами и побежала дальше, прижав к груди портфель обеими руками. Но вдруг обернулась и крикнула:
| – Ящерицу-то я тебе положу за шиворот!
Подошел Борька с полевой сумкой через плечо, тоже набитой учебниками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
Но они не уходили. Помолчав, Борис равнодушно спросил:
– Как же он тебя обманул-то, этот мужичок?
– А так и обманул, – встрепенулась Шура и опять заулыбалась. – Водил, водил по лесу – и раз! – исчез. Я стою прислушиваюсь – не играет.
– Что не играет?
– Ох, непонятливый! – сморщила девушка облупленный на солнце нос и бросила прутик, которым расправляла, расчесывала примятую траву. – Когда он тут, этот мужичок-то, если прислушаться – тоненькая музыка играет. Будто крохотный-крохотный ручеек звенит. А тут слушаю, слушаю – не звенит.
– Не звенит, значит? – переспросил Борька,
– Ага, не звенит, – вздохнула она. – Так и не показал грибного места.
– Мужики – они такие… Они обманывают, – проговорил Борька.
– Что? – повернулась к нему Шура. И медленно начала краснеть.
Шуре тоже было пятнадцать лет, но она казалась взрослее. Длинная и тонкая, туго обтянутая стареньким застиранным платьишком, из которого давно выросла, эта девчонка всегда чем-то напоминала Алешке ящерицу. Может, тем, что была подвижной, стремительной, появлялась всегда неожиданно: то вывернется вдруг из-за угла, выскочит из подсолнухов на огороде, когда он, Алешка, шел куда-нибудь мимо их домика, или неожиданно выйдет, как сегодня, из леса, И Алексей от этой неожиданности всегда вздрагивал.
Шура, кажется, заметила это и однажды спросила:
– Испугался, что ли?
– Боюсь я… ящериц-то, – ответил он ей. – А ты – как ящерка.
Она захохотала. Хохотала она хорошо, носишко ее в это время подрагивал, а глаза становились еще косее. Но это Шуру нисколько не портило.
– Так они не кусаются, – сказала она, отсмеявшись,
– Шуршат они в траве, вот что. Шмыгают.
– Ну и пусть шмыгают.
– Дак не поймешь, то ли это ящерица, то ли змея…
Шура тряхнула головой, задумалась. Потом, что-то сообразив, холодно пообещала, глядя прямо ему в глаза:
– Я вот принесу из леса ящерку да суну тебе за шиворот. Будешь знать!
И ушла, строгая и обиженная.
Чем он обидел ее, Алексей до сих пор не мог сообразить. И только сейчас вдруг догадался.
Сейчас Шура сидела неподвижно и снова глядела печально на свою пустую корзинку. «Чудная, – подумал он. – То хохочет, то… И в мужичков-грибовичков вот верит». И без всякой связи вспомнил вдруг, что ее отца тоже убили на войне, еще в прошлом году.
Сразу же у Алешки перед глазами встала утренняя картина: мать распечатывает конверт, подносит к глазам бумажку, хватает сухими, жесткими губами воздух и валится на пол… Жгучий тяжелый комок подкатился к горлу и остановился – не проглотить его, не выплюнуть. «Оставите вы меня или нет?» – хотел крикнуть он, но не мог, потому что из глаз потекли слезы, а сквозь стиснутые зубы едва не прорвался стон. И он отвернулся.
Отворачиваясь, Алешка заметил, что старенькое Шурино платьице сбоку, возле небольшой, с кулачок, груди, разошлось по шву, и сквозь дырку просвечивала темноватая, загорелая полоска тела. И на эту полоску почему-то безотрывно глядел Борька.
Потом-то Алексей и услышал его слова:
– Мужики – они такие… Они обманывают.
Алексей незаметно вытер кулаком глаза и поднял голову. Он увидел, что Шура холодно смотрит в упор на Бориса, как смотрела на него, Алешку, когда он сказал: не поймешь, мол, кто там, в траве, шуршит, ящерица или змея.
Она, краснея, торопливо прикрыла локтем порванное место и еще раз, со злостью, крикнула:
– Ты что?!
– Ничего, – ответил Борька, отводя взгляд в сторону. – Чего тут раскричалась? У Алешки вон отца убили, а ты… Идешь мимо, так иди…
Брови у девушки вздрогнули, приподнялись. И больше Алешка ничего не видел. Он уткнул голову в самые колени и сам почувствовал, как затряслась его выгнутая горбом спина. Рвущиеся из горла рыдания он еще мог сдержать, но со спиной поделать ничего не мог: она тряслась.
– Не надо, Алеша… Понимаешь, не надо, – услышал он дрожащий Шурин голос и ощутил на своем плече кончики ее пальцев.
– Иди ты… Поняла?! – взорвался он, поднимая мокрое лицо.
– Я уйду, я уйду сейчас, Алешка… – торопливо проговорила она. И закричала на Бориса: – А ты чего расселся тут?! Ступай отсюда.
– Катись ты! Пристала… – попробовал было огрызнуться Борька, но девушка подошла и толкнула его.
– Иди, иди… Айда, сказано!
Чтобы не упасть, Борька вскочил на ноги, сжал кулаки. Но Шура, не давая ему опомниться, все толкала и толкала его – Борис пятился, махал руками, что-то кричал. А потом плюнул и пошел впереди Шуры.
Алексей смотрел на уходящих с облегчением. Потом лег на траву, растянулся во весь рост и вволю наплакался, уже никого не стесняясь…
С того дня вроде ничего не изменилось на земле и будто все стало немножко другим. Улица, на которой они жили, стала будто чуть поуже и погрязнее, разномастные домики, выглядывающие из-за поломанных заборов и штакетников, казались теперь Алешке испуганными, унылыми, а небо над ними – пустым и неуютным.
– Ну что, Алешенька, – тихо сказала осенью мать. – Как теперь со школой-то? Кормиться как будем?
После похоронной у матери что-то случилось с сердцем, и она ушла с завода, где работала формовщицей в литейном.
– Что ж, пойду работать.
– А может, на пенсию проживем как-нибудь? Хлебные карточки дают ведь…
– Да что уж… Пойду.
И он стал работать учеником токаря, а потом токарем.
До войны завод выпускал сельскохозяйственный инвентарь – бороны, культиваторы, сеялки, а теперь делает гильзы для снарядов и даже минометы. Рабочих не хватало, иногда приходилось не выходить с завода по нескольку дней. Но зарабатывал Алешка хорошо, и в общем жили они с матерью более или менее сносно.
Отношения с Борисом у Алексея были прежние. Виделись они, правда, редко.
Однажды, когда он, усталый, шел с работы, чуть не засыпая на ходу – пришлось почти без перерыва простоять у станка две смены, – его кто-то догнал и тронул за плечо.
– Алеша…
Алексей обернулся. Перед ним стояла Шура. Она была одета в суконное, сильно потертое пальтишко, в руке держала ученический портфель, туго набитый книгами.
– А-а, – сказал Алексей. – Здравствуй.
– Здравствуй, здравствуй, – смеясь, сказала девушка. Было утро, апрельское солнце светило ей в глаза, и, видно, от этого они лучились.
– Ты откуда это так рано? – спросила она, помолчав.
– С завода я.
– Ага… А я в школу. Ну, до свидания.
Еще раз улыбнулась своими косыми глазами и побежала дальше, прижав к груди портфель обеими руками. Но вдруг обернулась и крикнула:
| – Ящерицу-то я тебе положу за шиворот!
Подошел Борька с полевой сумкой через плечо, тоже набитой учебниками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105