неподвижные веки похожи на косые надрезы, брови вздернуты.
– Тройка, – наконец произносит он с вызовом, но карты не показывает, оттягивая удовольствие.
– У меня тоже, – говорит Гарсес.
В желудке что-то сжимается, но голос равнодушен и монотонен, того и гляди зевнет. Перегнувшись через стол, лейтенант Айяла языком перекидывает сигарету в другой угол рта и несколько раз моргает из-за яркого света.
– Три дамы.
Алонсо Гарсес по-прежнему опирается локтями о стол и кажется поглощенным какими-то мыслями.
– Короли, – спустя несколько мгновений коротко произносит он и открывает карты. Затем слегка пожимает плечами, словно извиняется, мол, игра есть игра, и не спеша пододвигает к себе фишки. Ни победоносного вида, ни радости триумфатора. Лейтенант Айяла несколько секунд молчит: горло сдавлено, мускулы напряжены, гримаса досады с трудом загнана в уголки рта, нос изогнут, как палец на спусковом крючке. Ни единым словом не выдает он обуревающих его чувств. А где-то наверху, невидимый в темноте, его величество случай меланхолично продолжает свое дело, добывая беды одним, удачу – немногим, как было испокон веку.
Разговор тем временем перекинулся с политики на достопримечательности Малого Соко. Обсуждают какую-то новую танцовщицу, которая исполняет танец живота, стоя на цыпочках в одной вуали; девочек из «Южного креста», которые лучше всех дают себя ощупывать под шелковыми кафтанами, задирая при этом колени на уровень груди и показывая мясистые бронзовые бедра; достоинства юной берберки, чьи груди расписаны охрой, но говорится это исключительно для того, чтобы отвлечь внимание от вполне определенного предмета.
У Гарсеса теперь нет никаких сомнений – действительно происходит что-то важное. Заговор, который еще несколько дней назад казался ему невозможным, становится весьма ощутимым. Он осматривается, пытаясь понять, кто же они, эти суровые, мягкие, непримиримые, жадные до решительных действий, болтливые, цедящие слова сквозь зубы, молчаливые или со всем согласные люди? Стоит разворошить муравейник, и они сразу проявят себя. Жестокая усталость свела шею.
– Пойдешь завтра на коктейль, который испанское консульство устраивает в «Эксельсьоре»? – спрашивает лейтенант Айяла подчеркнуто любезным тоном, желая показать, что уже забыл недавнее унижение.
Лицо кажется менее напряженным из-за широкой улыбки, вежливой, но отнюдь не дружеской.
Алонсо Гарсес пожимает плечами. Он начинает испытывать угрызения совести. Конечно, выигрыш в покер, как преодоление любого препятствия, возбуждает, но вытянуть из человека все деньги – это совсем другое дело, тем более если этот человек – твой товарищ. Правда, он не уверен, что слово «товарищ» – самое подходящее для большинства находящихся в баре людей. Испытываемое им чувство сродни тому, как если бы на него медленно падало спиленное дерево, а он беспомощно смотрел на него, не в силах ни остановить происходящее, ни избежать удара, ни предотвратить его последствий, ни сдвинуться с места, ни даже просто пошевелиться, хотя тяжелый ствол вот-вот снесет головы и ему, и остальным. Вдруг он замечает, что сигарета почти догорела и пепел рассыпался по столу. А все потому, что он чувствует себя очень далеко отсюда, у него нет ничего общего с собравшимися здесь офицерами и он не испытывает никакого призвания к военной службе. Там, где это призвание должно быть, он ощущает пустоту, некое опечатанное пространство, куда редко удается проникнуть. И хотя в течение многих лет эта пустота порождала лишь неудовлетворенность, он цепляется за нее, поскольку она – его сущность, вокруг нее он упорно возводил все остальное, ради нее исполнял всякие ненужные обязательства, притворялся и согласно кивал. В первые месяцы в Академии Толедо он пытался заполнить ее, скрупулезно следуя самым нелепым требованиям воинской дисциплины, изо всех сил приспосабливаясь к этому миру, будто действительно хотел к нему приспособиться. Однако в глубине души он не переставал чувствовать себя обманщиком: и когда присягал у знамени, и когда в конце занятий печатал шаг по утоптанной земле казарменного двора, и когда вечерами, перед сном, лежа на узкой койке офицерского корпуса и глядя в черноту окна с двумя зубчатыми башенками за ним, позволял своему несчастному воображению блуждать по бесконечным просторам за горами Атласа, по огромному неведомому континенту. В течение долгого времени это был единственный способ защиты от грядущей катастрофы, к которой могло привести решение, принятое в семнадцать лет ради осуществления грандиозных планов деда по поводу его будущего. В такие моменты искренности и одиночества Родина-мать превращалась в далекую пустую абстракцию, некую ложную ценность.
Понятия чести или гордости в его представлении не имеют ничего общего с военными парадами, высокомерием тех, кто рвется к власти, и слепым подчинением тех, кто умеет лишь выполнять их приказы, со звуком рожка, сопровождающим каждое утро подъем трехцветного флага. И только сегодня он смутно ощутил свою принадлежность если не стране, то идее. Возможно, он из тех, кто узнает о приверженности чему-либо, только когда этому чему-то угрожает опасность, – есть же мужчины, способные понять, что любят женщину, только когда теряют ее… или почти теряют.
И как некогда дневники экспедиций из домашней библиотеки заставляли его тосковать о полувоображаемом мире пустынь, так теперь он хочет проникнуть в почти недоступную пустыню собственного сознания, полюбоваться на пустоту чувств, нащупать невидимые нити. В памяти всплывает тревожное воспоминание. Это произошло в долине Аль-Масилах. Из зарослей тамариска на склоне холма он увидел, как бандиты напали на стоянку кочевников, которые со своими верблюдами, овцами и козами расположились возле wadi . Огромная птица кружила над jaimas . В какой-то момент он ощутил, что вот это и есть его война, хотел спуститься с холма и защищать это поселение с не меньшей отвагой, чем собственный дом, но вскоре понял, что на спуск уйдет несколько часов. Так и случилось, и когда он наконец достиг долины, состоящей из гравия и плотного песка, то его встречали лишь несколько мертвых верблюдов да плач женщин: сидя под пальмами у ручья, они обмывали мертвых. Старик при помощи кремня разжег костер и начал нагревать медный сосуд с варевом цвета тины и сильным серным запахом. Эту грязно-зеленую мазь женщины накладывали на раны уцелевших. Тихие всхлипывания, темные лица, запах крови и калины . Он восхищался кочевниками еще до того, как узнал их. Ему нравилось смотреть, как они скользят по пустыне в развевающихся одеждах, словно архангелы. По непонятным причинам он всегда был на их стороне, кем бы ни были их враги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
– Тройка, – наконец произносит он с вызовом, но карты не показывает, оттягивая удовольствие.
– У меня тоже, – говорит Гарсес.
В желудке что-то сжимается, но голос равнодушен и монотонен, того и гляди зевнет. Перегнувшись через стол, лейтенант Айяла языком перекидывает сигарету в другой угол рта и несколько раз моргает из-за яркого света.
– Три дамы.
Алонсо Гарсес по-прежнему опирается локтями о стол и кажется поглощенным какими-то мыслями.
– Короли, – спустя несколько мгновений коротко произносит он и открывает карты. Затем слегка пожимает плечами, словно извиняется, мол, игра есть игра, и не спеша пододвигает к себе фишки. Ни победоносного вида, ни радости триумфатора. Лейтенант Айяла несколько секунд молчит: горло сдавлено, мускулы напряжены, гримаса досады с трудом загнана в уголки рта, нос изогнут, как палец на спусковом крючке. Ни единым словом не выдает он обуревающих его чувств. А где-то наверху, невидимый в темноте, его величество случай меланхолично продолжает свое дело, добывая беды одним, удачу – немногим, как было испокон веку.
Разговор тем временем перекинулся с политики на достопримечательности Малого Соко. Обсуждают какую-то новую танцовщицу, которая исполняет танец живота, стоя на цыпочках в одной вуали; девочек из «Южного креста», которые лучше всех дают себя ощупывать под шелковыми кафтанами, задирая при этом колени на уровень груди и показывая мясистые бронзовые бедра; достоинства юной берберки, чьи груди расписаны охрой, но говорится это исключительно для того, чтобы отвлечь внимание от вполне определенного предмета.
У Гарсеса теперь нет никаких сомнений – действительно происходит что-то важное. Заговор, который еще несколько дней назад казался ему невозможным, становится весьма ощутимым. Он осматривается, пытаясь понять, кто же они, эти суровые, мягкие, непримиримые, жадные до решительных действий, болтливые, цедящие слова сквозь зубы, молчаливые или со всем согласные люди? Стоит разворошить муравейник, и они сразу проявят себя. Жестокая усталость свела шею.
– Пойдешь завтра на коктейль, который испанское консульство устраивает в «Эксельсьоре»? – спрашивает лейтенант Айяла подчеркнуто любезным тоном, желая показать, что уже забыл недавнее унижение.
Лицо кажется менее напряженным из-за широкой улыбки, вежливой, но отнюдь не дружеской.
Алонсо Гарсес пожимает плечами. Он начинает испытывать угрызения совести. Конечно, выигрыш в покер, как преодоление любого препятствия, возбуждает, но вытянуть из человека все деньги – это совсем другое дело, тем более если этот человек – твой товарищ. Правда, он не уверен, что слово «товарищ» – самое подходящее для большинства находящихся в баре людей. Испытываемое им чувство сродни тому, как если бы на него медленно падало спиленное дерево, а он беспомощно смотрел на него, не в силах ни остановить происходящее, ни избежать удара, ни предотвратить его последствий, ни сдвинуться с места, ни даже просто пошевелиться, хотя тяжелый ствол вот-вот снесет головы и ему, и остальным. Вдруг он замечает, что сигарета почти догорела и пепел рассыпался по столу. А все потому, что он чувствует себя очень далеко отсюда, у него нет ничего общего с собравшимися здесь офицерами и он не испытывает никакого призвания к военной службе. Там, где это призвание должно быть, он ощущает пустоту, некое опечатанное пространство, куда редко удается проникнуть. И хотя в течение многих лет эта пустота порождала лишь неудовлетворенность, он цепляется за нее, поскольку она – его сущность, вокруг нее он упорно возводил все остальное, ради нее исполнял всякие ненужные обязательства, притворялся и согласно кивал. В первые месяцы в Академии Толедо он пытался заполнить ее, скрупулезно следуя самым нелепым требованиям воинской дисциплины, изо всех сил приспосабливаясь к этому миру, будто действительно хотел к нему приспособиться. Однако в глубине души он не переставал чувствовать себя обманщиком: и когда присягал у знамени, и когда в конце занятий печатал шаг по утоптанной земле казарменного двора, и когда вечерами, перед сном, лежа на узкой койке офицерского корпуса и глядя в черноту окна с двумя зубчатыми башенками за ним, позволял своему несчастному воображению блуждать по бесконечным просторам за горами Атласа, по огромному неведомому континенту. В течение долгого времени это был единственный способ защиты от грядущей катастрофы, к которой могло привести решение, принятое в семнадцать лет ради осуществления грандиозных планов деда по поводу его будущего. В такие моменты искренности и одиночества Родина-мать превращалась в далекую пустую абстракцию, некую ложную ценность.
Понятия чести или гордости в его представлении не имеют ничего общего с военными парадами, высокомерием тех, кто рвется к власти, и слепым подчинением тех, кто умеет лишь выполнять их приказы, со звуком рожка, сопровождающим каждое утро подъем трехцветного флага. И только сегодня он смутно ощутил свою принадлежность если не стране, то идее. Возможно, он из тех, кто узнает о приверженности чему-либо, только когда этому чему-то угрожает опасность, – есть же мужчины, способные понять, что любят женщину, только когда теряют ее… или почти теряют.
И как некогда дневники экспедиций из домашней библиотеки заставляли его тосковать о полувоображаемом мире пустынь, так теперь он хочет проникнуть в почти недоступную пустыню собственного сознания, полюбоваться на пустоту чувств, нащупать невидимые нити. В памяти всплывает тревожное воспоминание. Это произошло в долине Аль-Масилах. Из зарослей тамариска на склоне холма он увидел, как бандиты напали на стоянку кочевников, которые со своими верблюдами, овцами и козами расположились возле wadi . Огромная птица кружила над jaimas . В какой-то момент он ощутил, что вот это и есть его война, хотел спуститься с холма и защищать это поселение с не меньшей отвагой, чем собственный дом, но вскоре понял, что на спуск уйдет несколько часов. Так и случилось, и когда он наконец достиг долины, состоящей из гравия и плотного песка, то его встречали лишь несколько мертвых верблюдов да плач женщин: сидя под пальмами у ручья, они обмывали мертвых. Старик при помощи кремня разжег костер и начал нагревать медный сосуд с варевом цвета тины и сильным серным запахом. Эту грязно-зеленую мазь женщины накладывали на раны уцелевших. Тихие всхлипывания, темные лица, запах крови и калины . Он восхищался кочевниками еще до того, как узнал их. Ему нравилось смотреть, как они скользят по пустыне в развевающихся одеждах, словно архангелы. По непонятным причинам он всегда был на их стороне, кем бы ни были их враги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52