Но зато как он был вознагражден за свою щедрость! Не сбиваясь с ритма, женщина вдруг подбежала к нему и затяжно, обжигающе жарко поцеловала прямо в губы, обдав перед этим таким зовущим взглядом, что Василий Николаевич окончательно потерял рассудок и дыхание. После поцелуя и взгляда женщина, опять-таки не сбиваясь с ритма, ловко и заученно (должно быть, делала это уже не первый раз) стала подбирать с пола разлетевшиеся доллары, складывать их на ладони в большую и все разбухающую пачку, а когда последний доллар был подобран, вдруг с веселым, не менее ошеломившим Василия Николаевича озорством и нахальством спрятала их за вырез глубоко декольтированного вечернего платья.
Ресторанная публика одобрительно и завистливо ахнула, а Василий Николаевич, совсем уже пьянея, подумал: «Нет, все-таки умеют веселиться русские люди!».
Но танец наконец закончился, последние его вакхические звуки умолкли, и в зале наступила умиротворительная, словно полуденная тишина. Все опять накинулись на еду и выпивку, но как-то тяжело и одурманенно. Мужчины (было видно) начали сожалеть о понапрасну в экстазе выброшенных деньгах, а женщины – откровенно завидовать своей удачливой сопернице (кажется, Даше), которая так легко окрутила их незадачливых мужей и кавалеров. Правда, ни мужчины, ни женщины подлинных своих запоздалых чувств (раскаяния и зависти) не выдавали, а наоборот, старались быть бесшабашно веселыми, многие срывались на вычурные полукавказские тосты, но тяжесть и надрыв от этого лишь усиливались, и все их застолье, выпивка больше стали походить на похмелье.
Василию Николаевичу принесли жульен и еще что-то экзотическое в невысоких металлических вазочках, но он решительно отодвинул все в сторону, бесцельно и бесполезно выпил подряд несколько рюмок коньяку и вдруг почувствовал, что у него тоже начинается похмелье, тяжелое и затяжное, с головной и сердечной болью. Он начал все больше мрачнеть, отчуждаться от своих недавних собутыльников и собутыльниц, стыдиться, что поддался их соблазнам, пел какие-то глупые частушки, неумело, по-деревенски плясал, потешая пьяное сборище. Голова Василия Николаевича действительно похмельно болела, но была трезвой и ясной, и он едва ли не вслух обозвал все это пьюще-жующее сборище, все это торгово-продажное племя потомками Чичикова и почему-то Собакевича, хотя им, пожалуй, больше бы подходило быть потомками Ноздрева.
Бдительная Даша (или как там ее на самом деле звать?), единственная из всего застолья оставшаяся веселой и довольной собой, мрачность Василия Николаевича заметила. Понять ее настоящую причину она, конечно, не смогла и подумала, наверное, что он просто не подрасчитал в застолье свои силы, выпил лишнюю рюмку-другую. Она запретительно через весь зал помахала ему рукой, мол, больше пить не надо. Василий Николаевич ответил на ее жест согласием, перевернул рюмку вверх дном, лишь бы она еще раз не вздумала его потревожить. Но Даша поняла согласие Василия Николаевича по-своему, незаметно пробралась к его столику и, шурша за вырезом платья долларами, которые, оказывается, так и не удосужилась перепрятать куда-либо в более надежное место, опять обдала зовуще-завлекающим взглядом:
– Один не уходи. У меня машина.
– Хорошо, – бодро пообещал Василий Николаевич, но как только Даша гордой походкой победительницы отошла к своему столику, он по-за колоннами и многочисленными шторами улизнул в раздевалку, предусмотрительно оставив официантам рядом с перевернутой рюмкой необходимую сумму.
Только Даши ему сегодня не хватало! Василий Николаевич на мгновение представил, чем могла закончиться для него поездка (и куда?!) с этой долларовой Дашей, и окончательно протрезвел. Впрочем, это ему так только показалось: на самом же деле Василий Николаевич был тяжело и опасно пьян. Подобным образом он напивался всего два-три раза в жизни, по молодости еще и глупости, когда обмывал с друзьями первые свои картины. Он и тогда не был доволен собой, а теперь так и вдвойне. Это надо же – на старости лет забрести в пошлый какой-то ресторан и напиться там до положения кистей! Одно было хорошо и отрадно: о потраченных и выброшенных под ноги Даше деньгах Василий Николаевич ничуть не сожалел, а тогда, в молодые годы, помнится, крепко сожалел и об этом. Хотя и то надо сказать, тогда он веселился на гонорар, полученный уже за готовые картины, а теперь лишь за замысел, да и то придуманный не им самим. А это совсем иное дело, тут деньги как бы и не в счет.
Домой Василий Николаевич добрался с трудом. Несколько раз падал на тротуар, опасно ударяясь о бордюрные камни, и только чудом не поломал себе ребра. Но даже в таком плачевном состоянии он не потерял мнимой своей трезвости и после каждого падения, кое-как поднимаясь на ноги, искренне сожалел и сокрушался, что нет у него сейчас в руках трости, инкрустированной слоновой костью. А то как бы хорошо было опереться на нее, легко подняться и легко, никуда не клонясь, пойти домой, помахивая ею и постукивая по ненавистному тротуару, по его немилосердно жестким бордюрным камням. Но трости не было, и Василию Николаевичу приходилось идти, как самому беспробудному пьянице, придерживаясь где за стволы и ветки деревьев, а где так и за стенки домов. Хорошо еще, что была уже глубокая осенняя ночь, и его никто не видел, и в первую очередь милиция, иначе бы Василию Николаевичу пришлось провести остаток ночи в вытрезвителе. Это, конечно, намного лучше, чем у долларово-грудастой Даши, но все равно в планы Василия Николаевича не входило. Тем более что за всю свою жизнь он в вытрезвителе ни разу не был. Бог пока миловал…
Кое-как, с третьего или четвертого попадания Василий Николаевич открыл увертливым и скользким ключом дверь, ввалился в квартиру и, не раздеваясь, в пальто и туфлях упал на кровать.
Проспал он, наверное, часов двенадцать, а когда проснулся (кстати, не испытывая никакого похмелья, никакой боли, ни головной, ни сердечной), то с удивлением обнаружил, что он раздет и разут и спит в кровати, покрытой поразительно чистым (только из прачечной) накрахмаленным бельем. Вначале он немало испугался этому обстоятельству и даже подумал, что он не дома, что блудливая эта Даша все-таки околдовала его, пьяного, и увезла с собой. Но потом он огляделся, с радостью признал свою комнату и по-трезвому похвалил в душе сам себя. Выпивка выпивкой, а он все же молодец: вовремя ушел из ресторана, вовремя (хотя, разумеется, и не без труда, не без потерь) добрался домой, и мало того, что добрался, так еще и не торопясь, последовательно разделся, аккуратно повесил новое свое пальто в прихожей на вешалку, а рубашку и костюм на плечики в шифоньер. Не забыл он и про бабочку: терпеливо и со вкусом приспособил ее рядом с зеркалом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Ресторанная публика одобрительно и завистливо ахнула, а Василий Николаевич, совсем уже пьянея, подумал: «Нет, все-таки умеют веселиться русские люди!».
Но танец наконец закончился, последние его вакхические звуки умолкли, и в зале наступила умиротворительная, словно полуденная тишина. Все опять накинулись на еду и выпивку, но как-то тяжело и одурманенно. Мужчины (было видно) начали сожалеть о понапрасну в экстазе выброшенных деньгах, а женщины – откровенно завидовать своей удачливой сопернице (кажется, Даше), которая так легко окрутила их незадачливых мужей и кавалеров. Правда, ни мужчины, ни женщины подлинных своих запоздалых чувств (раскаяния и зависти) не выдавали, а наоборот, старались быть бесшабашно веселыми, многие срывались на вычурные полукавказские тосты, но тяжесть и надрыв от этого лишь усиливались, и все их застолье, выпивка больше стали походить на похмелье.
Василию Николаевичу принесли жульен и еще что-то экзотическое в невысоких металлических вазочках, но он решительно отодвинул все в сторону, бесцельно и бесполезно выпил подряд несколько рюмок коньяку и вдруг почувствовал, что у него тоже начинается похмелье, тяжелое и затяжное, с головной и сердечной болью. Он начал все больше мрачнеть, отчуждаться от своих недавних собутыльников и собутыльниц, стыдиться, что поддался их соблазнам, пел какие-то глупые частушки, неумело, по-деревенски плясал, потешая пьяное сборище. Голова Василия Николаевича действительно похмельно болела, но была трезвой и ясной, и он едва ли не вслух обозвал все это пьюще-жующее сборище, все это торгово-продажное племя потомками Чичикова и почему-то Собакевича, хотя им, пожалуй, больше бы подходило быть потомками Ноздрева.
Бдительная Даша (или как там ее на самом деле звать?), единственная из всего застолья оставшаяся веселой и довольной собой, мрачность Василия Николаевича заметила. Понять ее настоящую причину она, конечно, не смогла и подумала, наверное, что он просто не подрасчитал в застолье свои силы, выпил лишнюю рюмку-другую. Она запретительно через весь зал помахала ему рукой, мол, больше пить не надо. Василий Николаевич ответил на ее жест согласием, перевернул рюмку вверх дном, лишь бы она еще раз не вздумала его потревожить. Но Даша поняла согласие Василия Николаевича по-своему, незаметно пробралась к его столику и, шурша за вырезом платья долларами, которые, оказывается, так и не удосужилась перепрятать куда-либо в более надежное место, опять обдала зовуще-завлекающим взглядом:
– Один не уходи. У меня машина.
– Хорошо, – бодро пообещал Василий Николаевич, но как только Даша гордой походкой победительницы отошла к своему столику, он по-за колоннами и многочисленными шторами улизнул в раздевалку, предусмотрительно оставив официантам рядом с перевернутой рюмкой необходимую сумму.
Только Даши ему сегодня не хватало! Василий Николаевич на мгновение представил, чем могла закончиться для него поездка (и куда?!) с этой долларовой Дашей, и окончательно протрезвел. Впрочем, это ему так только показалось: на самом же деле Василий Николаевич был тяжело и опасно пьян. Подобным образом он напивался всего два-три раза в жизни, по молодости еще и глупости, когда обмывал с друзьями первые свои картины. Он и тогда не был доволен собой, а теперь так и вдвойне. Это надо же – на старости лет забрести в пошлый какой-то ресторан и напиться там до положения кистей! Одно было хорошо и отрадно: о потраченных и выброшенных под ноги Даше деньгах Василий Николаевич ничуть не сожалел, а тогда, в молодые годы, помнится, крепко сожалел и об этом. Хотя и то надо сказать, тогда он веселился на гонорар, полученный уже за готовые картины, а теперь лишь за замысел, да и то придуманный не им самим. А это совсем иное дело, тут деньги как бы и не в счет.
Домой Василий Николаевич добрался с трудом. Несколько раз падал на тротуар, опасно ударяясь о бордюрные камни, и только чудом не поломал себе ребра. Но даже в таком плачевном состоянии он не потерял мнимой своей трезвости и после каждого падения, кое-как поднимаясь на ноги, искренне сожалел и сокрушался, что нет у него сейчас в руках трости, инкрустированной слоновой костью. А то как бы хорошо было опереться на нее, легко подняться и легко, никуда не клонясь, пойти домой, помахивая ею и постукивая по ненавистному тротуару, по его немилосердно жестким бордюрным камням. Но трости не было, и Василию Николаевичу приходилось идти, как самому беспробудному пьянице, придерживаясь где за стволы и ветки деревьев, а где так и за стенки домов. Хорошо еще, что была уже глубокая осенняя ночь, и его никто не видел, и в первую очередь милиция, иначе бы Василию Николаевичу пришлось провести остаток ночи в вытрезвителе. Это, конечно, намного лучше, чем у долларово-грудастой Даши, но все равно в планы Василия Николаевича не входило. Тем более что за всю свою жизнь он в вытрезвителе ни разу не был. Бог пока миловал…
Кое-как, с третьего или четвертого попадания Василий Николаевич открыл увертливым и скользким ключом дверь, ввалился в квартиру и, не раздеваясь, в пальто и туфлях упал на кровать.
Проспал он, наверное, часов двенадцать, а когда проснулся (кстати, не испытывая никакого похмелья, никакой боли, ни головной, ни сердечной), то с удивлением обнаружил, что он раздет и разут и спит в кровати, покрытой поразительно чистым (только из прачечной) накрахмаленным бельем. Вначале он немало испугался этому обстоятельству и даже подумал, что он не дома, что блудливая эта Даша все-таки околдовала его, пьяного, и увезла с собой. Но потом он огляделся, с радостью признал свою комнату и по-трезвому похвалил в душе сам себя. Выпивка выпивкой, а он все же молодец: вовремя ушел из ресторана, вовремя (хотя, разумеется, и не без труда, не без потерь) добрался домой, и мало того, что добрался, так еще и не торопясь, последовательно разделся, аккуратно повесил новое свое пальто в прихожей на вешалку, а рубашку и костюм на плечики в шифоньер. Не забыл он и про бабочку: терпеливо и со вкусом приспособил ее рядом с зеркалом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23