– Подожди, кто это такой серьезный, с трагическим лицом?
– Кто же еще – инспектор Флоренсио Перес в своем кабинете в полицейском участке. Видишь этот предмет, стоящий рядом с его рукой? Это пресс-папье в виде базилики Монсеррат. Я не вспоминала о нем после той ночи, когда меня задержали и он спас меня, но эта фотография была сделана намного раньше.
– Посмотри: вот моя мать в день свадьбы и отец во взятом напрокат смокинге.
– Ты похож на него глазами.
– А вот он на десять лет моложе, на немецком мотоцикле Рамиро Портретиста, рядом с ним в коляске – его двоюродный брат Рафаэль.
Мануэль нетерпеливо откладывает ворох фотографий незнакомцев, ища лица родных, чтобы показать их Наде и рассказать ей об их жизнях. Иногда он сомневается, называя их:
– Кажется, это дядя Рафаэль, такая фотография висела дома у его сына, когда мы с отцом приехали к нему в Леганес. А этот человек, улыбающийся рядом с Карнисерито в день его посвящения в матадоры, – Лоренсито Кесада: посмотри, с какой гордостью он держит руку на его плече! А вот мой друг Феликс с родителями – наверное, воскресным утром – перед статуей генерала Ордуньи. Как бы он удивился, увидев эту фотографию, где его отец молод и стоит на ногах, а не лежит, бледный и небритый, навечно прикованный к кровати!
– Но здесь не хватает одного человека, – говорит Надя, – угадай кого.
Она полулежит на диване, босиком, в распахнутом халате, с собранными наверх и закрепленными широкой резинкой волосами, со стопкой фотографий на коленях, без макияжа, с обольстительной безмятежностью только что проснувшейся женщины, иногда сохраняющейся в ней, если они не выходят на улицу, все утро.
– Не хватает его, – говорит она, – Рамиро Портретиста. Он всю жизнь делал фотографии и хранил копии каждой из них, но мы уже просмотрели все, и ни на одной не нашли его самого.
Рамиро подсматривал за другими – не только в своей студии и через объектив фотоаппарата, но и на улицах, в тавернах и кафе Махины. Он видел людей в настоящий момент и какими они были прежде, и угадывал своим пророческим опытным взглядом, во что они превратятся со временем. Он изучал, как натуралист, медленное изменение их лиц и смену эпизодов развития и старения, открывая, с горечью и некоторым страхом, что почти все жизни по большому счету одинаковы и ни в чьем лице нет постоянства: человеческие черты так же переменчивы и зыбки, как блики на воде или песок. Рамиро не делал своих собственных снимков, а если и делал, то не захотел сохранить, предпочтя остаться в стороне, наблюдая из затененной части своей студии, из-под черного плюшевого покрывала допотопной камеры, которой он сфотографировал женщину, замурованную в Доме с башнями.
– Это была женщина всей его жизни, признался он моему отцу. Бедняга был просто помешан, говорил о ней, будто знал ее живой и был ее вдовцом, со слезливой и чувственной сентиментальностью, – вспоминает Надя.
Она не раз, незаметно от обоих, подслушивала их разговоры. Рамиро пил первую рюмку коньяка, поставленную перед ним майором Галасом, и показывал ему фотографию: «Взгляните, майор, и скажите, видели ли вы в какой-нибудь из тех стран, где побывали, женщину, подобную ей? Представьте, какова была та преступная любовь и что чувствовал тот мужчина, написавший ей эти стихи из Библии, найденные мной в ее лифе».
– «Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою», – читает Надя вслух, и Мануэль, глядя на глаза, скулы и спокойную улыбку нетленной женщины, вспоминает свои самые давние детские страхи, закрытые двери Дома с башнями и фигурные водосточные желоба на навесах, куда он смотрел, боясь, что каменная стена обрушится на него.
Под лампочками на углах домов старшие дети рассказывали про мумию, и Мануэль воображал, что видит ее, царапая кирпичи, которыми были заложены теперь готические окна. Однажды он проник вместе с оравой уличных мальчишек в прихожую особняка, чтобы спуститься в подвалы и посмотреть на заделанную нишу, однако внезапно, как разъяренное привидение, появилась смотрительница, крича и угрожающе размахивая большим пастушьим посохом.
– Она сошла с ума, – рассказывает Мануэль Наде, – ее выгнали из Дома с башнями, и она поселилась на другом конце Махины, но возвращалась на старое место каждый вечер. Особняк был на реконструкции, и перед дверью лежала огромная гора брусчатки. Старуха шла по улице Посо, завернувшись в черный шерстяной платок, глядя в землю и опустив сцепленные руки. Она бормотала молитвы или бредила, рассказывая, что сам Иисус Христос посещал ее и ложился с ней – нежный и чистый, и очень мужественный, высокий, босой, как кающийся грешник, в белой тунике, с каштановыми волосами до плеч и мягкой подстриженной бородой, как в «Царе царей». В вечернем полумраке, когда еще не горели лампочки, в глубине площади виднелось белое пятно ее волос. Старуха делала вид, что никого не замечает, прятала лицо, будто для того, чтобы ее не узнали бывшие соседки, быстро протягивала руки и прятала брусчатку под платком. Потом она торопливо, мелкими шажками испуганной птицы, шла обратно по улице Посо, прижимая брусчатку к груди, как беспомощное животное, как сокровище, которое могли отнять, или иссохший труп ребенка, умершего у нее в молодости. Старуха ни с кем не здоровалась, и исчезала потом в темноте площади Альтосано. Мы так и не узнали, где бывшая смотрительница складывала брусчатку и для чего, но она неизменно возвращалась каждый вечер, даже зимой во время дождя – без пальто и зонта, а лишь в своем черном шерстяном платке, с растрепанными или мокрыми белыми волосами, дрожа от холода и бормоча молитвы.
«Каким все было далеким и забытым, – думает Мануэль, – и с какой ясностью представляется сейчас: отчетливые звуки и сильные запахи, утоптанная холодная земля, дым дров, мокрый ветер сентябрьских вечеров, раскачивавший вершины тополей в предвестии грозы. Монотонные молитвы к Деве Марии, слышные по радио у соседей, звон церковных колоколов, бой часов на площади Генерала Ордуньи, горн в казарме, призывающий на молитву, и сирена на литейном заводе, куда, оставляя поле, уходили работать молодые мужчины. Цоканье копыт лошадей и коров по мостовой, стук по оконным решеткам палки слепого Доминго Гонсалеса, жившего в соседнем доме и носившего очки с большими черными стеклами, чтобы никто не видел шрамов вокруг его глаз, оставшихся от выстрелов солью».
«Он жил в постоянном страхе, – говорил нам дед Мануэль, – носил в кармане длинный пистолет девятого калибра и никогда не спал, потому что человек, ослепивший его, пообещал, что когда-нибудь вернется и убьет его».
– Кто ослепил его, – спрашивает Надя, – за что? Этого ты мне еще не рассказывал.
Доминго Гонсалес был сторонником Фаланги и прятался в первый год войны на чердаке, а когда его обнаружили, сумел убежать по крышам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161