Мелькнули руки, на мгновение закрывшие стол. Правая рука подтянула рукав левой.
— Не является ли Е-волна признаком кратковременной памяти?
Молчание.
— Не помните. Плохо. А какую память вы используете, заглядывая а шпаргалку под рукавом?
— Выключайте, — сказал сегодняшний академик.
Ему показалось, что кибернетик спрятал улыбку, выключая экран.
— Радуетесь, видя мою ошибку?
— Почему вашу — мою! — поправил кибернетик.
— Сотни заурядпрофессоров и до и после меня порой не умели разглядеть под маской нерадивого студента будущего ученого.
Академик процедил эту реплику из чувства справедливости и тут же оборвал:
— Ну, в теперь о ваших ошибках, юноша.
— На экзамене?
— Нет, в записи. Вы не только забыли цвет моего костюма, но и мое лицо. Тогда я брил усы, а не подстригал, как сейчас. Не очень уверен я и в воссоздании текста. Вероятно, у меня получалась бы несколько иная картина.
— Давайте сравним, — предложил кибернетик.
Академик отрицательно махнул головой и долго молчал, прежде чем спросить:
— Будете прикреплять к голове ваши присоски?
— Это не больно.
— Но противно. И гипнотрон?
— Без гипноза. Легкий шок, и вы увидите все, что хотели вспомнить.
— Самый счастливый день в моей жизни, — иронически отозвался академик.
— А разве не было такого? Самого-самого.
— Не помню. Мне, как и вам, почему-то вспоминается его антипод. Вы что-нибудь слышали о моем увлечении в молодости?
Кибернетик понимающе усмехнулся.
— Я впервые услышал о нем, когда мне было семь лет. Мой отец играл против вас в команде автозаводцев. Вы взяли тогда и кубок, и первенство.
Академик помолодел, буквально физически помолодел, и на на двадцать, а на сорок лет — такой окрыленной молодостью сверкнули его глаза.
Но так молодеют только глаза.
— Я тогда кончил университет и вскоре защитил диссертацию, — произнес он, опустив синеватые веки. — Наука отзывала меня со стадиона: все труднее и труднее становилось совмещать игры и тренировки с интегрированной иерархией нервных процессов. Кроме того, я старел…
— В тридцать-то лет?
— В спорте стареют и раньше. Болельщики не видели этого, даже тренер не замечал, а я знал; утрачивается скорость, быстрота реакции, точность удара. А я был игроком экстра-класса, лучшим спортсменом десятилетия по международной анкете. Надо было ужа уходить, а я тянул, сгорая на поле и в аппаратной, на скамье запасных и у сенсорных счетчиков. Я бросил футбол после матча на кубок чемпионов, выигранный «Спартаком», но уже в переигровке, без меня. Мой же матч мы проиграли. И я ушел.
— Хотите увидеть оба тайма? — спросил кибернетик.
— Зачем? Перегружать приборы…
— И сердце.
— И сердце. Вы правы… — а про себя подумал: и память тоже — все это прошло, забылось, стоит ли снова всерьез переживать то, что сегодня кажется милым и забавным — не больше! Достаточно последней четверти часа, последних пятнадцати минут после гола Пирелли, восходящей тогда «звезды» миланцев.
Академик покорно предоставил себя привычным рукам кибернетика. Холодные, чуть влажные присоски коснулись висков и затылка. Мелькнули перед глазами потянувшиеся к приборам провода. Кибернетик перевел какой-то рычаг на панели, и экран ожил, знакомо осветившись изнутри позолоченным солнцем туманом.
— Сосредоточьтесь.
«На чем? — спросил себя академик. — На растерянном лице Головко, не поймавшем мяч в броске после удара Пирелли? На последовавшей контратаке Флягина, пробившего миланский заслон почти на углу вратарской площадки, но так и не сумевшего послать мяч в ворота. В последнее мгновение, правда, он все-таки успел перекинуть его на одиннадцатиметровую отметку, куда рвался Карнович, плотно прикрытый Джакомо и Паче. Кто же взял мяч?» Воспоминания теснились, сбивая друг друга. Память академика никак не могла вытянуть их из сорокалетней глубины времени. Может быть, это сделает прибор кибернетика?
На какую-то долю секунды у него потемнело в глазах — он перестал видеть и слышать. Это был тот самый шок, о котором говорил ему собеседник. Шок безболезненный и мгновенный. И сразу из темноты и тишины на него навалилось зеленое поле, ревущая гора трибун и полосатые футболки миланцев. Прибор не обманул академика: он воспроизвел в точности все то, что видел и зафиксировал глаз и что отпечаталось в ячейках памяти. Видел пятнистый мяч, рванувшийся с ноги Флягина, миновавший Паче и на какие-то несколько сантиметров ускользнувший от Карновича в центре вратарской площадки. Академик увидел и свою ногу, срезавшую его полет в незащищенный угол ворот. Гол? Нет, штанга!
Все это академик видел как бы двойным зрением — с любой точки поля, куда уносила его ожесточенная погоня за мячом, и с кресла в ореоле спектральной проводки. Раздваивалось и сознание, даже эмоции. Он как бы жил на поле, чувствовал, как саднит шрам на колене, слышал свое дыхание, ощущал упругую жесткость травы, и ни на мгновение не упускал мяча из виду, ни одной траектории, ни одной прострельной прямой. И в то же время мог прикидывать, рассчитывать и оценивать все с сорокалетней дистанции. Глазам открывался то один, то другой угол поля, даже в толчее на вратарской площадке он видел просветы, которые откроются мгновеньями позже. Вот он вторично обвел Джакомо, но бить по воротам не смог — слишком велик был угол прострела. Вторым же, сегодняшним зрением академик предвидел пустоту на правом фланге, в которую вот-вот ворвется Карнович. Если б он мог подсказать это своему «я» тогда на поле… Три раза по крайней мере он замечал грубейшие ошибки, которые делал и не сознавал в проекции прошлого, и это двойное зрение, двойное сознание, двойное смятение чувств было так мучительно, что ему хотелось крикнуть: «Довольно! Остановите!», но вместо этого не с кресла, а с угла вратарской площадки доносился протяжный стон: «Точней, Флягин, точней!».
Еще необычней казалось виденное кибернетику. Он смотрел матчи с трибун стадионов и на экране стереовизора, снятые «летающей камерой» и безлинзовой оптикой. Но ничего подобного он не видел. На этот раз «камера» была в глазах перемещавшегося по полю игрока, и на экране воссоздавалось лишь то, что видели эти глаза. Поле то удлинялось, то съеживалось, то подымалось отвесной стеной, то обрушивалось зеленым откосом. Полосатые и пурпурные футболки то закрывали всю площадь экрана, то уменьшались, перемещаясь от ворот к центру, мяч крутился огромный, как луна в зеркале телескопа, или где-то витал далеким беленьким шариком. Иногда на экране виднелись только бегущие ноги, или бутсы, бьющие по мячу, или окровавленные колени, или ворота, вставшие дыбом. А все объяснялось просто: объект воспроизводимой памяти падал, вставал, перебегал поле, подавал угловой, бил пенальти.
1 2 3
— Не является ли Е-волна признаком кратковременной памяти?
Молчание.
— Не помните. Плохо. А какую память вы используете, заглядывая а шпаргалку под рукавом?
— Выключайте, — сказал сегодняшний академик.
Ему показалось, что кибернетик спрятал улыбку, выключая экран.
— Радуетесь, видя мою ошибку?
— Почему вашу — мою! — поправил кибернетик.
— Сотни заурядпрофессоров и до и после меня порой не умели разглядеть под маской нерадивого студента будущего ученого.
Академик процедил эту реплику из чувства справедливости и тут же оборвал:
— Ну, в теперь о ваших ошибках, юноша.
— На экзамене?
— Нет, в записи. Вы не только забыли цвет моего костюма, но и мое лицо. Тогда я брил усы, а не подстригал, как сейчас. Не очень уверен я и в воссоздании текста. Вероятно, у меня получалась бы несколько иная картина.
— Давайте сравним, — предложил кибернетик.
Академик отрицательно махнул головой и долго молчал, прежде чем спросить:
— Будете прикреплять к голове ваши присоски?
— Это не больно.
— Но противно. И гипнотрон?
— Без гипноза. Легкий шок, и вы увидите все, что хотели вспомнить.
— Самый счастливый день в моей жизни, — иронически отозвался академик.
— А разве не было такого? Самого-самого.
— Не помню. Мне, как и вам, почему-то вспоминается его антипод. Вы что-нибудь слышали о моем увлечении в молодости?
Кибернетик понимающе усмехнулся.
— Я впервые услышал о нем, когда мне было семь лет. Мой отец играл против вас в команде автозаводцев. Вы взяли тогда и кубок, и первенство.
Академик помолодел, буквально физически помолодел, и на на двадцать, а на сорок лет — такой окрыленной молодостью сверкнули его глаза.
Но так молодеют только глаза.
— Я тогда кончил университет и вскоре защитил диссертацию, — произнес он, опустив синеватые веки. — Наука отзывала меня со стадиона: все труднее и труднее становилось совмещать игры и тренировки с интегрированной иерархией нервных процессов. Кроме того, я старел…
— В тридцать-то лет?
— В спорте стареют и раньше. Болельщики не видели этого, даже тренер не замечал, а я знал; утрачивается скорость, быстрота реакции, точность удара. А я был игроком экстра-класса, лучшим спортсменом десятилетия по международной анкете. Надо было ужа уходить, а я тянул, сгорая на поле и в аппаратной, на скамье запасных и у сенсорных счетчиков. Я бросил футбол после матча на кубок чемпионов, выигранный «Спартаком», но уже в переигровке, без меня. Мой же матч мы проиграли. И я ушел.
— Хотите увидеть оба тайма? — спросил кибернетик.
— Зачем? Перегружать приборы…
— И сердце.
— И сердце. Вы правы… — а про себя подумал: и память тоже — все это прошло, забылось, стоит ли снова всерьез переживать то, что сегодня кажется милым и забавным — не больше! Достаточно последней четверти часа, последних пятнадцати минут после гола Пирелли, восходящей тогда «звезды» миланцев.
Академик покорно предоставил себя привычным рукам кибернетика. Холодные, чуть влажные присоски коснулись висков и затылка. Мелькнули перед глазами потянувшиеся к приборам провода. Кибернетик перевел какой-то рычаг на панели, и экран ожил, знакомо осветившись изнутри позолоченным солнцем туманом.
— Сосредоточьтесь.
«На чем? — спросил себя академик. — На растерянном лице Головко, не поймавшем мяч в броске после удара Пирелли? На последовавшей контратаке Флягина, пробившего миланский заслон почти на углу вратарской площадки, но так и не сумевшего послать мяч в ворота. В последнее мгновение, правда, он все-таки успел перекинуть его на одиннадцатиметровую отметку, куда рвался Карнович, плотно прикрытый Джакомо и Паче. Кто же взял мяч?» Воспоминания теснились, сбивая друг друга. Память академика никак не могла вытянуть их из сорокалетней глубины времени. Может быть, это сделает прибор кибернетика?
На какую-то долю секунды у него потемнело в глазах — он перестал видеть и слышать. Это был тот самый шок, о котором говорил ему собеседник. Шок безболезненный и мгновенный. И сразу из темноты и тишины на него навалилось зеленое поле, ревущая гора трибун и полосатые футболки миланцев. Прибор не обманул академика: он воспроизвел в точности все то, что видел и зафиксировал глаз и что отпечаталось в ячейках памяти. Видел пятнистый мяч, рванувшийся с ноги Флягина, миновавший Паче и на какие-то несколько сантиметров ускользнувший от Карновича в центре вратарской площадки. Академик увидел и свою ногу, срезавшую его полет в незащищенный угол ворот. Гол? Нет, штанга!
Все это академик видел как бы двойным зрением — с любой точки поля, куда уносила его ожесточенная погоня за мячом, и с кресла в ореоле спектральной проводки. Раздваивалось и сознание, даже эмоции. Он как бы жил на поле, чувствовал, как саднит шрам на колене, слышал свое дыхание, ощущал упругую жесткость травы, и ни на мгновение не упускал мяча из виду, ни одной траектории, ни одной прострельной прямой. И в то же время мог прикидывать, рассчитывать и оценивать все с сорокалетней дистанции. Глазам открывался то один, то другой угол поля, даже в толчее на вратарской площадке он видел просветы, которые откроются мгновеньями позже. Вот он вторично обвел Джакомо, но бить по воротам не смог — слишком велик был угол прострела. Вторым же, сегодняшним зрением академик предвидел пустоту на правом фланге, в которую вот-вот ворвется Карнович. Если б он мог подсказать это своему «я» тогда на поле… Три раза по крайней мере он замечал грубейшие ошибки, которые делал и не сознавал в проекции прошлого, и это двойное зрение, двойное сознание, двойное смятение чувств было так мучительно, что ему хотелось крикнуть: «Довольно! Остановите!», но вместо этого не с кресла, а с угла вратарской площадки доносился протяжный стон: «Точней, Флягин, точней!».
Еще необычней казалось виденное кибернетику. Он смотрел матчи с трибун стадионов и на экране стереовизора, снятые «летающей камерой» и безлинзовой оптикой. Но ничего подобного он не видел. На этот раз «камера» была в глазах перемещавшегося по полю игрока, и на экране воссоздавалось лишь то, что видели эти глаза. Поле то удлинялось, то съеживалось, то подымалось отвесной стеной, то обрушивалось зеленым откосом. Полосатые и пурпурные футболки то закрывали всю площадь экрана, то уменьшались, перемещаясь от ворот к центру, мяч крутился огромный, как луна в зеркале телескопа, или где-то витал далеким беленьким шариком. Иногда на экране виднелись только бегущие ноги, или бутсы, бьющие по мячу, или окровавленные колени, или ворота, вставшие дыбом. А все объяснялось просто: объект воспроизводимой памяти падал, вставал, перебегал поле, подавал угловой, бил пенальти.
1 2 3