Тропа превратилась в русло бешено мчавшегося потока; отовсюду каскадами низвергалась вода, и по мере того как мы подымались, становилось все холоднее. Над Магнинским лесом к дождю уже примешивалась ледяная крупа. Час спустя мы достигли линии снегов. Шум воды и свист ветра в деревьях сразу сменились тишиной.
Тропа была здесь неразличима; на зов, который мы по временам повторяли, никто не откликался, и мы уже отчаивались в успехе нашей попытки, когда увидели мула, спускавшегося с перевала. Он был без седока, но оседлан, а повод волочился по земле. Чтобы не спугнуть его, мы спрятались за выступом скалы; когда он приблизился, мой спутник загородил ему дорогу а я схватил повод. Это был тот самый, который я держал утром, это был мул Эмилии! Тут нам представились всевозможные ужасы. Не теряя времени, француз вскочил на мула, а я принялся подхлестывать животное сзади, чтобы заставить его идти и вместе с тем вести нас в нужном направлении. Однако, достигнув открытой со всех сторон площадки, мул шарахнулся влево и поскакал во весь дух, стараясь сбросить всадника. Француз отлично умел держаться в седле, усидеть было для него делом чести, но через несколько секунд он скрылся из виду. Я остался в одиночестве, сильно встревоженный, не зная, куда направиться. Проплутав некоторое время, я обнаружил следы, оставленные мулом на снегу при спуске с перевала, и решил идти по ним. Мысль оказалась удачной; через четверть часа я встретил человека, который по тем же следам шел мне навстречу.
То был проводник, догонявший своего мула.
«Мула мы нашли, – крикнул я ему. – А где ваши туристы?
– Откуда мне знать, где они? Сейчас вот солнце, а что делалось час назад! Тропы не видать, ничего не видать. Ветер деревья выворачивал, а тут еще гром со всех концов света. Каждый держал своего мула, я – своего, вот и растерял их всех. Хорошо еще, что я добрался до пещеры, это тут недалеко, и там укрыл барышню. Но ведь и там ей не больно-то хорошо, а без мула мне ее не вывезти».
При последних его словах, которые заставили-таки себя ждать, моя тревога сменилась живейшей радостью. Эмилия не только была в безопасности, но и мой приход оказывался как нельзя более кстати.
«Добрый человек, – сказал я, – идите обыскивать округу, пока не найдете их всех, а я подожду вас в пещере. Как туда пройти?»
Он указал на какую-то темную скалу.
«Прямо под ней, – сказал он. – Тропа вас сама приведет».
И он отправился дальше.
А я пошел к скале. Но представляешь ли ты себе мое положение, читатель? Если уже само путешествие, разлучающее молодую девушку с ее подругами и сближающее ее с вами или хотя бы доставляющее вам случай поговорить с нею, если уже одно это делает ее в ваших глазах вдвое прекраснее, вдвое обворожительнее, что же сказать, когда вы предстаете перед ней в качестве спасителя и находите ее одну в пещере; она дрожит, но уже ободрена тем, что вы примчались к ней на помощь, и встречает вас благодарной улыбкой? Право, можно опасаться, как бы, взволнованный этой улыбкой, и осмелев от столь выгодных для вас обстоятельств, вы не высказали ваших чувств слишком открыто, рискуя оказаться навязчивым. Вот что я твердил про себя, пока подымался к скале.
Но как бы ни старался молодой человек держаться в границах почтительной учтивости, неожиданное появление его в пещере неизбежно вызовет у укрывшейся там девушки целомудренное смущение и тревогу, которую она уже ощущает от сознания своего одиночества. При виде меня Эмилия залилась румянцем и, поспешно покинув укромный уголок, где она сидела, подбежала к выходу, как бы ища защиты у неба и дневного света. Это движение, хоть и вполне естественное, не могло быть мне приятно; ибо даже мимолетное опасение оскорбляет нежное и чистое чувство. Зато мое неудовольствие помогло мне придать моему приходу тот прозаический смысл, какого требовали приличия. Я сообщил Эмилии, каким обстоятельствам обязан счастьем придти к ней на помощь. Я рассказал ей, что именно предпринято, чтобы поскорее вернуть ее родителям, которых мой друг наверняка уже успокоил на ее счет; затем, ободренный радостью, какую вызвали у нее эти добрые вести, я постарался, чтобы краткие мгновения наедине с нею, на которые я не смел надеяться, не были отравлены для нее смущением и страхом. Эмилия улыбнулась, на глазах ее выступили слезы умиления, и если она не вполне еще оправилась от смущения, то теперь причиной его была только сдержанность, запрещавшая ей слишком пылко выразить мне свою признательность.
Снег к этому времени прекратился; ветер, этот полновластный хозяин перевалов и вершин, поднял ввысь нависавшие над нами тучи. Поверхность плато озарялась тусклым белесым светом; из глубины ущелий, где царил сырой полумрак, подымались седые клочья тумана. Мы сели рядом у выхода из пещеры и, созерцая это зрелище, беседовали о событиях дня, о ярости грозы, о великолепных контрастах, представших нашим взорам за последние несколько часов. Когда оказалось, что множество впечатлений было воспринято нами одинаково, хоть мы и не были вместе, разговор наш принял более свободный и интимный характер. Эмилия призналась, что когда вновь свидится с родителями, этот день, в который она испытала столько волнений, столько страхов и радостей, останется для нее одним из самых прекрасных в жизни… Тут я осмелился сказать ей, что минуты, которые я имею счастье провести с нею наедине, чтобы открыть ей чувства, переполняющие мое сердце, несравненны для меня ни с чем в моей прошлой жизни и никогда не повторятся вдали от нее. Эти слова повергли ее в крайнее смущение. Чтобы дать ей оправиться и видя, что она зябнет от холодного горного воздуха, я стал просить ее надеть баранью шкуру, захваченную мною из Триана. Это был род грубой верхней одежды, какую носят местные пастухи. Она согласилась, улыбаясь. Пока я одной рукою держал над ней пастушью одежду, другая моя рука, помогая девушке надеть ее в рукава, пожимала ее ручку. В грубой одежде ее нежные черты неожиданно засияли такой красотой, что я в восторге прижался губами к этой ручке, которую все еще держал, и запечатлел на ней поцелуй. Эмилия, затрепетав, отняла руку, и тут послышались голоса. Мы вскочили с места. То был проводник…, а за ним отец.
Никогда еще я не видел, чтобы отец был так доволен, что нашел свою дочь, и одновременно так недоволен, что застал ее не одну. Эмилия, чтобы скрыть румянец смущения, кинулась к нему в объятия; я, со своей стороны, поспешил выразить удовольствие по поводу столь счастливой встречи. Однако ни слова его, ни чувства не могли попасть в тон нашим, хотя обстоятельства обязывали его выказать нежность к дочери и прежде всего – признательность мне. Его слишком заметное замешательство передалось было и нам, но тут он вышел из положения – стал смеяться над пастушьим нарядом Эмилии.
1 2 3 4 5 6 7
Тропа была здесь неразличима; на зов, который мы по временам повторяли, никто не откликался, и мы уже отчаивались в успехе нашей попытки, когда увидели мула, спускавшегося с перевала. Он был без седока, но оседлан, а повод волочился по земле. Чтобы не спугнуть его, мы спрятались за выступом скалы; когда он приблизился, мой спутник загородил ему дорогу а я схватил повод. Это был тот самый, который я держал утром, это был мул Эмилии! Тут нам представились всевозможные ужасы. Не теряя времени, француз вскочил на мула, а я принялся подхлестывать животное сзади, чтобы заставить его идти и вместе с тем вести нас в нужном направлении. Однако, достигнув открытой со всех сторон площадки, мул шарахнулся влево и поскакал во весь дух, стараясь сбросить всадника. Француз отлично умел держаться в седле, усидеть было для него делом чести, но через несколько секунд он скрылся из виду. Я остался в одиночестве, сильно встревоженный, не зная, куда направиться. Проплутав некоторое время, я обнаружил следы, оставленные мулом на снегу при спуске с перевала, и решил идти по ним. Мысль оказалась удачной; через четверть часа я встретил человека, который по тем же следам шел мне навстречу.
То был проводник, догонявший своего мула.
«Мула мы нашли, – крикнул я ему. – А где ваши туристы?
– Откуда мне знать, где они? Сейчас вот солнце, а что делалось час назад! Тропы не видать, ничего не видать. Ветер деревья выворачивал, а тут еще гром со всех концов света. Каждый держал своего мула, я – своего, вот и растерял их всех. Хорошо еще, что я добрался до пещеры, это тут недалеко, и там укрыл барышню. Но ведь и там ей не больно-то хорошо, а без мула мне ее не вывезти».
При последних его словах, которые заставили-таки себя ждать, моя тревога сменилась живейшей радостью. Эмилия не только была в безопасности, но и мой приход оказывался как нельзя более кстати.
«Добрый человек, – сказал я, – идите обыскивать округу, пока не найдете их всех, а я подожду вас в пещере. Как туда пройти?»
Он указал на какую-то темную скалу.
«Прямо под ней, – сказал он. – Тропа вас сама приведет».
И он отправился дальше.
А я пошел к скале. Но представляешь ли ты себе мое положение, читатель? Если уже само путешествие, разлучающее молодую девушку с ее подругами и сближающее ее с вами или хотя бы доставляющее вам случай поговорить с нею, если уже одно это делает ее в ваших глазах вдвое прекраснее, вдвое обворожительнее, что же сказать, когда вы предстаете перед ней в качестве спасителя и находите ее одну в пещере; она дрожит, но уже ободрена тем, что вы примчались к ней на помощь, и встречает вас благодарной улыбкой? Право, можно опасаться, как бы, взволнованный этой улыбкой, и осмелев от столь выгодных для вас обстоятельств, вы не высказали ваших чувств слишком открыто, рискуя оказаться навязчивым. Вот что я твердил про себя, пока подымался к скале.
Но как бы ни старался молодой человек держаться в границах почтительной учтивости, неожиданное появление его в пещере неизбежно вызовет у укрывшейся там девушки целомудренное смущение и тревогу, которую она уже ощущает от сознания своего одиночества. При виде меня Эмилия залилась румянцем и, поспешно покинув укромный уголок, где она сидела, подбежала к выходу, как бы ища защиты у неба и дневного света. Это движение, хоть и вполне естественное, не могло быть мне приятно; ибо даже мимолетное опасение оскорбляет нежное и чистое чувство. Зато мое неудовольствие помогло мне придать моему приходу тот прозаический смысл, какого требовали приличия. Я сообщил Эмилии, каким обстоятельствам обязан счастьем придти к ней на помощь. Я рассказал ей, что именно предпринято, чтобы поскорее вернуть ее родителям, которых мой друг наверняка уже успокоил на ее счет; затем, ободренный радостью, какую вызвали у нее эти добрые вести, я постарался, чтобы краткие мгновения наедине с нею, на которые я не смел надеяться, не были отравлены для нее смущением и страхом. Эмилия улыбнулась, на глазах ее выступили слезы умиления, и если она не вполне еще оправилась от смущения, то теперь причиной его была только сдержанность, запрещавшая ей слишком пылко выразить мне свою признательность.
Снег к этому времени прекратился; ветер, этот полновластный хозяин перевалов и вершин, поднял ввысь нависавшие над нами тучи. Поверхность плато озарялась тусклым белесым светом; из глубины ущелий, где царил сырой полумрак, подымались седые клочья тумана. Мы сели рядом у выхода из пещеры и, созерцая это зрелище, беседовали о событиях дня, о ярости грозы, о великолепных контрастах, представших нашим взорам за последние несколько часов. Когда оказалось, что множество впечатлений было воспринято нами одинаково, хоть мы и не были вместе, разговор наш принял более свободный и интимный характер. Эмилия призналась, что когда вновь свидится с родителями, этот день, в который она испытала столько волнений, столько страхов и радостей, останется для нее одним из самых прекрасных в жизни… Тут я осмелился сказать ей, что минуты, которые я имею счастье провести с нею наедине, чтобы открыть ей чувства, переполняющие мое сердце, несравненны для меня ни с чем в моей прошлой жизни и никогда не повторятся вдали от нее. Эти слова повергли ее в крайнее смущение. Чтобы дать ей оправиться и видя, что она зябнет от холодного горного воздуха, я стал просить ее надеть баранью шкуру, захваченную мною из Триана. Это был род грубой верхней одежды, какую носят местные пастухи. Она согласилась, улыбаясь. Пока я одной рукою держал над ней пастушью одежду, другая моя рука, помогая девушке надеть ее в рукава, пожимала ее ручку. В грубой одежде ее нежные черты неожиданно засияли такой красотой, что я в восторге прижался губами к этой ручке, которую все еще держал, и запечатлел на ней поцелуй. Эмилия, затрепетав, отняла руку, и тут послышались голоса. Мы вскочили с места. То был проводник…, а за ним отец.
Никогда еще я не видел, чтобы отец был так доволен, что нашел свою дочь, и одновременно так недоволен, что застал ее не одну. Эмилия, чтобы скрыть румянец смущения, кинулась к нему в объятия; я, со своей стороны, поспешил выразить удовольствие по поводу столь счастливой встречи. Однако ни слова его, ни чувства не могли попасть в тон нашим, хотя обстоятельства обязывали его выказать нежность к дочери и прежде всего – признательность мне. Его слишком заметное замешательство передалось было и нам, но тут он вышел из положения – стал смеяться над пастушьим нарядом Эмилии.
1 2 3 4 5 6 7