С директором Зыкиным как-то разговорились о смерти учительницы — он полагал, что это какой-то пьяный молокосос совершил наезд: помчался в деревню за самогоном, а глаза налитые… Долго ли до беды? О седом мужчине — фамилии его Зыкин не знал — высказывался уважительно, дескать, культурный и не жмот, он тут был проездом. Иногда к нему на турбазу сворачивают с шоссе автотуристы переночевать, конечно, те, кто знает про «Солнечный лотос»…
Зыкин похвастался: мол, у него большая пасека и меду в этом году будет много, вон как пчелки весело летают за взятком. Вася Ершов заметил, что лучше всех в округе пасека у Кузьмы Лепкова.
— Приезжий-то, на «Жигулях», просил меня меду продать, а какой летом мед? Что к осени будет… Я ему сказал: валяй, мол, к Кузьме Даниловичу, у него и летом и зимой можно медком разжиться… — сообщил Зыкин. — Куда мне до него…
— Я бы тоже меду купил, — ввернул Павел Петрович.
— Понравишься — продаст, — рассмеялся Зыкин. — Он ведь с норовом…
Номера машины директор турбазы не запомнил, вообще его слова нужно было брать на веру с осторожностью: с памятью у него было плоховато — фамилию туриста не запомнил, в книгу приезжих записать тоже позабыл, хотя, как утверждает, и хотел это сделать…
Подполковник Рожков — Павел Петрович ему несколько раз звонил из райотдела КГБ — высказал предположение, что напуганный Гриваков может еще раз решиться ликвидировать опасного свидетеля его преступлений, поэтому не стоит ли организовать охрану Клавдии Михайловны?..
Нынче рано утром Вася разбудил его, стал звать на рыбалку, но Павел Петрович отказался: рыбаком он никогда не был и не понимал, как это можно день-деньской торчать с удочкой в лодке. Ладно бы рыба клевала, а то привезут с десяток маленьких окушков и плотвичек и радуются, как дети…
Дважды, чтобы доставить удовольствие приятелю, он выезжал с ним на вечернюю зорьку, ничего не скажешь — красиво на озере! Тишина, вода — гигантское зеркало, на плесе она чуть морщинится, разбегается маленькими кругами — мелочь играет. Однажды над головами пролетели две величавые цапли, а когда солнце стало клониться к бору, со свистом разрезали воздух чуть в стороне четыре крупные утки. Павел Петрович и про удочки позабыл, как зачарованный смотрел на красивых птиц, с шумом и кряканьем шлепнувшихся всего в двадцати метрах от них…
С сосны, под которой сидел Шорохов, спланировала на голову спаренная желтая иголка, с лёта нырнул под застреху административного корпуса стриж. Заметив выползавшую из камышей знакомую лодку, он поднялся с качалки, железные цепи, на которых она держалась, тоненько звякнули. «Надо поскорее уезжать, — подумал он. — Причалит к берегу Вася — придется полчаса выслушивать его длинные рассказы о сорвавшихся с крючка „аллигаторах“…» А ему непременно нужно сегодня же повидать одного человека! В райотделе он узнал, что в деревне Пески проживает некий Никита Борисович Катышев, который в годы войны был полицаем и, отсидев свой срок, вернулся в родные края. Был конюхом, потом бригадиром полеводческой бригады, вышел на пенсию, а теперь плетет корзины — говорят, они нарасхват на базаре.
Может, к нему приезжал «граф»? Пески совсем недалеко от турбазы. Но ведь Катышев не был карателем, деревенских полицаев лишь от случая к случаю привлекали к облавам на партизан.
У пасечника Лепкова Шорохов утром побывал с Василием, мед у него на самом деле отменный, но про Гривакова бывший партизан ничего не слышал… Вася Ершов представил приезжего как молодого писателя, намекнул, что Кузьма Данилович, мол, может попасть в повесть, но тот не выразил при этом никакого энтузиазма, больше того, замкнулся, и каждое слово пришлось из него вытягивать, будто клещами. Нужно будет в райотделе пообстоятельнее расспросить про Лепкова, пусть ребята поинтересуются его партизанским прошлым в военкомате. Когда нет никакой зацепки, нельзя пренебрегать и малейшей мелочью.
Пески находились от турбазы в восьми километрах. «Москвич» неторопливо пылил по избитому проселку, пышные облака, казалось, наползали на дорогу прямо с поля. Разнообразие красок ошеломляло: яркая густая зелень незаметно переходила в нежно-изумрудную дымку, массивы полей были резко разграничены, слепила яркой желтизной буйно цветущая гречиха. Из-под самых колес взвивались в ясное небо небольшие, с оранжевыми подкрылками птицы, их звонкое мелодичное пение было слышно даже сквозь гул мотора.
Не верилось, что здесь когда-то гремела жестокая война, по дорогам бродили каратели в немецкой форме, вынюхивая следы партизан. А сколько на этих полях, в лощинах безымянных могил! Вон на границе гречишного и пшеничного полей возвышается холм, напоминающий своими очертаниями солдатскую каску…
Никиту Борисовича Катышева он отыскал возле приземистой, крытой новым шифером бани, он сидел, широко раздвинул ноги, на низкой деревянной скамейке и плел из ивовых прутьев бельевую корзину. Половина ее уже оформилась, а вторая напоминала распущенный павлиний хвост из торчащих во все стороны длинных прутьев. Благообразный старичок с окладистой бородой и живыми глазами ловко перегибал гибкие прутья, причудливо соединяя их и протаскивая в широкие петли. Пахло лозой и еще чем-то горьковатым. На Шорохова он взглянул без всякого удивления, в ответ на его приветствие покивал седой головой с торчащими на затылке волосами. Не прекращая работы, спросил:
— В предбаннике готовые корзинки. Тебе небось для грибов надоть? Али для ягод?
— Здорово у вас получается, — залюбовался работой старика Павел Петрович. — Уж который год плету, — усмехнулся тот. — Люди на мою продукцию не жалуются, да и цена божеская: за грибную два рубля, а для ягод — трешка. Ягодную дольше плести, потому как она чаще и прут тоньше.
Павел Петрович предъявил удостоверение, старик мельком взглянул на него, на лицо легла тень, глаза из-под кустистых седых бровей заледенели.
— Не за корзинками, выходит, ты припылил сюда, начальник? А по мою грешную душу?
— Пару корзинок я, пожалуй, возьму, — улыбнулся Шорохов. — Я понимаю, вам не хочется вспоминать прошлое…
— Оно, конешно, радости мало.
— Рассказывайте все по порядку, постарайтесь ничего не упустить с того дня, когда вы стали полицаем!..
8. ПЛЕТЕННЫЕ ИЗ ЛЫКА КОРЗИНКИ
Немцы заняли Пески осенью 1941 года. Комендатура расположилась в поселковом Совете, над которым заколыхался флаг со свастикой. Толстый рыжий немец по фамилии Фрамм стал наводить свои порядки: старостой назначил с полгода назад вернувшегося из заключения Николая Сидюкова; посоветовавшись с ним, отобрал несколько более или менее здоровых мужчин, в том числе и Никиту Катышева, и объявил — Фрамм по-русски неплохо говорил, — что немецкая власть оказывает им особую честь, обмундировав и выдав оружие, с которым они отныне будут защищать новый порядок в России, беспощадно преследовать врагов Германии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Зыкин похвастался: мол, у него большая пасека и меду в этом году будет много, вон как пчелки весело летают за взятком. Вася Ершов заметил, что лучше всех в округе пасека у Кузьмы Лепкова.
— Приезжий-то, на «Жигулях», просил меня меду продать, а какой летом мед? Что к осени будет… Я ему сказал: валяй, мол, к Кузьме Даниловичу, у него и летом и зимой можно медком разжиться… — сообщил Зыкин. — Куда мне до него…
— Я бы тоже меду купил, — ввернул Павел Петрович.
— Понравишься — продаст, — рассмеялся Зыкин. — Он ведь с норовом…
Номера машины директор турбазы не запомнил, вообще его слова нужно было брать на веру с осторожностью: с памятью у него было плоховато — фамилию туриста не запомнил, в книгу приезжих записать тоже позабыл, хотя, как утверждает, и хотел это сделать…
Подполковник Рожков — Павел Петрович ему несколько раз звонил из райотдела КГБ — высказал предположение, что напуганный Гриваков может еще раз решиться ликвидировать опасного свидетеля его преступлений, поэтому не стоит ли организовать охрану Клавдии Михайловны?..
Нынче рано утром Вася разбудил его, стал звать на рыбалку, но Павел Петрович отказался: рыбаком он никогда не был и не понимал, как это можно день-деньской торчать с удочкой в лодке. Ладно бы рыба клевала, а то привезут с десяток маленьких окушков и плотвичек и радуются, как дети…
Дважды, чтобы доставить удовольствие приятелю, он выезжал с ним на вечернюю зорьку, ничего не скажешь — красиво на озере! Тишина, вода — гигантское зеркало, на плесе она чуть морщинится, разбегается маленькими кругами — мелочь играет. Однажды над головами пролетели две величавые цапли, а когда солнце стало клониться к бору, со свистом разрезали воздух чуть в стороне четыре крупные утки. Павел Петрович и про удочки позабыл, как зачарованный смотрел на красивых птиц, с шумом и кряканьем шлепнувшихся всего в двадцати метрах от них…
С сосны, под которой сидел Шорохов, спланировала на голову спаренная желтая иголка, с лёта нырнул под застреху административного корпуса стриж. Заметив выползавшую из камышей знакомую лодку, он поднялся с качалки, железные цепи, на которых она держалась, тоненько звякнули. «Надо поскорее уезжать, — подумал он. — Причалит к берегу Вася — придется полчаса выслушивать его длинные рассказы о сорвавшихся с крючка „аллигаторах“…» А ему непременно нужно сегодня же повидать одного человека! В райотделе он узнал, что в деревне Пески проживает некий Никита Борисович Катышев, который в годы войны был полицаем и, отсидев свой срок, вернулся в родные края. Был конюхом, потом бригадиром полеводческой бригады, вышел на пенсию, а теперь плетет корзины — говорят, они нарасхват на базаре.
Может, к нему приезжал «граф»? Пески совсем недалеко от турбазы. Но ведь Катышев не был карателем, деревенских полицаев лишь от случая к случаю привлекали к облавам на партизан.
У пасечника Лепкова Шорохов утром побывал с Василием, мед у него на самом деле отменный, но про Гривакова бывший партизан ничего не слышал… Вася Ершов представил приезжего как молодого писателя, намекнул, что Кузьма Данилович, мол, может попасть в повесть, но тот не выразил при этом никакого энтузиазма, больше того, замкнулся, и каждое слово пришлось из него вытягивать, будто клещами. Нужно будет в райотделе пообстоятельнее расспросить про Лепкова, пусть ребята поинтересуются его партизанским прошлым в военкомате. Когда нет никакой зацепки, нельзя пренебрегать и малейшей мелочью.
Пески находились от турбазы в восьми километрах. «Москвич» неторопливо пылил по избитому проселку, пышные облака, казалось, наползали на дорогу прямо с поля. Разнообразие красок ошеломляло: яркая густая зелень незаметно переходила в нежно-изумрудную дымку, массивы полей были резко разграничены, слепила яркой желтизной буйно цветущая гречиха. Из-под самых колес взвивались в ясное небо небольшие, с оранжевыми подкрылками птицы, их звонкое мелодичное пение было слышно даже сквозь гул мотора.
Не верилось, что здесь когда-то гремела жестокая война, по дорогам бродили каратели в немецкой форме, вынюхивая следы партизан. А сколько на этих полях, в лощинах безымянных могил! Вон на границе гречишного и пшеничного полей возвышается холм, напоминающий своими очертаниями солдатскую каску…
Никиту Борисовича Катышева он отыскал возле приземистой, крытой новым шифером бани, он сидел, широко раздвинул ноги, на низкой деревянной скамейке и плел из ивовых прутьев бельевую корзину. Половина ее уже оформилась, а вторая напоминала распущенный павлиний хвост из торчащих во все стороны длинных прутьев. Благообразный старичок с окладистой бородой и живыми глазами ловко перегибал гибкие прутья, причудливо соединяя их и протаскивая в широкие петли. Пахло лозой и еще чем-то горьковатым. На Шорохова он взглянул без всякого удивления, в ответ на его приветствие покивал седой головой с торчащими на затылке волосами. Не прекращая работы, спросил:
— В предбаннике готовые корзинки. Тебе небось для грибов надоть? Али для ягод?
— Здорово у вас получается, — залюбовался работой старика Павел Петрович. — Уж который год плету, — усмехнулся тот. — Люди на мою продукцию не жалуются, да и цена божеская: за грибную два рубля, а для ягод — трешка. Ягодную дольше плести, потому как она чаще и прут тоньше.
Павел Петрович предъявил удостоверение, старик мельком взглянул на него, на лицо легла тень, глаза из-под кустистых седых бровей заледенели.
— Не за корзинками, выходит, ты припылил сюда, начальник? А по мою грешную душу?
— Пару корзинок я, пожалуй, возьму, — улыбнулся Шорохов. — Я понимаю, вам не хочется вспоминать прошлое…
— Оно, конешно, радости мало.
— Рассказывайте все по порядку, постарайтесь ничего не упустить с того дня, когда вы стали полицаем!..
8. ПЛЕТЕННЫЕ ИЗ ЛЫКА КОРЗИНКИ
Немцы заняли Пески осенью 1941 года. Комендатура расположилась в поселковом Совете, над которым заколыхался флаг со свастикой. Толстый рыжий немец по фамилии Фрамм стал наводить свои порядки: старостой назначил с полгода назад вернувшегося из заключения Николая Сидюкова; посоветовавшись с ним, отобрал несколько более или менее здоровых мужчин, в том числе и Никиту Катышева, и объявил — Фрамм по-русски неплохо говорил, — что немецкая власть оказывает им особую честь, обмундировав и выдав оружие, с которым они отныне будут защищать новый порядок в России, беспощадно преследовать врагов Германии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27