Но Беньёвский просьбу свою излагать не спешил, словно понимая трудность исполнения. Наконец заговорил, робея:
– Святой отец, вы в благочестивом русском народе, как всякий служитель церкви, почитаемы очень, и каждое слово ваше для паствы – истинный перл, драгоценный и не имеющий равных. Прошу вас, отче, ради будущего благоденствия всей империи вместо имени царствующей государыни или хотя бы прежде того имени называйте в ектеньях имя великого князя Павла. Не беспокойтесь, навета за оговорку сию не будет. Уверен, никто себя доносом не осрамит. А ежели сами прихожане о сей перемене вопрошать начнут, не возьмете ли на себя смелость намеком легким им о незаконном отторжении наследника от царствования поведать? Уверен, от действия сего одна токмо польза явится. Ну как, согласны?
Отец Алексий, ростом чуть уступавший сыну своему, над сидящим гостем наклонился:
– А с какой такой нужды, сударь милый, – спросил он тихо, – стану я, положением своим злоупотребив, словам твоим поверив, радеть намерению твоему?
Беньёвский, хватая грязноватую руку священника и прижимая ее к губам, жарко зашептал:
– Не моему намерению! Нет, не моему – нашему! В Санкт-Петербурге силы уж немалые приверженцами Павла собраны, только знак дадут – вся держава за него подымется! Порадейте, отче! А государь ревнителей своих неотблагодаренными не оставит, непременно наградит! Получите тогда приход несравненно богаче нынешнего, а может статься, и архиерейский посох.
С минуту молча они смотрели, не отрываясь, в глаза друг другу, будто выведать хотели, кто кого способен больше обмануть. И Алексий вдруг спросил то, чего никак не ожидал Беньёвский:
– Ты вероисповеданья какого будешь?
Замешкался Беньёвский – прикидывал, какой ответ приятней отцу святому будет, но ответил честно:
– Римско-католического...
Алексий рьяно копал в густющей бороде своей, долго собирался с мыслями, наконец заговорил:
– Святых великомучеников в свидетели беру: в первых ектеньях на вечери, на утрени и литургии, и в сугубых ектеньях, и перед тристым замест величанья самодержавнейшей государыни Екатерины всея великая России стану наперед величать наследника цесаревича и великого князя Павла Петровича, а уж после и ее можно. Но токмо...
– Что?.. – немного побледнел Беньёвский, видя во взгляде Алексия безумный блеск.
– Но токмо ежели ты в веру нашу апостольскую, православную войдешь! – твердо заявил Алексий, замечая, как белеет еще хранившее следы побоев лицо Беньёвского, становится похожим на лицо уродца-карлы.
– Согласен, – еле слышно прошептал конфедерат, а Алексий, вспотевший, с трясущимися руками, резко отпрянул от ссыльного и широко перекрестился на богатый образ Спасителя, что висел в углу его чистенькой избенки.
В острожской церкви, где были они лишь вдвоем, и окрестил Алексий Беньёвского, дав ему имя мученика Никиты. Ссыльный, пригладив рукой намоченные волосы, с чуть заметной улыбкой смотря на радостного от победы Алексия, спросил у священника, теребившего край старенькой своей епитрахили:
– А чем, отец святой, мог бы я для дела Божьего порадеть?
– Да уж порадел, довольно... – улыбался Алексий.
– Нет, не довольно. Знаю, имеете наклонность к делу миссионерскому. Так ведь, святой отец?
– Как видишь, сыне, как видишь!
– А курильскому народу слово Божье несли?
– Нет, не поспел еще, сын мой. Корабль для сей миссии надобен. До островов хоть и недалече, но ведь по воде, как по суху, один лишь Спаситель хаживал.
– Ну а ежели не корабль, а байдара, на которой большерецкий сотник в море плавал? Ведомо вам про такую? Я бы в сем походе на Курилы помощником вашим быть хотел.
– Спасибо за помощь, сыне, спасибо! – заулыбался Алексий. – Да токмо давненько уж на той байдаре не плавали по морю, а посему рассохлась в гниль она. У нас ведь как, в Расеюшке, – сегодня ты ездишь на санях, так следишь за ними, а завтра надобность прошла – вот и бросили, лежат, гниют, хоть завтра и занадобиться могут.
– Да неужто сгнила байдара? – притворно огорчился ссыльный.
– Сам видел! Что делать – материя есть тлен и прах. Вот мы все ходим, незнамо куда и зачем, суетимся, стяжаем великими заботами приятности разные, удовольствия тленные, а все червями да гноем кончается. О душе, о душе, сын мой, радеть надобно!
10. ЭКСПЕДИЦИЯ
О том, что байдару, о которой Гурьев рассказал, нужно осмотреть заранее, починить, если надо – и укрыть на зиму, Беньёвский стал советовать своим товарищам сразу после беседы с отцом Алексием. Вначале сожителю своему сказал, Хрущову, – тот согласился сразу, потом Батурину, Панову и Степанову – поддержали и они. Винблану говорить не стал, считая его и без того всецело преданным себе. Мейдера же избавил от необходимости краснеть, трусливо отклоняя предложение, – не сказал ему ни слова. После этого к Гурьеву пошел, который теперь за главного считался, и поведал Семену Петровичу о том, что все согласны осмотреть байдару – орудие их избавленья. Тот согласился тоже.
До места, где на берегу реки Большой лежала та байдара, было верст пять, поэтому на экспедицию потратить решили полдня, выйти по одному из Большерецка рано утром, а там уж вместе двигаться. Снег уже выпал, но лежал на подмерзшей земле нетолсто, так что время выбрали самое подходящее, когда нет грязи, но и больших сугробов еще не намело.
Собрались у рощи пихтовой. Все в теплых собачьих куклянках, в торбасах, шапках. Только Гурьев, неизвестно почему, пришел, сверкая плешью, но спрашивать у него об этом никто не стал – пущай человек блажит, не жалко. Двинули вперед. Дорогу знали и Гурьев, и Хрущов, но разбились парами, и Семен Петрович шел впереди с высоким пожилым Батуриным. Шли и курили, и весело, в общем, шли – всем казалось, что идут они к спасению. Гурьев приятельски держал Батурина под руку, а шедшие за ними следом в десяти саженях Беньёвский и Хрущов беседовали, но только больше говорил шельмованный гвардейский капитан, идущий в распахнутой куклянке и с кожаной торбой за плечами.
– Знал бы ты, Мориц-Август, как мне сей край опротивел вместе с жителями его. Из гвардейского-то полка, из самого Петербурга в такое-то гадкое место угодил! И зачем России сей паскудный край, где даже рожь, а не то что пшеница, расти не желает?
– Как зачем? А тысячи соболей и чернобурок, что идут казне от ясака? А меха – сие уж звонкая монета, которой ни одна держава не побрезгает. Очень выгодный край, к тому ж и для ссылки место отменное. У вас, русских, отличный вкус на изобретение насильств и издевательств над человеком. Сие, наверно, от татар у вас осталось.
– Да, – охотно согласился Хрущов, – быть может, от татар. Я, Мориц-Август, хоть и русский, но отчизну свою презираю за варварство обычаев и нравов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
– Святой отец, вы в благочестивом русском народе, как всякий служитель церкви, почитаемы очень, и каждое слово ваше для паствы – истинный перл, драгоценный и не имеющий равных. Прошу вас, отче, ради будущего благоденствия всей империи вместо имени царствующей государыни или хотя бы прежде того имени называйте в ектеньях имя великого князя Павла. Не беспокойтесь, навета за оговорку сию не будет. Уверен, никто себя доносом не осрамит. А ежели сами прихожане о сей перемене вопрошать начнут, не возьмете ли на себя смелость намеком легким им о незаконном отторжении наследника от царствования поведать? Уверен, от действия сего одна токмо польза явится. Ну как, согласны?
Отец Алексий, ростом чуть уступавший сыну своему, над сидящим гостем наклонился:
– А с какой такой нужды, сударь милый, – спросил он тихо, – стану я, положением своим злоупотребив, словам твоим поверив, радеть намерению твоему?
Беньёвский, хватая грязноватую руку священника и прижимая ее к губам, жарко зашептал:
– Не моему намерению! Нет, не моему – нашему! В Санкт-Петербурге силы уж немалые приверженцами Павла собраны, только знак дадут – вся держава за него подымется! Порадейте, отче! А государь ревнителей своих неотблагодаренными не оставит, непременно наградит! Получите тогда приход несравненно богаче нынешнего, а может статься, и архиерейский посох.
С минуту молча они смотрели, не отрываясь, в глаза друг другу, будто выведать хотели, кто кого способен больше обмануть. И Алексий вдруг спросил то, чего никак не ожидал Беньёвский:
– Ты вероисповеданья какого будешь?
Замешкался Беньёвский – прикидывал, какой ответ приятней отцу святому будет, но ответил честно:
– Римско-католического...
Алексий рьяно копал в густющей бороде своей, долго собирался с мыслями, наконец заговорил:
– Святых великомучеников в свидетели беру: в первых ектеньях на вечери, на утрени и литургии, и в сугубых ектеньях, и перед тристым замест величанья самодержавнейшей государыни Екатерины всея великая России стану наперед величать наследника цесаревича и великого князя Павла Петровича, а уж после и ее можно. Но токмо...
– Что?.. – немного побледнел Беньёвский, видя во взгляде Алексия безумный блеск.
– Но токмо ежели ты в веру нашу апостольскую, православную войдешь! – твердо заявил Алексий, замечая, как белеет еще хранившее следы побоев лицо Беньёвского, становится похожим на лицо уродца-карлы.
– Согласен, – еле слышно прошептал конфедерат, а Алексий, вспотевший, с трясущимися руками, резко отпрянул от ссыльного и широко перекрестился на богатый образ Спасителя, что висел в углу его чистенькой избенки.
В острожской церкви, где были они лишь вдвоем, и окрестил Алексий Беньёвского, дав ему имя мученика Никиты. Ссыльный, пригладив рукой намоченные волосы, с чуть заметной улыбкой смотря на радостного от победы Алексия, спросил у священника, теребившего край старенькой своей епитрахили:
– А чем, отец святой, мог бы я для дела Божьего порадеть?
– Да уж порадел, довольно... – улыбался Алексий.
– Нет, не довольно. Знаю, имеете наклонность к делу миссионерскому. Так ведь, святой отец?
– Как видишь, сыне, как видишь!
– А курильскому народу слово Божье несли?
– Нет, не поспел еще, сын мой. Корабль для сей миссии надобен. До островов хоть и недалече, но ведь по воде, как по суху, один лишь Спаситель хаживал.
– Ну а ежели не корабль, а байдара, на которой большерецкий сотник в море плавал? Ведомо вам про такую? Я бы в сем походе на Курилы помощником вашим быть хотел.
– Спасибо за помощь, сыне, спасибо! – заулыбался Алексий. – Да токмо давненько уж на той байдаре не плавали по морю, а посему рассохлась в гниль она. У нас ведь как, в Расеюшке, – сегодня ты ездишь на санях, так следишь за ними, а завтра надобность прошла – вот и бросили, лежат, гниют, хоть завтра и занадобиться могут.
– Да неужто сгнила байдара? – притворно огорчился ссыльный.
– Сам видел! Что делать – материя есть тлен и прах. Вот мы все ходим, незнамо куда и зачем, суетимся, стяжаем великими заботами приятности разные, удовольствия тленные, а все червями да гноем кончается. О душе, о душе, сын мой, радеть надобно!
10. ЭКСПЕДИЦИЯ
О том, что байдару, о которой Гурьев рассказал, нужно осмотреть заранее, починить, если надо – и укрыть на зиму, Беньёвский стал советовать своим товарищам сразу после беседы с отцом Алексием. Вначале сожителю своему сказал, Хрущову, – тот согласился сразу, потом Батурину, Панову и Степанову – поддержали и они. Винблану говорить не стал, считая его и без того всецело преданным себе. Мейдера же избавил от необходимости краснеть, трусливо отклоняя предложение, – не сказал ему ни слова. После этого к Гурьеву пошел, который теперь за главного считался, и поведал Семену Петровичу о том, что все согласны осмотреть байдару – орудие их избавленья. Тот согласился тоже.
До места, где на берегу реки Большой лежала та байдара, было верст пять, поэтому на экспедицию потратить решили полдня, выйти по одному из Большерецка рано утром, а там уж вместе двигаться. Снег уже выпал, но лежал на подмерзшей земле нетолсто, так что время выбрали самое подходящее, когда нет грязи, но и больших сугробов еще не намело.
Собрались у рощи пихтовой. Все в теплых собачьих куклянках, в торбасах, шапках. Только Гурьев, неизвестно почему, пришел, сверкая плешью, но спрашивать у него об этом никто не стал – пущай человек блажит, не жалко. Двинули вперед. Дорогу знали и Гурьев, и Хрущов, но разбились парами, и Семен Петрович шел впереди с высоким пожилым Батуриным. Шли и курили, и весело, в общем, шли – всем казалось, что идут они к спасению. Гурьев приятельски держал Батурина под руку, а шедшие за ними следом в десяти саженях Беньёвский и Хрущов беседовали, но только больше говорил шельмованный гвардейский капитан, идущий в распахнутой куклянке и с кожаной торбой за плечами.
– Знал бы ты, Мориц-Август, как мне сей край опротивел вместе с жителями его. Из гвардейского-то полка, из самого Петербурга в такое-то гадкое место угодил! И зачем России сей паскудный край, где даже рожь, а не то что пшеница, расти не желает?
– Как зачем? А тысячи соболей и чернобурок, что идут казне от ясака? А меха – сие уж звонкая монета, которой ни одна держава не побрезгает. Очень выгодный край, к тому ж и для ссылки место отменное. У вас, русских, отличный вкус на изобретение насильств и издевательств над человеком. Сие, наверно, от татар у вас осталось.
– Да, – охотно согласился Хрущов, – быть может, от татар. Я, Мориц-Август, хоть и русский, но отчизну свою презираю за варварство обычаев и нравов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96