если тебе не терпится поскорее насладиться жизнью и ты желаешь смерти своему родственнику, даже когда осыпаешь его ласками, – ты чудовище! И к чему это ведет? К тому, чтоб под лицемерной личиной подавлять свои истинные чувства, жертвовать своими склонностями, собственным мнением, иногда даже – и порядочностью. Нет, нет, не нужно наследства! Лучше работать, лучше нуждаться, но быть свободным, ни от кого не зависеть, быть самому себе господином, быть господином своего сердца… отдать его той, кого любишь, а не той, кого тебе навязывают в жены; отдать его чистой, скромной, простой девушке, и она воздаст тебе нежной и преданной любовью за то, что ради нее ты поступился завидным положением; отдать свое сердце ей, а не девице, обязанной тебе не многим, но требующей от тебя многого; девице, которая ищет не столько супруга, сколько положения в обществе; девице, которая дорожит больше приличиями, чем привязанностью, и чье сердце тебе беспрестанно придется оспаривать у тщеславия, развлечений и опасностей высшею света… «Милое дитя! – воскликнул я в упоении от собственных мыслей, – я видел, как ты кротка и боязлива, как хороша в своей непорочной красе! Я держал тебя в объятиях – восхищенный, полный благоговения и нежности. Так неужели я не посмею искать подле тебя счастье, всю прелесть которого ты первая предо мной приоткрыла».
Так любовь, задетая оскорбительными нападками крестного, возрождалась в моем сердце, сливаясь с чистым пламенем благородных, сильных, искренних чувств, чуждых корысти и расчета.
Этот душевный подъем постепенно сменился любопытством: мне захотелось узнать, не слишком ли воспитание и образ жизни моей избранницы расходятся с моим желанием предложить ей руку. Я стал припоминать различные подробности, раньше мной не замеченные, но из которых я теперь старался сделать выводы. Чаще всего мне приходили на ум ее нежные белые руки, явно незнакомые с грубой черной работой. Я с удовольствием вспоминал, как непосильна была для ее хрупких плеч наша общая работа в цепи, свалившая ее в конце концов с ног; и я понял, что эта девушка, неспособная вынести тяжелый изнурительный труд, привыкла к тихой и спокойной жизни. Хоть я не очень-то хорошо разбирался в тонкостях дамского туалета, но мне показалось, что одежда ее отличалась изящной и милой простотой; особенное значение я придал впечатлению, произведенному на меня ее красивыми ножками, обутыми с некоторой изысканностью в серые прюнелевые полуботинки со шнуровкою сбоку. В своем воображении я перенесся в ее жилище; вновь окинув взглядом все уголки ее комнаты, я вспомнил отдельные дорогие предметы обстановки и нашел в них следы былого достатка, а также свидетельство известной утонченности вкуса. Заметив брошенную в кресле черную шелковую мантилью, отороченную черным же мехом, и догадавшись, что она принадлежит матери, я составил себе представление о благородном облике и простой манере одеваться этой почтенной женщины. Особенно приятно было мне припомнить, что рассеянно взглянув на стол во время поисков уксуса, я увидел среди разбросанных листов бумаги несколько книг в аккуратных переплетах. Одна из них, раскрытая на первой странице, оказалась поэмой английского поэта Томсона «Времена года». Все эти приметы в сочетании с голосом, тоном, манерами и, главное, с робкой сдержанностью молодой девушки помогли мне дорисовать неполный портрет, оставшийся у меня в памяти; довольный тем, что он отвечает всем требованиям моего воспитания, моих вкусов и аристократических привычек, ставших для меня второю натурой, я почувствовал, что люблю незнакомку во сто крат сильнее прежнего. Мне страстно захотелось увидеть ее, и я с тоской поглядывал на часовую стрелку, не решаясь явиться к ней в столь позднее время. Но вдруг я встал и вышел.
V
Едва я оказался на улице, как спокойствие вечернего часа, полумрак, тишина – все наполнило меня тем живым, полным очарования чувством, какое я испытал накануне. Я шел теми же улицами, чтобы воскресить в памяти те же впечатления, и вскоре очутился неподалеку от дома, куда меня так сильно влекло. Но по мере того, как я приближался к своей цели, непривычное волнение замедлило мои шаги. Когда я вошел в подъезд этого дома, я в нерешительности остановился, не зная, идти ли дальше, или же отказаться пока от своего намерения.
Однако именно то, что, казалось, должно было заставить меня повернуть назад, побудило меня двинуться вперед. Заглянув во двор, я заметил, что в окнах четвертого этажа не было света, из чего я заключил, что никого не застану дома. Эта возможность несколько приободрила меня и, собравшись с духом, я решил подняться наверх. Правда, меня еще подстрекало любопытство, потому что я никак не ожидал увидеть темные окна. Было не больше восьми часов, и я не мог представить себе, что особы, которых я собирался навестить, уже легли спать.
Я стал подниматься по лестнице, и сердце у меня начинало биться с удвоенной силой, когда я в потемках натыкался на что-нибудь, или же останавливался, пугаясь царившего вокруг безмолвия. Наконец я оказался у знакомого порога. Но я осмелился тихонько постучать в дверь, только уверившись, – после долгого ожидания и прислушивания, – что в квартире по всей вероятности никого не было. Едва я постучался, как утратил эту уверенность и, затаив дыхание, уже был готов при малейшем шорохе за дверью спастись бегством. Но ничего не было слышно. Тогда я постучался уже не так тихо, потом – погромче, и, наконец, убедившись, что в квартире действительно пусто, решился позвонить. Тотчас же на лестнице этажом ниже отворилась дверь, и слабый свет озарил площадку, на которой я стоял.
Тот, кто вышел на лестницу, молчал и не двигался, но продолжал освещать лестницу. Что мне было делать? Бежать на верхний этаж? Но за мною могли пуститься в погоню и навлечь на меня гнусные подозрения. Оставаться на месте? Я уже обливался холодным потом и каждая секунда в моем положении казалась мне целым веком, полным тревог. Смело спуститься вниз? На это у меня не хватило духу. Я решил позвонить еще раз. «Это он!» – раздался чей-то голос, и передо мной стояла соседка, оскорбившая меня накануне.
Лицо женщины пылало от ярости. «Негодяй! – крикнула она. – И вы посмели сюда вернуться… Какая наглость!… Вы, верно, пришли за плащом?… Он у приходского пастора. Вот к нему и ступайте! Он все знает и найдет о чем с вами поговорить!»
Я слушал эти грубые отрывистые слова скорее с удивлением, чем с гневом. «Сударыня, – сказал я, – не знаю, кто вы, но мне совершенно ясно, что возводя на меня напраслину, вы неосторожно набрасываете тень на порядочную молодую девушку…
– Чудовище! – оборвала она меня. – Разве я тебя не видела… разве я не слышала, как она плакала… разве я не подняла твой плащ, который валялся у ее кровати?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Так любовь, задетая оскорбительными нападками крестного, возрождалась в моем сердце, сливаясь с чистым пламенем благородных, сильных, искренних чувств, чуждых корысти и расчета.
Этот душевный подъем постепенно сменился любопытством: мне захотелось узнать, не слишком ли воспитание и образ жизни моей избранницы расходятся с моим желанием предложить ей руку. Я стал припоминать различные подробности, раньше мной не замеченные, но из которых я теперь старался сделать выводы. Чаще всего мне приходили на ум ее нежные белые руки, явно незнакомые с грубой черной работой. Я с удовольствием вспоминал, как непосильна была для ее хрупких плеч наша общая работа в цепи, свалившая ее в конце концов с ног; и я понял, что эта девушка, неспособная вынести тяжелый изнурительный труд, привыкла к тихой и спокойной жизни. Хоть я не очень-то хорошо разбирался в тонкостях дамского туалета, но мне показалось, что одежда ее отличалась изящной и милой простотой; особенное значение я придал впечатлению, произведенному на меня ее красивыми ножками, обутыми с некоторой изысканностью в серые прюнелевые полуботинки со шнуровкою сбоку. В своем воображении я перенесся в ее жилище; вновь окинув взглядом все уголки ее комнаты, я вспомнил отдельные дорогие предметы обстановки и нашел в них следы былого достатка, а также свидетельство известной утонченности вкуса. Заметив брошенную в кресле черную шелковую мантилью, отороченную черным же мехом, и догадавшись, что она принадлежит матери, я составил себе представление о благородном облике и простой манере одеваться этой почтенной женщины. Особенно приятно было мне припомнить, что рассеянно взглянув на стол во время поисков уксуса, я увидел среди разбросанных листов бумаги несколько книг в аккуратных переплетах. Одна из них, раскрытая на первой странице, оказалась поэмой английского поэта Томсона «Времена года». Все эти приметы в сочетании с голосом, тоном, манерами и, главное, с робкой сдержанностью молодой девушки помогли мне дорисовать неполный портрет, оставшийся у меня в памяти; довольный тем, что он отвечает всем требованиям моего воспитания, моих вкусов и аристократических привычек, ставших для меня второю натурой, я почувствовал, что люблю незнакомку во сто крат сильнее прежнего. Мне страстно захотелось увидеть ее, и я с тоской поглядывал на часовую стрелку, не решаясь явиться к ней в столь позднее время. Но вдруг я встал и вышел.
V
Едва я оказался на улице, как спокойствие вечернего часа, полумрак, тишина – все наполнило меня тем живым, полным очарования чувством, какое я испытал накануне. Я шел теми же улицами, чтобы воскресить в памяти те же впечатления, и вскоре очутился неподалеку от дома, куда меня так сильно влекло. Но по мере того, как я приближался к своей цели, непривычное волнение замедлило мои шаги. Когда я вошел в подъезд этого дома, я в нерешительности остановился, не зная, идти ли дальше, или же отказаться пока от своего намерения.
Однако именно то, что, казалось, должно было заставить меня повернуть назад, побудило меня двинуться вперед. Заглянув во двор, я заметил, что в окнах четвертого этажа не было света, из чего я заключил, что никого не застану дома. Эта возможность несколько приободрила меня и, собравшись с духом, я решил подняться наверх. Правда, меня еще подстрекало любопытство, потому что я никак не ожидал увидеть темные окна. Было не больше восьми часов, и я не мог представить себе, что особы, которых я собирался навестить, уже легли спать.
Я стал подниматься по лестнице, и сердце у меня начинало биться с удвоенной силой, когда я в потемках натыкался на что-нибудь, или же останавливался, пугаясь царившего вокруг безмолвия. Наконец я оказался у знакомого порога. Но я осмелился тихонько постучать в дверь, только уверившись, – после долгого ожидания и прислушивания, – что в квартире по всей вероятности никого не было. Едва я постучался, как утратил эту уверенность и, затаив дыхание, уже был готов при малейшем шорохе за дверью спастись бегством. Но ничего не было слышно. Тогда я постучался уже не так тихо, потом – погромче, и, наконец, убедившись, что в квартире действительно пусто, решился позвонить. Тотчас же на лестнице этажом ниже отворилась дверь, и слабый свет озарил площадку, на которой я стоял.
Тот, кто вышел на лестницу, молчал и не двигался, но продолжал освещать лестницу. Что мне было делать? Бежать на верхний этаж? Но за мною могли пуститься в погоню и навлечь на меня гнусные подозрения. Оставаться на месте? Я уже обливался холодным потом и каждая секунда в моем положении казалась мне целым веком, полным тревог. Смело спуститься вниз? На это у меня не хватило духу. Я решил позвонить еще раз. «Это он!» – раздался чей-то голос, и передо мной стояла соседка, оскорбившая меня накануне.
Лицо женщины пылало от ярости. «Негодяй! – крикнула она. – И вы посмели сюда вернуться… Какая наглость!… Вы, верно, пришли за плащом?… Он у приходского пастора. Вот к нему и ступайте! Он все знает и найдет о чем с вами поговорить!»
Я слушал эти грубые отрывистые слова скорее с удивлением, чем с гневом. «Сударыня, – сказал я, – не знаю, кто вы, но мне совершенно ясно, что возводя на меня напраслину, вы неосторожно набрасываете тень на порядочную молодую девушку…
– Чудовище! – оборвала она меня. – Разве я тебя не видела… разве я не слышала, как она плакала… разве я не подняла твой плащ, который валялся у ее кровати?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15