»
Вот какой гусь лапчатый сидел перед капитаном Прохоровым!
– Хотите молчать, Заварзин, молчите! Вот индюк тоже молчал, молчал, потом… Да чего я вам рассказываю про индюка, когда полковник Борисов мне запрещает философствовать… Вы, говорит, товарищ капитан, гоните голый факт… Голый факт, говорит, гоните… А где я ему возьму голый факт, когда у меня на допросах молчат и так на меня глядят, словно думают: «Эх, капитан, капитан, знаем мы ваши милицейские штучки! Насквозь видим! Ну что ты мне травишь бодягу о полковнике, когда тебе интересно, не столкнул ли я, Заварзин, с подножки платформы Евгения Столетова?» Так вы думаете, Заварзин? Ну, скажите: так думаете?
– Точненько! – ответил Заварзин и улыбнулся. – Так и думаю, товарищ капитан.
Он опять жирно выделил слово «товарищ», подвел под ним красную черту, глядел капитану прямо в зрачки:
– Ну, а чего хорошего вы мне можете сказать, Заварзин? Ничего хорошего вы мне не можете сказать, Аркадий Леонидович!
– Могу! – ответил Заварзин и засмеялся. – Слышал я, что если капитан Прохор много треплется, то дело давно раскручено! На мне вы, товарищ Прохоров, руки не погреете! Мне до лампочки, что вы треплетесь, а сами думаете: «Заварзин у меня в кармане!…» Заварзин чистый! Я на мокрые дела и раньше не ходил… Так что позвольте мне спокойно трудиться на благо нашей Родины, товарищ Прохоров!
После этого они засмеялись оба, так как действительно был случай, когда, вернувшись в камеру после допроса у Прохорова, известный рецидивист Матюшкин грустно сказал: «Попухли мы… Прохор всю дорогу болтал… Собирайся, корешки, в тюрягу!»
Прохоров вдруг начал покусывать нижнюю губу и щуриться на кончик заварзинского носа, словно с ним что-то случилось, с этим носом.
– Вот что интересно! – бабьим голосом проговорил Прохоров. – Отчего это вы проявляете осведомленность, Заварзин? Какого дьявола вам понадобилось сообщить о том, что вы знаете мои привычки? Хотите показать, что играете в открытую? А?
– Точно! Только мне нечего показывать, товарищ Прохоров.
Аркадий Заварзин поднял руку и почесал кончик носа – как раз то место, в которое был устремлен заинтересованный взгляд капитана. Потом бывший уголовник неторопливо распустил длинную «молнию» на куртке, и под ней оказалась ярко-красная рубаха с мелкими белыми пуговицами по воротнику.
– Я тоже люблю косоворотки! – прежним бабьим голосом произнес Прохоров. – Ах, ах, с каким удовольствием я носил бы косоворотку, если бы… если бы я носил ее… Аркадий Леонидович, а, Аркадий Леонидович!
– Ну!
– Почему вы назвали сына в честь мастера Гасилова?
Дождь все усиливался, припускал с новой силой; гром, однако, приглушивался, но все чаще и чаще сверкали бесшумные молнии, и все было таким, что не предвиделось конца, а ведь дождь был обязан прекратиться к половине одиннадцатого. Если дождь не перестанет к половине одиннадцатого, Прохорову придется посидеть в Сосновке еще один день, а если дождь вообще превратится в непогоду, если он, дождь, будет шуметь и в этом шуме нельзя будет различить шаги по дороге, то он, не дождь, а Прохоров, на самом деле позвонит начальству и скажет: «Я – пас!»
– На этот вопрос я отвечу, – деловито сказал Заварзин. – Мне, товарищ Прохоров, мастер Гасилов помог завязать. Он сделал то, чего ваш Лютиков не смог… Майор – человек хороший, но дурак!…
Он вдруг нагло улыбнулся.
– Не было никогда над Арканей Заварзой власти, а Петр Петрович мне пахан! Я у Гасилова учусь…
Это звучало так сильно и так, признаться, неожиданно, что невозмутимый Прохоров переменил позу – отклонился на спинку стула. «Петр Петрович мне пахан!» Резало ухо сочетание гасиловской благополучности с уголовщиной, несовместимость особняка с тюремной камерой, подзорной трубы с зарешеченным окном, самого Аркадия Заварзина с Петром Гасиловым. Да, да! Все это было неожиданным, хотя вчерашним вечером, обдумывая предстоящий допрос Заварзина, капитан Прохоров шахматными фигурами расставлял на лесосеке действующих лиц сосновской трагедии. В крошечной передвижной столовой похаживал созидательный и мудрый Петр Петрович, утонув в голубой лужице, стоял наклоненный вперед Женька Столетов, опирался спиной о щит «Степаниды» тракторист Аркадий Заварзин. Прямые линии между ними составляли треугольник, вершиной которого был Женька Столетов, основанием – Гасилов и Заварзин, и, ей-богу, Прохоров чувствовал, как крепка, неподвижна, железобетонна линия между точками Гасилов – Заварзин.
– «Гасилов мне пахан!» – медленно повторил Прохоров. – Этот тезис надо бы развернуть, Заварзин… Как это Петр Петрович мог угодить в паханы? Вот смешно-то!
Однако Заварзин даже не улыбнулся.
– Я знаю, – сказал он, – вы мне будете клеить убийство Столетова из-за личной вражды. Факты у вас есть… Даже больше чем надо… Так я сразу… Я сразу скажу, что Столетова ненавидел… Знали бы вы, как я его ненавидел!
Восклицание Заварзина пришлось на отдаленный удар грома, в его глазах вспыхнуло отражение синей молнии, припухлости возле губ затвердели. Теперь было ясно, каким страшным может быть это девичье нежное лицо. Смертельным страхом обливались люди в темных переулках, когда случайный луч света вырывал из тьмы оскал молодых заварзинских зубов, разрисованные нежным румянцем щеки, женственное сердечко губ. О смерти думали люди, когда видели металлические бугорки возле нарисованных губ.
– Как прикажете все это понимать? – спросил Прохоров. – Вы ненавидели Столетова за то, что он ненавидел Гасилова? Так?
– Как хотите, так и понимайте! Каждый свое понимает, товарищ Прохоров, свое…
Нет, все-таки тюрьма еще давала себя знать в Аркадии Заварзине, хотя и прошло четыре мирных года; в глазах бывшего уголовника появилось сентиментальное, нежное, лирическое выражение, уже хрестоматийное в характере людей преступного мира. Прохорова, например, угораздило встретиться с человеком, который задушил собственную мать руками с татуировкой «Не забуду мать родную!»
– Столетов мешал жить хорошим людям! – нежным голосом сказал Заварзин. – Мне мешал, Гасилову мешал, всей бригаде мешал… Такую суку, как Столетов, в тюрьме или пришивают, или… – Он остановился, поморгал вопросительно ресницами. – Врать не буду! Женьку пришить было нелегко – он смелый и бдительный был! Этого у него не отнимешь… Да, врать нечего: он ловкий парнюга был. С характером!
«И ты тоже с характером, Заварзин! – подумал Прохоров. – Ты тоже с характером, если признаешь силу врага! Значит, прав был полковник Борисов, не ошибался и майор Лютиков, попросивший передать тебе привет, если порвал с прошлым…»
– Вы так и не ответили, Заварзин, почему Гасилов ваш пахан. Извольте отвечать!
– Ответа не будет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129
Вот какой гусь лапчатый сидел перед капитаном Прохоровым!
– Хотите молчать, Заварзин, молчите! Вот индюк тоже молчал, молчал, потом… Да чего я вам рассказываю про индюка, когда полковник Борисов мне запрещает философствовать… Вы, говорит, товарищ капитан, гоните голый факт… Голый факт, говорит, гоните… А где я ему возьму голый факт, когда у меня на допросах молчат и так на меня глядят, словно думают: «Эх, капитан, капитан, знаем мы ваши милицейские штучки! Насквозь видим! Ну что ты мне травишь бодягу о полковнике, когда тебе интересно, не столкнул ли я, Заварзин, с подножки платформы Евгения Столетова?» Так вы думаете, Заварзин? Ну, скажите: так думаете?
– Точненько! – ответил Заварзин и улыбнулся. – Так и думаю, товарищ капитан.
Он опять жирно выделил слово «товарищ», подвел под ним красную черту, глядел капитану прямо в зрачки:
– Ну, а чего хорошего вы мне можете сказать, Заварзин? Ничего хорошего вы мне не можете сказать, Аркадий Леонидович!
– Могу! – ответил Заварзин и засмеялся. – Слышал я, что если капитан Прохор много треплется, то дело давно раскручено! На мне вы, товарищ Прохоров, руки не погреете! Мне до лампочки, что вы треплетесь, а сами думаете: «Заварзин у меня в кармане!…» Заварзин чистый! Я на мокрые дела и раньше не ходил… Так что позвольте мне спокойно трудиться на благо нашей Родины, товарищ Прохоров!
После этого они засмеялись оба, так как действительно был случай, когда, вернувшись в камеру после допроса у Прохорова, известный рецидивист Матюшкин грустно сказал: «Попухли мы… Прохор всю дорогу болтал… Собирайся, корешки, в тюрягу!»
Прохоров вдруг начал покусывать нижнюю губу и щуриться на кончик заварзинского носа, словно с ним что-то случилось, с этим носом.
– Вот что интересно! – бабьим голосом проговорил Прохоров. – Отчего это вы проявляете осведомленность, Заварзин? Какого дьявола вам понадобилось сообщить о том, что вы знаете мои привычки? Хотите показать, что играете в открытую? А?
– Точно! Только мне нечего показывать, товарищ Прохоров.
Аркадий Заварзин поднял руку и почесал кончик носа – как раз то место, в которое был устремлен заинтересованный взгляд капитана. Потом бывший уголовник неторопливо распустил длинную «молнию» на куртке, и под ней оказалась ярко-красная рубаха с мелкими белыми пуговицами по воротнику.
– Я тоже люблю косоворотки! – прежним бабьим голосом произнес Прохоров. – Ах, ах, с каким удовольствием я носил бы косоворотку, если бы… если бы я носил ее… Аркадий Леонидович, а, Аркадий Леонидович!
– Ну!
– Почему вы назвали сына в честь мастера Гасилова?
Дождь все усиливался, припускал с новой силой; гром, однако, приглушивался, но все чаще и чаще сверкали бесшумные молнии, и все было таким, что не предвиделось конца, а ведь дождь был обязан прекратиться к половине одиннадцатого. Если дождь не перестанет к половине одиннадцатого, Прохорову придется посидеть в Сосновке еще один день, а если дождь вообще превратится в непогоду, если он, дождь, будет шуметь и в этом шуме нельзя будет различить шаги по дороге, то он, не дождь, а Прохоров, на самом деле позвонит начальству и скажет: «Я – пас!»
– На этот вопрос я отвечу, – деловито сказал Заварзин. – Мне, товарищ Прохоров, мастер Гасилов помог завязать. Он сделал то, чего ваш Лютиков не смог… Майор – человек хороший, но дурак!…
Он вдруг нагло улыбнулся.
– Не было никогда над Арканей Заварзой власти, а Петр Петрович мне пахан! Я у Гасилова учусь…
Это звучало так сильно и так, признаться, неожиданно, что невозмутимый Прохоров переменил позу – отклонился на спинку стула. «Петр Петрович мне пахан!» Резало ухо сочетание гасиловской благополучности с уголовщиной, несовместимость особняка с тюремной камерой, подзорной трубы с зарешеченным окном, самого Аркадия Заварзина с Петром Гасиловым. Да, да! Все это было неожиданным, хотя вчерашним вечером, обдумывая предстоящий допрос Заварзина, капитан Прохоров шахматными фигурами расставлял на лесосеке действующих лиц сосновской трагедии. В крошечной передвижной столовой похаживал созидательный и мудрый Петр Петрович, утонув в голубой лужице, стоял наклоненный вперед Женька Столетов, опирался спиной о щит «Степаниды» тракторист Аркадий Заварзин. Прямые линии между ними составляли треугольник, вершиной которого был Женька Столетов, основанием – Гасилов и Заварзин, и, ей-богу, Прохоров чувствовал, как крепка, неподвижна, железобетонна линия между точками Гасилов – Заварзин.
– «Гасилов мне пахан!» – медленно повторил Прохоров. – Этот тезис надо бы развернуть, Заварзин… Как это Петр Петрович мог угодить в паханы? Вот смешно-то!
Однако Заварзин даже не улыбнулся.
– Я знаю, – сказал он, – вы мне будете клеить убийство Столетова из-за личной вражды. Факты у вас есть… Даже больше чем надо… Так я сразу… Я сразу скажу, что Столетова ненавидел… Знали бы вы, как я его ненавидел!
Восклицание Заварзина пришлось на отдаленный удар грома, в его глазах вспыхнуло отражение синей молнии, припухлости возле губ затвердели. Теперь было ясно, каким страшным может быть это девичье нежное лицо. Смертельным страхом обливались люди в темных переулках, когда случайный луч света вырывал из тьмы оскал молодых заварзинских зубов, разрисованные нежным румянцем щеки, женственное сердечко губ. О смерти думали люди, когда видели металлические бугорки возле нарисованных губ.
– Как прикажете все это понимать? – спросил Прохоров. – Вы ненавидели Столетова за то, что он ненавидел Гасилова? Так?
– Как хотите, так и понимайте! Каждый свое понимает, товарищ Прохоров, свое…
Нет, все-таки тюрьма еще давала себя знать в Аркадии Заварзине, хотя и прошло четыре мирных года; в глазах бывшего уголовника появилось сентиментальное, нежное, лирическое выражение, уже хрестоматийное в характере людей преступного мира. Прохорова, например, угораздило встретиться с человеком, который задушил собственную мать руками с татуировкой «Не забуду мать родную!»
– Столетов мешал жить хорошим людям! – нежным голосом сказал Заварзин. – Мне мешал, Гасилову мешал, всей бригаде мешал… Такую суку, как Столетов, в тюрьме или пришивают, или… – Он остановился, поморгал вопросительно ресницами. – Врать не буду! Женьку пришить было нелегко – он смелый и бдительный был! Этого у него не отнимешь… Да, врать нечего: он ловкий парнюга был. С характером!
«И ты тоже с характером, Заварзин! – подумал Прохоров. – Ты тоже с характером, если признаешь силу врага! Значит, прав был полковник Борисов, не ошибался и майор Лютиков, попросивший передать тебе привет, если порвал с прошлым…»
– Вы так и не ответили, Заварзин, почему Гасилов ваш пахан. Извольте отвечать!
– Ответа не будет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129